Будучи на двадцать лет старше жены, разделившей его судьбу в этих отдаленных местах, отставной солдат всегда считал в совершенном и безусловном порядке вещей, что первым должен будет заплатить долг природе. Поскольку капитан Хиткоут рисовал себе картины будущего достаточно живо и отчетливо, есть основание думать, что он видел его как довольно долгую перспективу спокойного и комфортного наслаждения жизнью. Хотя несчастье добавило серьезности его характеру, и без того более чем сдержанному в силу влияния изощренных сектантских догматов, он не был натурой, которую какие бы то ни было превратности судьбы могли лишить мужества. Он продолжал жить с пользой для себя и не отказываясь от своих привычек, являя пример силы духа на пути мудрости и смелости для ближайших соседей, среди которых жил, но по своему нраву и настроению, омраченным загубленным счастьем, не расположенный занять хотя бы скромное положение в общественных делах, на что по сравнительному благополучию и предыдущим привычкам мог претендовать.
Он дал своему сыну такое воспитание, какое позволили его собственные возможности и условия жизни детской части колонии Массачусетс. А из своего рода обманчивого благочестия, в достоинства которого у нас нет желания вдаваться, он считал, что, кроме того, дал похвальное доказательство собственной безграничной покорности воле Провидения, пожелав прилюдно окрестить сына именем Контент. Его собственное имя, данное при крещении, было Марк, как и у большинства его предков на протяжении двух или трех веков. Когда суетные мысли чересчур одолевали его, что подчас случается с самыми скромными душами, то слыхивали даже, как он рассказывал о некоем сэре Марке из его семьи, который был конным рыцарем в свите одного из самых воинственных королей его родной страны.
Имеются некоторые основания верить, что великий прародитель зла давно глядел недобрым оком на образцы миролюбия и непреклонной нравственности, которые колонисты Новой Англии насаждали среди остальных христиан. Во всяком случае, откуда ни возьмись, в среде самих эмигрантов возникли разногласия в толковании религиозной доктрины. И вскоре можно было видеть, как люди, вместе покинувшие домашние очаги предков в поисках религиозного мира, обособляли свои судьбы, чтобы каждый мог без помех предаться вере в той форме, какую имел самонадеянность, не меньше, чем безумия, считать необходимой, дабы снискать милость всемогущего и милосердного Отца Вселенной. Если бы наша задача касалась богословия, то здесь можно было бы вставить не без некоторой пользы целую нравственную проповедь насчет тщеславия и в не меньшей степени глупости этих людей.
Когда Марк Хиткоут объявил общине, в которой прожил более двадцати лет, что намеревается вторично воздвигнуть свои алтари среди дикой природы в надежде, что там он и его домашние смогут славить Господа наилучшим, как им кажется, образом, это известие было воспринято с чувством благоговейного страха. Доктрина и религиозное рвение были на время забыты из уважения и привязанности, бессознательно возникших под совместным влиянием непреклонной суровости его облика и неоспоримых добродетелей его образа жизни. Старейшины поселения беседовали с ним откровенно и сочувственно, но голос примирения и духовного единения прозвучал слишком поздно. Он выслушал доводы слуг Божьих, собравшихся из всех прилегающих приходов, с угрюмым уважением и присоединился к молитвам о просветлении и научении, возносившимся по этому случаю, с глубоким почтением, с каким всегда припадал к подножию Всемогущего. Но он делал то и другое с настроением, проникнутым слишком сильной духовной гордыней, чтобы его сердце открылось навстречу этому сочувствию и любви, которые, будучи присущи нашим мягким и снисходительным догматам, должны бы быть заботой тех, кто призывает следовать своим наставлениям. Все, что было пристойно, и все, что было привычно, было сделано. Но намерение упрямого сектанта осталось неизменным. Его окончательное решение достойно того, чтобы привести его здесь.
— Моя юность была растрачена в безбожии и невежестве, — заявил он, — но в свои зрелые годы я познал Господа. Почти сорок лет я не покладая рук искал истину, и все это тяжкое время провел, подливая масло в свои светильники, чтобы не быть захваченным врасплох, подобно глупым девственницам. А теперь, когда я препоясал свои чресла и моя жизнь близка к закату, стану ли я вероотступником и лжесвидетелем Слова? Я многое претерпел, как вы знаете, покинув суетные владения моих отцов и столкнувшись с опасностями океана и суши во имя веры. И чем продолжать владеть наследием предков, я еще раз с радостью посвящу себя голосам дикой природы, досугу, потомству и, если будет на то воля Провидения, самой жизни!
День расставания был днем неподдельной и всеобщей печали. Несмотря на замкнутость старика и почти непреклонную суровость лица, его угрюмая натура нередко источала струйки добросердечия в поступках, не допускавших неверного истолкования. Едва ли нашелся хоть один юноша, делающий первые шаги в кропотливом и неблагодарном труде земледельца в поселении, где он жил, округе, никогда не считавшемся ни доходным, ни плодородным, кто не мог бы припомнить неведомую доброжелательную помощь, исходившую от руки, которая окружающему миру казалась сжатой в кулак во имя осмотрительной и запасливой бережливости. Никто из единоверцев по соседству с ним не вверял своей судьбы узам супружества, не получив от него свидетельства заинтересованности в их земном счастье, что для них означало нечто большее, чем просто слова. В то утро, когда фургоны, громыхая домашней утварью Марка Хиткоута, покинули порог его дома и направились в сторону океана, ни один взрослый человек на много миль от его жилища не захотел лишить себя интересного зрелища. Расставанию, как обычно во всех серьезных случаях, предшествовали гимн и молитва, а затем сурово настроенный искатель приключений расцеловался со своими соседями с выражением, в котором сдержанный внешний вид причудливо боролся с чувствами, не раз угрожавшими прорваться даже сквозь непреодолимые барьеры усвоенной им манеры поведения. Жители каждого придорожного дома вышли на улицу, чтобы получить и вернуть прощальное благословение. Не раз те, кто правил его упряжками, получали приказ остановиться, и всех ближних, обладающих свойственными людям желаниями и ответственностью, призывали вознести молитвы за него, отъезжающего, и за тех, кто остается. Прошения о земных благах были несколько легковесными и торопливыми, зато обращения, касавшиеся умственного и духовного света, были долгими, ревностными и часто повторяемыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Он дал своему сыну такое воспитание, какое позволили его собственные возможности и условия жизни детской части колонии Массачусетс. А из своего рода обманчивого благочестия, в достоинства которого у нас нет желания вдаваться, он считал, что, кроме того, дал похвальное доказательство собственной безграничной покорности воле Провидения, пожелав прилюдно окрестить сына именем Контент. Его собственное имя, данное при крещении, было Марк, как и у большинства его предков на протяжении двух или трех веков. Когда суетные мысли чересчур одолевали его, что подчас случается с самыми скромными душами, то слыхивали даже, как он рассказывал о некоем сэре Марке из его семьи, который был конным рыцарем в свите одного из самых воинственных королей его родной страны.
Имеются некоторые основания верить, что великий прародитель зла давно глядел недобрым оком на образцы миролюбия и непреклонной нравственности, которые колонисты Новой Англии насаждали среди остальных христиан. Во всяком случае, откуда ни возьмись, в среде самих эмигрантов возникли разногласия в толковании религиозной доктрины. И вскоре можно было видеть, как люди, вместе покинувшие домашние очаги предков в поисках религиозного мира, обособляли свои судьбы, чтобы каждый мог без помех предаться вере в той форме, какую имел самонадеянность, не меньше, чем безумия, считать необходимой, дабы снискать милость всемогущего и милосердного Отца Вселенной. Если бы наша задача касалась богословия, то здесь можно было бы вставить не без некоторой пользы целую нравственную проповедь насчет тщеславия и в не меньшей степени глупости этих людей.
Когда Марк Хиткоут объявил общине, в которой прожил более двадцати лет, что намеревается вторично воздвигнуть свои алтари среди дикой природы в надежде, что там он и его домашние смогут славить Господа наилучшим, как им кажется, образом, это известие было воспринято с чувством благоговейного страха. Доктрина и религиозное рвение были на время забыты из уважения и привязанности, бессознательно возникших под совместным влиянием непреклонной суровости его облика и неоспоримых добродетелей его образа жизни. Старейшины поселения беседовали с ним откровенно и сочувственно, но голос примирения и духовного единения прозвучал слишком поздно. Он выслушал доводы слуг Божьих, собравшихся из всех прилегающих приходов, с угрюмым уважением и присоединился к молитвам о просветлении и научении, возносившимся по этому случаю, с глубоким почтением, с каким всегда припадал к подножию Всемогущего. Но он делал то и другое с настроением, проникнутым слишком сильной духовной гордыней, чтобы его сердце открылось навстречу этому сочувствию и любви, которые, будучи присущи нашим мягким и снисходительным догматам, должны бы быть заботой тех, кто призывает следовать своим наставлениям. Все, что было пристойно, и все, что было привычно, было сделано. Но намерение упрямого сектанта осталось неизменным. Его окончательное решение достойно того, чтобы привести его здесь.
— Моя юность была растрачена в безбожии и невежестве, — заявил он, — но в свои зрелые годы я познал Господа. Почти сорок лет я не покладая рук искал истину, и все это тяжкое время провел, подливая масло в свои светильники, чтобы не быть захваченным врасплох, подобно глупым девственницам. А теперь, когда я препоясал свои чресла и моя жизнь близка к закату, стану ли я вероотступником и лжесвидетелем Слова? Я многое претерпел, как вы знаете, покинув суетные владения моих отцов и столкнувшись с опасностями океана и суши во имя веры. И чем продолжать владеть наследием предков, я еще раз с радостью посвящу себя голосам дикой природы, досугу, потомству и, если будет на то воля Провидения, самой жизни!
День расставания был днем неподдельной и всеобщей печали. Несмотря на замкнутость старика и почти непреклонную суровость лица, его угрюмая натура нередко источала струйки добросердечия в поступках, не допускавших неверного истолкования. Едва ли нашелся хоть один юноша, делающий первые шаги в кропотливом и неблагодарном труде земледельца в поселении, где он жил, округе, никогда не считавшемся ни доходным, ни плодородным, кто не мог бы припомнить неведомую доброжелательную помощь, исходившую от руки, которая окружающему миру казалась сжатой в кулак во имя осмотрительной и запасливой бережливости. Никто из единоверцев по соседству с ним не вверял своей судьбы узам супружества, не получив от него свидетельства заинтересованности в их земном счастье, что для них означало нечто большее, чем просто слова. В то утро, когда фургоны, громыхая домашней утварью Марка Хиткоута, покинули порог его дома и направились в сторону океана, ни один взрослый человек на много миль от его жилища не захотел лишить себя интересного зрелища. Расставанию, как обычно во всех серьезных случаях, предшествовали гимн и молитва, а затем сурово настроенный искатель приключений расцеловался со своими соседями с выражением, в котором сдержанный внешний вид причудливо боролся с чувствами, не раз угрожавшими прорваться даже сквозь непреодолимые барьеры усвоенной им манеры поведения. Жители каждого придорожного дома вышли на улицу, чтобы получить и вернуть прощальное благословение. Не раз те, кто правил его упряжками, получали приказ остановиться, и всех ближних, обладающих свойственными людям желаниями и ответственностью, призывали вознести молитвы за него, отъезжающего, и за тех, кто остается. Прошения о земных благах были несколько легковесными и торопливыми, зато обращения, касавшиеся умственного и духовного света, были долгими, ревностными и часто повторяемыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154