Поэтому они вынесли смертный приговор пленнику, просто соблюдая предписание своих белых союзников, приказавших не применять пытку.
Как только огласили это решение, уполномоченные Колонии поспешили прочь от этого места, прибегнув к некоторой помощи своего изощренного учения, чтобы успокоить собственную совесть. Однако они были искусными казуистами и, спеша по дороге, ведущей к дому, большинство отряда было довольно, что проявило скорее милосердное участие, нежели совершило какой-либо акт подлинной жестокости.
В течение двух или трех часов, прошедших в этих торжественных и привычных приготовлениях, Конанчет сидел на утесе, как непосредственный, но явно безучастный зритель всего, что происходило. Его взгляд был мягким и временами печальным, но оставался неизменно ясным и непреклонным. Когда ему объявили приговор, это не вызвало перемены. И он смотрел, как отбыли все бледнолицые, со спокойствием, которое не изменяло ему все это время. Только когда Ункас, сопровождаемый своим отрядом и двумя оставшимися белыми наблюдателями, подошел к нему, его душа, казалось, пробудилась.
— Мои люди сказали, что больше не будет волков в лесах, — сказал Ункас, — и они приказали нашим юношам убить самых голодных из них.
— Это хорошо! — холодно отозвался тот.
Проблеск восхищения и, может быть, человечности мелькнул на мрачном лице Ункаса, когда он пристально взглянул на твердые черты своей жертвы, которые выражали безмятежность. На мгновение его намерение пошатнулось.
— Могикане — великое племя! — добавил он. — А народ Ункаса становится малочисленным. Мы раскрасим нашего брата так, что лживые наррагансеты не узнают его, и он станет воином на твердой земле.
Это проявление сочувствия со стороны врага возымело соответствующее действие на великодушный нрав Конанчета. Надменная гордыня погасла в его глазах, а взгляд стал мягче и человечнее. С минуту напряженная мысль бороздила его лоб, решительные мышцы рта играли, хотя едва заметно, а потом он заговорил:
— Могиканин, к чему вашим юношам спешить? Мой скальп станет скальпом большого вождя завтра. Они не снимут два, если убьют своего пленника сейчас.
— Неужели Конанчет кое-что забыл, что он не готов?
— Сахем, он всегда готов… но… — он сделал паузу и проговорил нетвердым голосом: — Разве могиканин живет один?
— Сколько солнечных восходов просит наррагансет?
— Один. Когда тень той сосны укажет на ручей, Конанчет будет готов. Он встанет тогда в тени с пустыми руками.
— Ступай! — сказал Ункас с достоинством. — Я услышал слова сагамора.
Конанчет повернулся, быстро прошел сквозь молчаливую толпу, и вскоре его фигура пропала в окружающем лесу.
ГЛАВА XXXI
Так обнажите грудь.
«Венецианский купец»
Следующая ночь выдалась ненастной и печальной. Стояло почти полнолуние, но в небе виднелось только то место, где располагалась луна, так как плывшая по воздуху завеса тумана лишь временами разрывалась, позволяя коротким проблескам мерцающего света упасть на сцену внизу. Юго-западный ветер скорее со стоном, чем со вздохом, пронизывал лес, и бывали моменты, когда его порывы усиливались до того, что казалось, будто каждый лист — это язык и каждое низкорослое растение наделено даром речи. За исключением этих впечатляющих и отнюдь не неприятных природных звуков в деревне Виш-Тон-Виш и вокруг нее царил торжественный покой. За час до момента, когда мы возвращаемся к событиям легенды, солнце село в лесу по соседству и большинство простых и трудолюбивых обитателей селения уже отдыхало.
Однако огни еще светились во многих окнах «Дома Хиткоутов», как на языке этой местности прозвали жилище Пуританина. В конторских помещениях шла обычная оживленная деловая жизнь, а в верхних помещениях дома, как обычно, все было спокойно. Только на его террасе можно было видеть одинокого человека. То был молодой Марк Хиткоут, в нетерпении меривший шагами длинную и узкую галерею, словно досадуя на какую-то помеху его намерениям.
Беспокойство молодого человека длилось недолго, ибо он провел не так уж много минут на своем посту, когда дверь отворилась и две легкие фигуры робко выскользнули из дома.
— Ты пришла не одна, Марта, — заметил юноша с некоторым недовольством. — Я же говорил тебе, что дело, о котором я должен рассказать, только для твоих ушей.
— Это наша Руфь. Ты же знаешь, Марк, что ее нельзя оставлять одну, потому что мы боимся, как бы она не вернулась в лес. Она похожа на плохо прирученную олениху, способную умчаться прочь при первом хорошо знакомом звуке из леса. Я и теперь боюсь, что мы далеки друг от друга.
— Не бойся ничего. Моя сестра обожает своего ребенка и не думает о бегстве. Как видишь, я здесь, чтобы помешать ей, будь у нее такое намерение. А теперь говори откровенно, Марта, и скажи искренне, действительно ли визиты кавалера из Хартфорда нравятся тебе меньше, чем думает большинство твоих подруг?
— То, что я говорила, остается в силе.
— Однако ты можешь сожалеть об этом.
— Я не отношу антипатию, которую могу испытывать к молодому человеку, к числу своих слабостей. Я слишком счастлива здесь, в этой семье, чтобы желать покинуть ее. А вот наша сестра… Смотри! Какой-то человек разговаривает с ней в эту минуту, Марк!
— Это всего лишь дурачок, — ответил молодой человек, устремляя взгляд на другой конец террасы. — Они часто беседуют друг с другом. Уиттал только что вернулся из леса, где очень любит бродить час или два каждый вечер. Ты говорила, что теперь наша сестра…
— У меня нет особого желания поменять место жительства.
— Тогда почему не остаться с нами навсегда, Марта?
— Слышишь? — прервала его собеседница, догадываясь о том, что услышит, и с непостоянством человеческой натуры уклоняясь от того самого объяснения, которое больше всего желала услышать. — Тсс! Какое-то движение. Ах! Руфь и Уиттал убежали!
— Они ищут какую-нибудь забаву для ребенка. Они возле наружных построек. Так почему бы не воспользоваться правом остаться навсегда…
— Не может быть, Марк! — воскликнула девушка, вырвав свою руку из его. — Они убежали!
Марк неохотно выпустил ее руку и прошел к месту, где сидела его сестра. Ее и вправду не было, хотя прошло несколько минут, прежде чем даже Марта всерьез поверила, что та исчезла, не намереваясь вернуться. Взволнованность обоих направила поиск не в том направлении и сделала его неуверенным. Возможно, тайное удовольствие продолжить беседу хотя бы в этой иносказательной манере помешало им вовремя поднять тревогу. Когда же такой момент наступил, было слишком поздно. Обследовали поля, тщательно обыскали сады и наружные постройки — никаких следов беглецов. Было бы бесполезно отправляться в лес в темноте, и все, что можно было сделать разумного, — это выставить караул на ночь и подготовиться к более активным и продуманным поискам утром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Как только огласили это решение, уполномоченные Колонии поспешили прочь от этого места, прибегнув к некоторой помощи своего изощренного учения, чтобы успокоить собственную совесть. Однако они были искусными казуистами и, спеша по дороге, ведущей к дому, большинство отряда было довольно, что проявило скорее милосердное участие, нежели совершило какой-либо акт подлинной жестокости.
В течение двух или трех часов, прошедших в этих торжественных и привычных приготовлениях, Конанчет сидел на утесе, как непосредственный, но явно безучастный зритель всего, что происходило. Его взгляд был мягким и временами печальным, но оставался неизменно ясным и непреклонным. Когда ему объявили приговор, это не вызвало перемены. И он смотрел, как отбыли все бледнолицые, со спокойствием, которое не изменяло ему все это время. Только когда Ункас, сопровождаемый своим отрядом и двумя оставшимися белыми наблюдателями, подошел к нему, его душа, казалось, пробудилась.
— Мои люди сказали, что больше не будет волков в лесах, — сказал Ункас, — и они приказали нашим юношам убить самых голодных из них.
— Это хорошо! — холодно отозвался тот.
Проблеск восхищения и, может быть, человечности мелькнул на мрачном лице Ункаса, когда он пристально взглянул на твердые черты своей жертвы, которые выражали безмятежность. На мгновение его намерение пошатнулось.
— Могикане — великое племя! — добавил он. — А народ Ункаса становится малочисленным. Мы раскрасим нашего брата так, что лживые наррагансеты не узнают его, и он станет воином на твердой земле.
Это проявление сочувствия со стороны врага возымело соответствующее действие на великодушный нрав Конанчета. Надменная гордыня погасла в его глазах, а взгляд стал мягче и человечнее. С минуту напряженная мысль бороздила его лоб, решительные мышцы рта играли, хотя едва заметно, а потом он заговорил:
— Могиканин, к чему вашим юношам спешить? Мой скальп станет скальпом большого вождя завтра. Они не снимут два, если убьют своего пленника сейчас.
— Неужели Конанчет кое-что забыл, что он не готов?
— Сахем, он всегда готов… но… — он сделал паузу и проговорил нетвердым голосом: — Разве могиканин живет один?
— Сколько солнечных восходов просит наррагансет?
— Один. Когда тень той сосны укажет на ручей, Конанчет будет готов. Он встанет тогда в тени с пустыми руками.
— Ступай! — сказал Ункас с достоинством. — Я услышал слова сагамора.
Конанчет повернулся, быстро прошел сквозь молчаливую толпу, и вскоре его фигура пропала в окружающем лесу.
ГЛАВА XXXI
Так обнажите грудь.
«Венецианский купец»
Следующая ночь выдалась ненастной и печальной. Стояло почти полнолуние, но в небе виднелось только то место, где располагалась луна, так как плывшая по воздуху завеса тумана лишь временами разрывалась, позволяя коротким проблескам мерцающего света упасть на сцену внизу. Юго-западный ветер скорее со стоном, чем со вздохом, пронизывал лес, и бывали моменты, когда его порывы усиливались до того, что казалось, будто каждый лист — это язык и каждое низкорослое растение наделено даром речи. За исключением этих впечатляющих и отнюдь не неприятных природных звуков в деревне Виш-Тон-Виш и вокруг нее царил торжественный покой. За час до момента, когда мы возвращаемся к событиям легенды, солнце село в лесу по соседству и большинство простых и трудолюбивых обитателей селения уже отдыхало.
Однако огни еще светились во многих окнах «Дома Хиткоутов», как на языке этой местности прозвали жилище Пуританина. В конторских помещениях шла обычная оживленная деловая жизнь, а в верхних помещениях дома, как обычно, все было спокойно. Только на его террасе можно было видеть одинокого человека. То был молодой Марк Хиткоут, в нетерпении меривший шагами длинную и узкую галерею, словно досадуя на какую-то помеху его намерениям.
Беспокойство молодого человека длилось недолго, ибо он провел не так уж много минут на своем посту, когда дверь отворилась и две легкие фигуры робко выскользнули из дома.
— Ты пришла не одна, Марта, — заметил юноша с некоторым недовольством. — Я же говорил тебе, что дело, о котором я должен рассказать, только для твоих ушей.
— Это наша Руфь. Ты же знаешь, Марк, что ее нельзя оставлять одну, потому что мы боимся, как бы она не вернулась в лес. Она похожа на плохо прирученную олениху, способную умчаться прочь при первом хорошо знакомом звуке из леса. Я и теперь боюсь, что мы далеки друг от друга.
— Не бойся ничего. Моя сестра обожает своего ребенка и не думает о бегстве. Как видишь, я здесь, чтобы помешать ей, будь у нее такое намерение. А теперь говори откровенно, Марта, и скажи искренне, действительно ли визиты кавалера из Хартфорда нравятся тебе меньше, чем думает большинство твоих подруг?
— То, что я говорила, остается в силе.
— Однако ты можешь сожалеть об этом.
— Я не отношу антипатию, которую могу испытывать к молодому человеку, к числу своих слабостей. Я слишком счастлива здесь, в этой семье, чтобы желать покинуть ее. А вот наша сестра… Смотри! Какой-то человек разговаривает с ней в эту минуту, Марк!
— Это всего лишь дурачок, — ответил молодой человек, устремляя взгляд на другой конец террасы. — Они часто беседуют друг с другом. Уиттал только что вернулся из леса, где очень любит бродить час или два каждый вечер. Ты говорила, что теперь наша сестра…
— У меня нет особого желания поменять место жительства.
— Тогда почему не остаться с нами навсегда, Марта?
— Слышишь? — прервала его собеседница, догадываясь о том, что услышит, и с непостоянством человеческой натуры уклоняясь от того самого объяснения, которое больше всего желала услышать. — Тсс! Какое-то движение. Ах! Руфь и Уиттал убежали!
— Они ищут какую-нибудь забаву для ребенка. Они возле наружных построек. Так почему бы не воспользоваться правом остаться навсегда…
— Не может быть, Марк! — воскликнула девушка, вырвав свою руку из его. — Они убежали!
Марк неохотно выпустил ее руку и прошел к месту, где сидела его сестра. Ее и вправду не было, хотя прошло несколько минут, прежде чем даже Марта всерьез поверила, что та исчезла, не намереваясь вернуться. Взволнованность обоих направила поиск не в том направлении и сделала его неуверенным. Возможно, тайное удовольствие продолжить беседу хотя бы в этой иносказательной манере помешало им вовремя поднять тревогу. Когда же такой момент наступил, было слишком поздно. Обследовали поля, тщательно обыскали сады и наружные постройки — никаких следов беглецов. Было бы бесполезно отправляться в лес в темноте, и все, что можно было сделать разумного, — это выставить караул на ночь и подготовиться к более активным и продуманным поискам утром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154