Но задолго до восхода солнца маленькая и печальная группа беглецов ушла через лес на такое расстояние от деревни, которое сделало бы любой план семейства неосуществимым.
Конанчет, сопровождаемый своей молчаливой половиной, прокладывал путь через множество лесных кочек, водных преград и темных оврагов с ловкостью, способной смутить усердие даже тех, от кого они бежали. Уиттал Ринг, неся ребенка на себе, неутомимо брел позади. Так проходили часы, а ни один из троих не произнес ни слова. Раз или два они останавливались в каком-нибудь месте, где вода, прозрачная, как воздух, низвергалась со скал. И, попив из ладоней, возобновляли путь с тем же безмолвным упорством, как и прежде.
Наконец Конанчет устроил привал. Он внимательно изучил положение солнца и бросил долгий и тревожный взгляд на лесные приметы, чтобы не ошибиться в направлении. Неопытному глазу своды деревьев, покрытая листьями земля и гниющие стволы показались бы повсюду одинаковыми. Но было нелегко обмануться в лесу человеку столь бывалому. Удовлетворенный в равной мере проделанным путем и затраченным временем, вождь сделал знак двум своим спутникам разместиться рядом с собой и уселся на низкий выступ утеса, голый край которого торчал с боковой стороны холма.
Еще немало минут после того, как все уселись, никто не нарушал молчания. Взгляд Нарра-матты искал лицо мужа, как глаза женщины ищут подсказки в выражении черт, уважать которые она приучена. Однако она по-прежнему молчала. Слабоумный положил терпеливого младенца у ног матери и подражал ее сдержанности.
— Приятен ли воздух лесов цветку жимолости после жизни в вигваме ее народа? — спросил Конанчет, нарушив долгое молчание. — Разве может цветок, распустившийся под солнцем, любить тень?
— Женщина наррагансетов счастливее всего в вигваме своего мужа.
Глаза вождя с любовью встретили ее доверчивый взгляд, затем, нежные и полные доброты, они обратились на лицо ребенка, лежавшего у их ног. То была минута, когда выражение горькой печали запечатлелось на его лице.
— Дух, сотворивший землю, — продолжал он, — очень мудр. Он знал, где посадить болиголов и где должен расти дуб. Он оставил лося и оленя охотнику-индейцу и дал лошадь и вола бледнолицым. У каждого племени есть свои охотничьи земли и своя дичь. Наррагансеты знают вкус моллюсков, в то время как могауки едят горные ягоды. Ты видела яркую радугу, светящуюся в небе, Нарра-матта, и знаешь, как один цвет смешивается с другим, словно краска на лице воина. Лист болиголова похож на лист сумаха, ясеня — на каштан, каштана — на липу, а липы — на широколистное дерево, приносящее красный плод в вырубках йенгизов. Но дерево красного плода маленькое, как болиголов! Конанчет — высокий и прямой болиголов, а отец Нарра-матты — дерево с вырубки, приносящее красный плод. Великий Дух разгневался, когда они стали расти вместе. Чуткая жена прекрасно поняла течение мысли вождя. Однако, подавляя страдание, которое испытывала, Нарра-матта ответила с готовностью женщины, чье воображение подстегивали ее переживания:
— То, что сказал Конанчет, правда. Но йенгизы привили яблоко своей земли на колючки из наших лесов, и получился добрый плод!
— Он похож на этого мальчика, — сказал вождь, указывая на своего сына. — Ни краснокожий, ни бледнолицый. Нет, Нарра-матта, что повелел Великий Дух, даже сахем должен исполнить.
— Разве Конанчет скажет, что этот плод нехорош? — спросила жена, поднося с материнской радостью улыбающегося ребенка к его глазам.
Сердце воина было тронуто. Склонив голову, он поцеловал ребенка с такой любовью, какой не в состоянии выразить и менее суровые родители. В эту минуту он, казалось, испытал удовлетворение, глядя на многообещающее дитя. Но когда он поднял голову, его взгляд поймал блик солнца, и выражение его лица полностью изменилось. Сделав шаг в сторону жены, чтобы снова положить ребенка на землю, он повернулся к ней с торжественным видом и продолжил:
— Пусть язык Нарра-матты говорит без страха. Она побывала в вигвамах своего отца и вкусила от их изобилия. Радо ли ее сердце?
Молодая жена медлила. Вопрос принес с собой внезапное воспоминание обо всех тех оживших чувствах, о той нежной заботе и том успокоительном сочувствии, объектом которых она так недавно была. Но эти чувства быстро выветрились, ибо, не решаясь поднять глаза, чтобы встретить внимательный и тревожный взгляд вождя, она сказала твердо, хотя и слабым от неуверенности голосом:
— Нарра-матта — твоя жена.
— Тогда она прислушается к словам своего мужа. Конанчет больше не вождь. Он пленник могикан. Ункас ждет его в лесу.
Несмотря на недавнее заявление молодой жены, она выслушала известие об этом несчастье без обычного спокойствия, свойственного индейской женщине. Сперва казалось, будто ее чувства отказываются понимать смысл этих слов. Удивление, сомнение, ужас и страшная уверенность — каждое из этих переживаний по очереди брало верх, ибо она была слишком хорошо выучена всем обычаям и суждениям народа, с которым имела дело, чтобы не понять опасности, угрожавшей ее мужу.
— Сахем наррагансетов — пленник могиканина Ункаса! — повторила она тихим голосом, словно его звук должен был рассеять какую-то ужасную иллюзию. — Нет! Ункас не тот воин, чтобы повергнуть Конанчета!
— Слушай мои слова, — сказал вождь, касаясь плеча жены, как человек, пробуждающий друга от сновидений. — В этих лесах есть бледнолицый, который, как лис, скрывается в норе. Он прячет свою голову от йенгизов. Когда его люди шли по следу, воя, как голодные волки, этот человек доверился сагамору. То была проворная охота, а мой отец сильно стареет. Он взобрался на ствол молодого пекана, словно медведь, а Конанчет увел прочь лживое племя. Но он не лось. Его ноги не могут бежать вечно, как проточная вода!
— Зачем же великий наррагансет отдал свою жизнь ради чужого человека?!
— Этот человек — храбрый воин, — возразил сахем гордо. — Он снял скальп вождя!
Нарра-матта снова примолкла. Ошеломленная, она раздумывала о страшной правде.
— Великий Дух видит, что мужчина и его жена из разных племен, — отважилась она наконец заговорить. — Он хочет, чтобы они стали людьми одного народа. Пусть Конанчет покинет леса и пойдет в вырубки с матерью своего сына. Ее белый отец будет рад, а могиканин Ункас не посмеет преследовать их.
— Женщина, я сахем и воин своего народа!
В голосе Конанчета прозвучало суровое и холодное недовольство, которого его спутница не слышала никогда прежде. Он говорил скорее как вождь с женщиной своего племени, нежели с той мужской нежностью, с какой привык обращаться к отпрыску бледнолицых. Слова пали на ее сердце подобно губительному холоду, и скорбь сковала ее уста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154