Старуха должна будет опустить с колен на землю голову девочки, старому парасхиту придется бросить растирать ноги ребенка, встать и, упав ниц, поцеловать прах у ног царственной Бент-Анат. При этом, думал юный жрец, придворные, толкая друг друга, бросятся в разные стороны, чтобы не коснуться нечаянно парасхита. Наконец, царевна бросит старику, старухе, может быть, даже и девочке несколько серебряных или золотых колец, и ему уже слышались возгласы сгрудившихся в углу придворных: «Да будет благословенна милость дочери солнца!» Ему казалось, что он слышит ликующие крики вытесненных из хижины женщин, видит, как сверкающий золотом призрак покидает жилище презренного и вместо тяжело дышащей девочки на сдвинутой в сторону циновке лежит уже безмолвный труп, а на месте заботливо ухаживающих за ней стариков – двое убитых горем несчастных, оглашающих воздух своими жалобными воплями.
Пылкая душа Пентаура исполнилась гнева, и он решил, что, как только шумное шествие приблизится к хижине, он встанет перед дверью, преградив царевне путь, и обратится к ней с горячей речью.
«Едва ли одно только человеколюбие влечет ее сюда! – подумал он. – Людям необходимо разнообразие. При дворе с радостью встречают всякое новое развлечение. Ведь сейчас, когда фараон со своими войсками находится в далеких краях, жизнь во дворце стала такой однообразной. Кроме того, знатные особы не прочь потешить свое тщеславие, очутившись ненадолго рядом с самым низким людом, и к тому же им нравится, когда говорят о доброте их сердец. Так что это небольшое происшествие случилось как нельзя более кстати. Но они не дают себе труда задуматься, принесет ли их милость пользу или вред этим жалким людям».
Стиснув зубы, Пентаур уже больше не думал об осквернении, угрожавшем Бент-Анат в жилище парасхита. Нет! Ему не давало покоя оскорбление, которое она нанесет своим приходом святым чувствам, обитающим в этой тихой лачуге.
Взволнованный этими мыслями, он, в совершенстве владеющий даром красноречия, готов был сказать царевне самые проникновенные слова.
Подобно духу света, поднявшему меч, чтобы поразить демона тьмы, стоял он, гордо выпрямившись, тяжело дыша, и прислушивался, чтобы вовремя услышать крики скороходов и шум колес, возвещающих о приближении царевны.
Вдруг кто-то загородил на мгновение проникавший через дверь свет, низко наклонившись, со скрещенными на груди руками, вошел в комнату и молча опустился на колени около девочки. Врачи и старики зашевелились и хотели подняться, но женщина молча кивнула им, чтобы они оставались на месте; ее блестящие выразительные глаза долго с нежностью смотрели на лицо девочки, потом она осторожно погладила ее бледную руку и, обращаясь к старухе, чуть слышно прошептала:
– Как она прелестна!
Жена парасхита только кивнула головой, а девочка улыбнулась, и губы ее зашевелились, словно она слышала эти слова и тоже хотела что-то сказать.
Тогда Бент-Анат взяла розу, украшавшую ее волосы, и положила ее на грудь девочки.
Парасхит, не переставая растирать ноги девочки, следил за каждым движением дочери фараона.
– Да вознаградит тебя Хатор, даровавшая тебе красоту, – прошептал он.
Бент-Анат, все еще стоя на коленях, повернулась к нему:
– Прости меня, – сказала она. – Я невольно причинила вам это горе.
Тут старик выпрямился и, выпустив из рук ноги девочки, громко спросил:
– Так, значит, ты – Бент-Анат?
– Да, – ответила она так тихо, словно стыдилась своего гордого имени, и низко склонила голову.
Глаза старика сверкнули, и он тихо, но решительно произнес:
– Тогда оставь мою хижину, ибо она осквернит тебя.
– Я не уйду до тех пор, пока ты не простишь мне то, что я невольно сделала.
– Да, невольно, – повторил парасхит. – Я верю тебе! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь! Взгляни! – С этими словами он сорвал с девочки платок и показал царевне страшную кровавую рану. – Взгляни! Это – первая роза, положенная тобой на грудь моей внучки, а вторую, вот эту…
И старик, схватив розу Бент-Анат, замахнулся, готовый выбросить цветок за дверь. Но в этот миг к нему подошел Пентаур и своими крепкими, как железо, пальцами удержал руку старика.
– Стой! – воскликнул он дрожащим, но тихим голосом, чтобы не потревожить девочку. – Неужели твое уязвленное сердце и убогий рассудок мешают тебе увидеть третью розу, протянутую этой благородной рукой? А тебе следовало бы видеть ее, ибо ты нуждаешься в ней больше всего, ты даже тоскуешь по ней. Эта гордая царевна положила на грудь твоего ребенка и у твоих ног прекрасный цветок неоскверненной человечности! Не с золотом, а с униженной мольбой в душе пришла она к тебе, и тот, к кому дочь Рамсеса приближается, как к равному, должен преклонить перед ней голову, даже будь он первым среди знатных людей этой страны. Поистине, боги никогда не забудут этого поступка Бент-Анат! Ты должен простить ее, если хочешь, чтобы была прощена твоя вина, доставшаяся тебе по наследству от отцов за твои собственные прегрешения.
При этих словах парасхит опустил голову, а когда вновь поднял ее, на лице его уже не было больше злобы. Он потер руку, болевшую от железной хватки Пентаура, но, когда он заговорил, в голосе его зазвучала невыносимая горечь:
– Твоя рука сильна, жрец, а слова твои оглушают, точно удары молота. Эта прекрасная женщина добра и милостива, я знаю, что она не нарочно направила своих лошадей на мою малютку. Эта девочка не дочь мне, а внучка! Если бы она была твоей женой или женой вот этого врача или хотя бы дочерью вот той бедной женщины, что добывает себе пропитание, собирая перья и ножки птицы, которую режут во время жертвоприношений, я не только простил бы ее, но даже стал бы ее утешать, потому что тогда я, как и она, был бы человеком. Безо всякой вины с ее стороны судьба сделала ее убийцей, точно так же, как меня, когда я еще сосал грудь матери, судьба отметила клеймом нечистого. Да, я стал бы ее утешать! А ведь я не очень-то чувствителен! Клянусь святой фиванской троицей, откуда мне быть чувствительным? Всяк, от мала до велика, бежит прочь, боясь меня коснуться, и каждый день, после того как я закончу свою работу, меня забрасывают камнями. Другим людям труд, доставляющий им хлеб насущный, дарует радость и почет, а мне каждый день приносит лишь новый позор и удары. Но я ни на кого не в обиде; я должен был прощать, прощать и прощать, пока, наконец, все, что причинили мне люди, не стало казаться чем-то неизбежным, как палящее солнце в летнюю пору или пыль, которой осыпает меня западный ветер. Конечно, нелегко это было, но что поделаешь? Я всем простил…
Тут голос парасхита дрогнул, и Бент-Анат, с волнением смотревшая на него, воскликнула:
– Так прости же и меня, несчастный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
Пылкая душа Пентаура исполнилась гнева, и он решил, что, как только шумное шествие приблизится к хижине, он встанет перед дверью, преградив царевне путь, и обратится к ней с горячей речью.
«Едва ли одно только человеколюбие влечет ее сюда! – подумал он. – Людям необходимо разнообразие. При дворе с радостью встречают всякое новое развлечение. Ведь сейчас, когда фараон со своими войсками находится в далеких краях, жизнь во дворце стала такой однообразной. Кроме того, знатные особы не прочь потешить свое тщеславие, очутившись ненадолго рядом с самым низким людом, и к тому же им нравится, когда говорят о доброте их сердец. Так что это небольшое происшествие случилось как нельзя более кстати. Но они не дают себе труда задуматься, принесет ли их милость пользу или вред этим жалким людям».
Стиснув зубы, Пентаур уже больше не думал об осквернении, угрожавшем Бент-Анат в жилище парасхита. Нет! Ему не давало покоя оскорбление, которое она нанесет своим приходом святым чувствам, обитающим в этой тихой лачуге.
Взволнованный этими мыслями, он, в совершенстве владеющий даром красноречия, готов был сказать царевне самые проникновенные слова.
Подобно духу света, поднявшему меч, чтобы поразить демона тьмы, стоял он, гордо выпрямившись, тяжело дыша, и прислушивался, чтобы вовремя услышать крики скороходов и шум колес, возвещающих о приближении царевны.
Вдруг кто-то загородил на мгновение проникавший через дверь свет, низко наклонившись, со скрещенными на груди руками, вошел в комнату и молча опустился на колени около девочки. Врачи и старики зашевелились и хотели подняться, но женщина молча кивнула им, чтобы они оставались на месте; ее блестящие выразительные глаза долго с нежностью смотрели на лицо девочки, потом она осторожно погладила ее бледную руку и, обращаясь к старухе, чуть слышно прошептала:
– Как она прелестна!
Жена парасхита только кивнула головой, а девочка улыбнулась, и губы ее зашевелились, словно она слышала эти слова и тоже хотела что-то сказать.
Тогда Бент-Анат взяла розу, украшавшую ее волосы, и положила ее на грудь девочки.
Парасхит, не переставая растирать ноги девочки, следил за каждым движением дочери фараона.
– Да вознаградит тебя Хатор, даровавшая тебе красоту, – прошептал он.
Бент-Анат, все еще стоя на коленях, повернулась к нему:
– Прости меня, – сказала она. – Я невольно причинила вам это горе.
Тут старик выпрямился и, выпустив из рук ноги девочки, громко спросил:
– Так, значит, ты – Бент-Анат?
– Да, – ответила она так тихо, словно стыдилась своего гордого имени, и низко склонила голову.
Глаза старика сверкнули, и он тихо, но решительно произнес:
– Тогда оставь мою хижину, ибо она осквернит тебя.
– Я не уйду до тех пор, пока ты не простишь мне то, что я невольно сделала.
– Да, невольно, – повторил парасхит. – Я верю тебе! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь! Взгляни! – С этими словами он сорвал с девочки платок и показал царевне страшную кровавую рану. – Взгляни! Это – первая роза, положенная тобой на грудь моей внучки, а вторую, вот эту…
И старик, схватив розу Бент-Анат, замахнулся, готовый выбросить цветок за дверь. Но в этот миг к нему подошел Пентаур и своими крепкими, как железо, пальцами удержал руку старика.
– Стой! – воскликнул он дрожащим, но тихим голосом, чтобы не потревожить девочку. – Неужели твое уязвленное сердце и убогий рассудок мешают тебе увидеть третью розу, протянутую этой благородной рукой? А тебе следовало бы видеть ее, ибо ты нуждаешься в ней больше всего, ты даже тоскуешь по ней. Эта гордая царевна положила на грудь твоего ребенка и у твоих ног прекрасный цветок неоскверненной человечности! Не с золотом, а с униженной мольбой в душе пришла она к тебе, и тот, к кому дочь Рамсеса приближается, как к равному, должен преклонить перед ней голову, даже будь он первым среди знатных людей этой страны. Поистине, боги никогда не забудут этого поступка Бент-Анат! Ты должен простить ее, если хочешь, чтобы была прощена твоя вина, доставшаяся тебе по наследству от отцов за твои собственные прегрешения.
При этих словах парасхит опустил голову, а когда вновь поднял ее, на лице его уже не было больше злобы. Он потер руку, болевшую от железной хватки Пентаура, но, когда он заговорил, в голосе его зазвучала невыносимая горечь:
– Твоя рука сильна, жрец, а слова твои оглушают, точно удары молота. Эта прекрасная женщина добра и милостива, я знаю, что она не нарочно направила своих лошадей на мою малютку. Эта девочка не дочь мне, а внучка! Если бы она была твоей женой или женой вот этого врача или хотя бы дочерью вот той бедной женщины, что добывает себе пропитание, собирая перья и ножки птицы, которую режут во время жертвоприношений, я не только простил бы ее, но даже стал бы ее утешать, потому что тогда я, как и она, был бы человеком. Безо всякой вины с ее стороны судьба сделала ее убийцей, точно так же, как меня, когда я еще сосал грудь матери, судьба отметила клеймом нечистого. Да, я стал бы ее утешать! А ведь я не очень-то чувствителен! Клянусь святой фиванской троицей, откуда мне быть чувствительным? Всяк, от мала до велика, бежит прочь, боясь меня коснуться, и каждый день, после того как я закончу свою работу, меня забрасывают камнями. Другим людям труд, доставляющий им хлеб насущный, дарует радость и почет, а мне каждый день приносит лишь новый позор и удары. Но я ни на кого не в обиде; я должен был прощать, прощать и прощать, пока, наконец, все, что причинили мне люди, не стало казаться чем-то неизбежным, как палящее солнце в летнюю пору или пыль, которой осыпает меня западный ветер. Конечно, нелегко это было, но что поделаешь? Я всем простил…
Тут голос парасхита дрогнул, и Бент-Анат, с волнением смотревшая на него, воскликнула:
– Так прости же и меня, несчастный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146