— Я уже здесь.
Слова не были брошены на ветер, ибо внезапно на уступе со стороны поселения и в двадцати футах от говорившего появился человек. Когда их взгляды встретились, удивление, явно овладевшее пришельцем и тем, кто, по-видимому, имел больше права находиться там, где они столкнулись, казалось обоюдным. Карабин последнего и мушкет, который нес первый, легли на опасную линию прицела в одно и то же мгновение и мгновенно же снова были вскинуты вверх, словно их владельцами руководил общий порыв. Хозяин хижины сделал знак второму подойти ближе, а затем всякое проявление враждебности растворилось в том роде приятельских отношений, который порождается доверием.
— Как получилось, — спросил первый своего гостя, когда оба спокойно уселись позади маленького ограждения из камней, — что ты напал на потайное место? Чужая нога нечасто ступала по этим скалам, и никто до тебя ни разу не спускался по обрыву.
— Мокасины надежны, — ответил тот с лаконичностью индейца. — У моего отца зоркий глаз. Он может видеть очень далеко из двери своего вигвама.
— Ты знаешь, что люди моего цвета кожи часто обращаются к своему Великому Духу, и они не любят просить его расположения на людных дорогах. Это место посвящается его святому имени.
Незваным гостем был сахем наррагансетов, а тот, кто, несмотря на такое правдоподобное объяснение, столь явственно искал скорее скрытности, нежели одиночества, был человек, который так часто представал на этих страницах под покровом тайны. Мгновенное узнавание и обоюдное доверие не требуют дальнейшего объяснения, так как в ходе повествования уже было сказано достаточно, чтобы показать, что они не были чужими друг для друга. Все же встреча произошла не без скованности с одной стороны и большого, хотя превосходно завуалированного, удивления с другой. Как подобало его высокому положению и возвышенному характеру, поведение Конанчета не обнаруживало никакой мелочности вульгарного любопытства. Он встретил старого знакомца со спокойным достоинством своего положения, и было бы затруднительно для самого дотошного глаза уловить удивленный либо пытливый взгляд или любой иной признак того, что он вообще считал это место необычным для такой беседы. Он выслушал скупые объяснения другого с серьезной вежливостью, и прошло не так много времени, прежде чем он заговорил.
— Маниту бледнолицых должен быть доволен моим отцом. Его слова часто достигают ушей Великого Духа! Деревья и скалы знают их.
— Как всякий из грешного и падшего племени, — возразил неизвестный с суровым выражением человека пожилого, — испытываю большую нужду в молитвах. Но почему ты думаешь, что мой голос так часто слышится в этом потайном месте?
Палец Конанчета указал на выщербленную скалу у его ног, а глаза бросили беглый взгляд на протоптанную тропу, которая пролегла между этим местом и дверью в хижину.
— У йенгиза твердая пята, но она мягче камня. Копыто оленя должно ступать много раз, чтобы оставить такой след.
— У тебя острый глаз, наррагансет, и тем не менее твое суждение может оказаться ошибочным. Мой язык не единственный взывающий к Богу моего народа.
Сахем слегка наклонил голову в знак молчаливого согласия, как бы не желая настаивать на своем мнении. Но его собеседник не удовлетворился этим, ибо сознавал бесплодность попытки обмана, побуждавшего его какими-нибудь правдоподобными средствами усыпить подозрения индейца.
— То, что я сейчас один, может быть делом настроения или случая, — добавил он. — Ты ведь знаешь, что это был трудный и кровавый день для бледнолицых и в их вигвамах есть мертвые и умирающие. Тот, у кого нет собственного вигвама, может найти время помолиться в одиночестве.
— Душа очень чутка, — возразил Конанчет. — Она может услышать, когда уши глухи; может увидеть, когда глаза закрыты. Мой отец говорил с Добрым Духом вместе с остальными из своего племени.
Замолчав, вождь многозначительно указал на церковь вдалеке, откуда в тот момент выливались на зеленую и мало хоженную улицу деревни возбужденные члены общины, описанной нами. Другой, казалось, понял смысл его жеста и в то же мгновение осознал глупость и бесполезность попытки и впредь обманывать человека, который уже так много знает о его прежнем образе жизни.
— Индеец, ты говоришь правду, — ответил он угрюмо. — Душа зрит далеко, и она часто зрит с горечью скорби. Моя Душа общалась с душами тех, кого ты видишь, когда впервые послышались твои шаги. Кроме твоих, ноги человека никогда не поднимались до этого места, исключая тех, кто обслуживал мои телесные потребности. Ты говоришь верно: душевное зрение остро, и мой дух часто уносит меня далеко за те отдаленные холмы, что так славно сейчас освещают последние лучи заходящего солнца. Когда-то ты разделял со мной мое жилище, юноша, и мне доставляли много радости старания открыть юную душу для истин нашей расы и научить тебя говорить на языке христианина. Но прошли годы… Чу! Кто-то идет по тропе. Тебе угрожают йенгизы?
Спокойное выражение, с каким Конанчет слушал его, сменилось холодной улыбкой. Его ладонь нашла замок мушкета незадолго до того, как собеседник услышал приближающиеся шаги, но, пока не был задан вопрос, никакой перемены в лице не было заметно.
— Разве мой отец боится за своего друга? — спросил он, указывая в направлении того, кто приближался. — Это вооруженный воин?
— Нет. Он приносит средства для поддержания бремени, которое надлежит нести, пока тот, кто знает, что хорошо для каждого из его созданий, не пожелает избавить меня от него. Это, должно быть, отец той, которую ты в этот день вернул ее друзьям, или, возможно, ее брат, ибо иногда я обязан такой добротой разным членам этой достойной семьи.
Выражение понимания пробежало по смуглым чертам вождя. Казалось, он принял решение. Поднявшись, он положил свое оружие у ног собеседника и быстро двинулся вдоль уступа, как бы желая встретить пришедшего. В следующую минуту он вернулся, неся небольшой сверток, туго обвязанный ремнями из богато вышитого вампума. Осторожно положив его рядом со стариком, ибо время изменило цвет волос отшельника на седой, он проговорил тихой скороговоркой, со значением указывая на то, что сделал:
— Посланец не уйдет обратно с пустыми руками. Мой отец мудр, он скажет, что хорошо.
Для дальнейших объяснений не было времени. Едва дверь хижины закрылась за Конанчетом, как Марк Хиткоут появился на том месте, где тропинка поворачивала за угол обрыва.
— Ты знаешь, что случилось, и позволишь мне уйти после короткого разговора, — сказал молодой человек, положив еду у ног того, кого пришел проведать. — Ба! Что это здесь у тебя? Ты раздобыл это в утренней схватке?
— Это добыча, которую я добровольно дарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Слова не были брошены на ветер, ибо внезапно на уступе со стороны поселения и в двадцати футах от говорившего появился человек. Когда их взгляды встретились, удивление, явно овладевшее пришельцем и тем, кто, по-видимому, имел больше права находиться там, где они столкнулись, казалось обоюдным. Карабин последнего и мушкет, который нес первый, легли на опасную линию прицела в одно и то же мгновение и мгновенно же снова были вскинуты вверх, словно их владельцами руководил общий порыв. Хозяин хижины сделал знак второму подойти ближе, а затем всякое проявление враждебности растворилось в том роде приятельских отношений, который порождается доверием.
— Как получилось, — спросил первый своего гостя, когда оба спокойно уселись позади маленького ограждения из камней, — что ты напал на потайное место? Чужая нога нечасто ступала по этим скалам, и никто до тебя ни разу не спускался по обрыву.
— Мокасины надежны, — ответил тот с лаконичностью индейца. — У моего отца зоркий глаз. Он может видеть очень далеко из двери своего вигвама.
— Ты знаешь, что люди моего цвета кожи часто обращаются к своему Великому Духу, и они не любят просить его расположения на людных дорогах. Это место посвящается его святому имени.
Незваным гостем был сахем наррагансетов, а тот, кто, несмотря на такое правдоподобное объяснение, столь явственно искал скорее скрытности, нежели одиночества, был человек, который так часто представал на этих страницах под покровом тайны. Мгновенное узнавание и обоюдное доверие не требуют дальнейшего объяснения, так как в ходе повествования уже было сказано достаточно, чтобы показать, что они не были чужими друг для друга. Все же встреча произошла не без скованности с одной стороны и большого, хотя превосходно завуалированного, удивления с другой. Как подобало его высокому положению и возвышенному характеру, поведение Конанчета не обнаруживало никакой мелочности вульгарного любопытства. Он встретил старого знакомца со спокойным достоинством своего положения, и было бы затруднительно для самого дотошного глаза уловить удивленный либо пытливый взгляд или любой иной признак того, что он вообще считал это место необычным для такой беседы. Он выслушал скупые объяснения другого с серьезной вежливостью, и прошло не так много времени, прежде чем он заговорил.
— Маниту бледнолицых должен быть доволен моим отцом. Его слова часто достигают ушей Великого Духа! Деревья и скалы знают их.
— Как всякий из грешного и падшего племени, — возразил неизвестный с суровым выражением человека пожилого, — испытываю большую нужду в молитвах. Но почему ты думаешь, что мой голос так часто слышится в этом потайном месте?
Палец Конанчета указал на выщербленную скалу у его ног, а глаза бросили беглый взгляд на протоптанную тропу, которая пролегла между этим местом и дверью в хижину.
— У йенгиза твердая пята, но она мягче камня. Копыто оленя должно ступать много раз, чтобы оставить такой след.
— У тебя острый глаз, наррагансет, и тем не менее твое суждение может оказаться ошибочным. Мой язык не единственный взывающий к Богу моего народа.
Сахем слегка наклонил голову в знак молчаливого согласия, как бы не желая настаивать на своем мнении. Но его собеседник не удовлетворился этим, ибо сознавал бесплодность попытки обмана, побуждавшего его какими-нибудь правдоподобными средствами усыпить подозрения индейца.
— То, что я сейчас один, может быть делом настроения или случая, — добавил он. — Ты ведь знаешь, что это был трудный и кровавый день для бледнолицых и в их вигвамах есть мертвые и умирающие. Тот, у кого нет собственного вигвама, может найти время помолиться в одиночестве.
— Душа очень чутка, — возразил Конанчет. — Она может услышать, когда уши глухи; может увидеть, когда глаза закрыты. Мой отец говорил с Добрым Духом вместе с остальными из своего племени.
Замолчав, вождь многозначительно указал на церковь вдалеке, откуда в тот момент выливались на зеленую и мало хоженную улицу деревни возбужденные члены общины, описанной нами. Другой, казалось, понял смысл его жеста и в то же мгновение осознал глупость и бесполезность попытки и впредь обманывать человека, который уже так много знает о его прежнем образе жизни.
— Индеец, ты говоришь правду, — ответил он угрюмо. — Душа зрит далеко, и она часто зрит с горечью скорби. Моя Душа общалась с душами тех, кого ты видишь, когда впервые послышались твои шаги. Кроме твоих, ноги человека никогда не поднимались до этого места, исключая тех, кто обслуживал мои телесные потребности. Ты говоришь верно: душевное зрение остро, и мой дух часто уносит меня далеко за те отдаленные холмы, что так славно сейчас освещают последние лучи заходящего солнца. Когда-то ты разделял со мной мое жилище, юноша, и мне доставляли много радости старания открыть юную душу для истин нашей расы и научить тебя говорить на языке христианина. Но прошли годы… Чу! Кто-то идет по тропе. Тебе угрожают йенгизы?
Спокойное выражение, с каким Конанчет слушал его, сменилось холодной улыбкой. Его ладонь нашла замок мушкета незадолго до того, как собеседник услышал приближающиеся шаги, но, пока не был задан вопрос, никакой перемены в лице не было заметно.
— Разве мой отец боится за своего друга? — спросил он, указывая в направлении того, кто приближался. — Это вооруженный воин?
— Нет. Он приносит средства для поддержания бремени, которое надлежит нести, пока тот, кто знает, что хорошо для каждого из его созданий, не пожелает избавить меня от него. Это, должно быть, отец той, которую ты в этот день вернул ее друзьям, или, возможно, ее брат, ибо иногда я обязан такой добротой разным членам этой достойной семьи.
Выражение понимания пробежало по смуглым чертам вождя. Казалось, он принял решение. Поднявшись, он положил свое оружие у ног собеседника и быстро двинулся вдоль уступа, как бы желая встретить пришедшего. В следующую минуту он вернулся, неся небольшой сверток, туго обвязанный ремнями из богато вышитого вампума. Осторожно положив его рядом со стариком, ибо время изменило цвет волос отшельника на седой, он проговорил тихой скороговоркой, со значением указывая на то, что сделал:
— Посланец не уйдет обратно с пустыми руками. Мой отец мудр, он скажет, что хорошо.
Для дальнейших объяснений не было времени. Едва дверь хижины закрылась за Конанчетом, как Марк Хиткоут появился на том месте, где тропинка поворачивала за угол обрыва.
— Ты знаешь, что случилось, и позволишь мне уйти после короткого разговора, — сказал молодой человек, положив еду у ног того, кого пришел проведать. — Ба! Что это здесь у тебя? Ты раздобыл это в утренней схватке?
— Это добыча, которую я добровольно дарю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154