Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка у него за спиной медленно поднимает голову. По глазам видно, что он о чем-то размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она встает и, тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина.
На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнаженной грудью к его спине, словно сидит позади его седла.
Человек у камина тут же хватает ее за руки – без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом – без тени злости или укоризны – он обращается к девушке:
– Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.
– Это было одно притворство, сэр.
– А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
– Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает ее руки.
– Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.
Девушка не отступает:
– Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне – и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.
– Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!
Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:
– Я одета, сэр.
Тот, словно очнувшись от грез, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.
– В каких летах ты сделалась блудодейкой?
Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:
– В шестнадцать лет, сэр.
– В борделе?
– Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.
– В Лондоне?
– В Бристоле. Откуда я родом.
– И у тебя был ребенок?
– Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всем проведала.
– И наградила за труды?
– Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
– Что же привело тебя в Лондон?
– Голод, сэр.
– Разве Господь не дал тебе родителей?
– Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».
– Каких еще друзей?
– Люди их называют квакерами , сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».
Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
– Что было дальше?
– Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенек.
Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как все открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенек и подалась в Лондон.
Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остается, если честной работы не найти? Придешь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им мое лицо было не по нраву. – Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет:
– Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.
– Мало кто делается потаскухой из нужды.
– Знаю, сэр.
– Стало быть, ты распутна по природе?
– Да, сэр.
– И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения?
– По грехам моим – так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенек он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестер своих совращу с пути истинного.
– Что за «внутренний свет»?
– Свет Христов. О нем говорит их учение.
– Их? Больше не твое?
– Нет, сэр.
– Ты не веруешь во Христа?
– Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
– А в мир иной веруешь?
– Да, сэр.
– Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
– Да минует меня такое наказание, сэр.
– Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?
Девушка не отвечает, только еще ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:
– И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук – когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберет французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасет.
Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.
– У тебя что, язык отнялся?
– Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.
– Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
– Я бесплодна, сэр.
– Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.
Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издевками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит еще более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит ее руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская ее руки, все с той же улыбкой всматривается в ее лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества – кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в свое кресло. Девушка столбенеет.
– Зачем вы это, сэр?
– Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?
Новая неожиданность – учтивое «вы» – окончательно подкосило девушку.
Она, понурившись, качает головой.
– За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
Изумленная девушка вновь заглядывает ему в глаза.
– Что же я должна сделать, сэр?
– Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнаженной грудью к его спине, словно сидит позади его седла.
Человек у камина тут же хватает ее за руки – без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом – без тени злости или укоризны – он обращается к девушке:
– Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.
– Это было одно притворство, сэр.
– А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
– Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает ее руки.
– Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.
Девушка не отступает:
– Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне – и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.
– Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!
Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:
– Я одета, сэр.
Тот, словно очнувшись от грез, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.
– В каких летах ты сделалась блудодейкой?
Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:
– В шестнадцать лет, сэр.
– В борделе?
– Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.
– В Лондоне?
– В Бристоле. Откуда я родом.
– И у тебя был ребенок?
– Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всем проведала.
– И наградила за труды?
– Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
– Что же привело тебя в Лондон?
– Голод, сэр.
– Разве Господь не дал тебе родителей?
– Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».
– Каких еще друзей?
– Люди их называют квакерами , сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».
Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
– Что было дальше?
– Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенек.
Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как все открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенек и подалась в Лондон.
Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остается, если честной работы не найти? Придешь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им мое лицо было не по нраву. – Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет:
– Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.
– Мало кто делается потаскухой из нужды.
– Знаю, сэр.
– Стало быть, ты распутна по природе?
– Да, сэр.
– И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения?
– По грехам моим – так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенек он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестер своих совращу с пути истинного.
– Что за «внутренний свет»?
– Свет Христов. О нем говорит их учение.
– Их? Больше не твое?
– Нет, сэр.
– Ты не веруешь во Христа?
– Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
– А в мир иной веруешь?
– Да, сэр.
– Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
– Да минует меня такое наказание, сэр.
– Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?
Девушка не отвечает, только еще ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:
– И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук – когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберет французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасет.
Мистер Бартоломью выжидающе молчит. Но его слова остаются без ответа.
– У тебя что, язык отнялся?
– Мне мой промысел ненавистен, сэр. А промысел мистрис Клейборн тем паче.
– Ну конечно, ты бы хотела стать добродетельной супругой. И чтобы за подол цеплялся целый выводок писклявых пострелят.
– Я бесплодна, сэр.
– Ну, Фанни, ты воистину бесценный клад.
Девушка медленно поднимает глаза и ловит его взгляд. Она не столько оскорблена этими издевками, сколько озадачена и словно старается прочесть в лице хозяина то, что не поняла из его слов. И тут происходит еще более непонятное: ледяное лицо мистера Бартоломью озаряется улыбкой. Пусть не слишком сердечной, зато это именно улыбка, а не язвительная или глумливая ухмылка. Удивительнее всего, в ней заметно что-то очень похожее на сочувствие. Чудеса на этом не кончаются: молодой человек делает три-четыре шага, склоняется перед девушкой и на миг подносит ее руку к губам. Затем выпрямляется и, не отпуская ее руки, все с той же улыбкой всматривается в ее лицо. Сейчас обритый мистер Бартоломью и накрашенная Фанни напоминают фигуры с картины Ватто, изображающей галантные празднества – кавалера и даму в костюмах итальянской комедии масок. Вот разве что обстановка неподходящая. Так же неожиданно мистер Бартоломью выпускает руку девушки и возвращается в свое кресло. Девушка столбенеет.
– Зачем вы это, сэр?
– Разве вам неизвестно, зачем джентльмены целуют женщинам руки?
Новая неожиданность – учтивое «вы» – окончательно подкосило девушку.
Она, понурившись, качает головой.
– За то, что вы для меня сделаете, моя агница, ничего не жаль.
Изумленная девушка вновь заглядывает ему в глаза.
– Что же я должна сделать, сэр?
– Близ этих мест бьют те самые ключи, о коих я вам сказывал, что жду от них исцеления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119