В действительности она живет при своем отце.
– Ее отец меня не интересует, – заявляет женщина. – Я хочу поговорить с вами.
И эта тоже. Не понимаю, почему все, кто имеет отношение к Лизе, непременно лезут ко мне.
Я провожаю ее в гостиную, надеясь, что суровый климат этого помещения будет способствовать краткости разговора.
– Может, тут не слишком удобно? – спрашивает посетительница, озираясь.
– Напротив, очень удобно.
Окинув скептическим взглядом все четыре двери, женщина все-таки садится в кресло, не подозревая, что это кресло ее бывшего супруга, а я занимаю место Несси.
– Лиза, наверное, говорила вам обо мне…
– Говорила, что у нее есть мать, больше ничего.
Гостья и это воспринимает скептически. Как бы для того, чтобы выиграть время, она медленно расстегивает шубу, а потом вдруг говорит с доверительными нотками в голосе:
– Если бы вы только знали, сколько забот мне доставляет этот ребенок!…
Ребенок? Ну конечно, – раз мать так молода.
Молодая мать снимает платок, аккуратно складывает его и начинает несколько сбивчиво, не скупясь па вводные предложения, знакомить меня со своими проблемами, связанными с трудным характером этого, в общем, доброго, но страшно упрямого, странного, непрактичного существа – ее дочери.
Я терпеливо слушаю, но сам бросаю взгляд на часы: надо же мне и в редакцию наконец попасть!
– Очень вам сочувствую, – говорю я. – Мне только непонятно, чего вы хотите от меня.
– Чтобы вы ее вразумили! Объясните ей, что она должна вернуться домой.
– А если она предпочитает жить при отце…
– Какой он ей отец? Он и не вспоминал о ней столько времени. А теперь, в старости, когда ему нужна прислуга, сиделка…
«Почему бы вам не обсудить эти вопросы с ее женихом?» – не терпится мне сказать, но я вовремя спохватываюсь: этак недолго и выдать Лизу. Заявится мамаша к Илиеву и выложит ему все Лизины тайны. Может, и пустяковые – например, историю с какой-то там семейной драгоценностью или связи с разными там отпетыми типами, – но все же тайны.
– Я поговорю с вашей дочерью.
– Поговорите, серьезно поговорите, – наставляет меня мать. – Вас-то она послушается. Вы как-никак ее приятель…
Вечером Лиза возвращается. Как всегда в подобных случаях, настроение у нее подавленное.
– Я плохая мать, Тони, – говорит она, оставляя в чулане пальто и сумочку.
– Да, вы мне кстати напомнили, – бормочу я. – Тут недавно была другая плохая мать – ваша.
И коротко излагаю смысл разговора.
– Да как она посмела! – гневно восклицает Лиза. – Я видеть ее не желаю.
– Мне нанесли еще один визит, – продолжаю я свою информацию. – Заходил ваш жених, предлагал поменяться комнатами.
– Как это – поменяться?
Приходится выкладывать все. Лиза снова взрывается:
– Ну и нахал! Делать подобные предложения без моего согласия!
– Погодите, – говорю. – В его предложении нет ничего такого…
– Считайте, Тони, что этого разговора не было. Я сама с ним поговорю.
– Ни в коем случае! – предупреждаю я. – Это был мужской разговор.
– Мужской!… – ворчит она. – Не будь у меня ребенка…
– Ну-ну! – подбадриваю я ее. – Жизнь не так уж плоха. И Владо тоже не так уж плох.
– Я не говорю, что он плох. Вначале все неплохие. Только ничего это не меняет…
– Почему же?
– Вы не поймете…
– А когда вы поняли, что люди неплохие? Когда тог тип, вместо того чтоб помочь вам поступить в институт, затащил вас к себе в постель? Или несколько позже, когда Миланов вас вышвырнул? Или еще позже, когда Лазарь вас ограбил? Или в тот вечер, когда…
– Да это все внешнее, наносное, это всего-навсего защитная оболочка. А доброе начало заложено в каждом из нас.
– Если вы подразумеваете инстинкты…
– Инстинкты? При чем тут они? Инстинкты – в брюхе. И ниже. А здесь – другое! – объясняет она, приложив руку к груди.
– Да, но вы упускаете из виду самый верхний этаж, а именно от него все беды, – говорю я, постукивая себя по лбу.
– Да ну? – Лиза качает головой. – Зависит от того, с чем ваш верхний этаж больше связан – с сердцем или со всем тем, что пониже. Но сердце есть у каждого, Тони, и каждому слышен его голос.
– Вы говорите точь-в-точь как один мой приятель.
– Какой приятель?
– Один мой покойный друг.
Своими наивными рассуждениями она и в самом деле напоминает мне Петко, в частности, один давний разговор с ним, когда, не помню уже по какому поводу, я сказал ему, что не знаю, как мне поступить.
– Человек всегда знает, как ему поступить, – спокойно возразил Петко.
– Какой человек? Ты или я?
– И ты, и я. Разве вот тут ничто тебе не подсказывает: сделай так или не смей так делать?…
Да-да, внутренний голос. Прислушивайся к своему внутреннему голосу, и все будет в порядке.
– «Все» – слишком сильно сказано, – возразил Петко. – Я чаще всего совершаю промах, когда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Он правдив, но непрактичен.
– Тогда зачем же к нему прислушиваться?
– Прислушивайся, если хочешь. Дело твое. Если уж совершать промах, то хоть небольшой. Мы ведь заботимся о том, какое впечатление производим на окружающих. Но человека не всегда окружают люди, в конце концов он остается наедине с самим собой. И плохи твои дела, если внутренний голос начнет тебя распекать.
Велика важность. Можно заставить его замолчать.
Да. Ты хватаешь его за горло и душишь. Потом снова и снова, пока он не смолкнет навсегда. Вот это и будет настоящее самоубийство.
А если выброситься с шестого этажа, как это называется?
Те, кто совершает настоящее самоубийство, из окон не выбрасываются. Скоты на такое не способны.
Выходит, самоубийцы живут в добром здравии, как ни в чем не бывало…
И обычно прекрасно себя чувствуют.
Даже когда остаются наедине с собой?
Да как же они могут быть наедине с собой, когда они себя убили? В лучшем случае они могут быть наедине с собственным желудком. Или еще с кое-какими органами.
Да, вот тебе и внутренний голос.
Интересно, что доводы добросердечных по большей части идут изнутри, они бездоказательны, тогда как мизантроп оперирует очевидными фактами и грубыми примерами. Однако спорить с добросердечными бессмысленно. Так что вместо того я спрашиваю у Лизы:
– Вы говорили со своим родственником?
– Конечно. Я ему рассказала, с какими трудностями вы столкнулись и как собираетесь довести дело до конца.
Могу себе представить, каких глупостей она там нагородила.
– Вы, Тони, даже не представляете, как люди на вас рассчитывают.
Остается выяснить, на кого же рассчитывать мне. Пока что главным образом на собственные ноги. В последние дни я обошел ведомства, так или иначе связанные с пресловутыми трубами, и заручился всеми возможными справками. Не могу сказать, что меня встречают с распростертыми объятиями, но на мои вопросы все же отвечают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Ее отец меня не интересует, – заявляет женщина. – Я хочу поговорить с вами.
И эта тоже. Не понимаю, почему все, кто имеет отношение к Лизе, непременно лезут ко мне.
Я провожаю ее в гостиную, надеясь, что суровый климат этого помещения будет способствовать краткости разговора.
– Может, тут не слишком удобно? – спрашивает посетительница, озираясь.
– Напротив, очень удобно.
Окинув скептическим взглядом все четыре двери, женщина все-таки садится в кресло, не подозревая, что это кресло ее бывшего супруга, а я занимаю место Несси.
– Лиза, наверное, говорила вам обо мне…
– Говорила, что у нее есть мать, больше ничего.
Гостья и это воспринимает скептически. Как бы для того, чтобы выиграть время, она медленно расстегивает шубу, а потом вдруг говорит с доверительными нотками в голосе:
– Если бы вы только знали, сколько забот мне доставляет этот ребенок!…
Ребенок? Ну конечно, – раз мать так молода.
Молодая мать снимает платок, аккуратно складывает его и начинает несколько сбивчиво, не скупясь па вводные предложения, знакомить меня со своими проблемами, связанными с трудным характером этого, в общем, доброго, но страшно упрямого, странного, непрактичного существа – ее дочери.
Я терпеливо слушаю, но сам бросаю взгляд на часы: надо же мне и в редакцию наконец попасть!
– Очень вам сочувствую, – говорю я. – Мне только непонятно, чего вы хотите от меня.
– Чтобы вы ее вразумили! Объясните ей, что она должна вернуться домой.
– А если она предпочитает жить при отце…
– Какой он ей отец? Он и не вспоминал о ней столько времени. А теперь, в старости, когда ему нужна прислуга, сиделка…
«Почему бы вам не обсудить эти вопросы с ее женихом?» – не терпится мне сказать, но я вовремя спохватываюсь: этак недолго и выдать Лизу. Заявится мамаша к Илиеву и выложит ему все Лизины тайны. Может, и пустяковые – например, историю с какой-то там семейной драгоценностью или связи с разными там отпетыми типами, – но все же тайны.
– Я поговорю с вашей дочерью.
– Поговорите, серьезно поговорите, – наставляет меня мать. – Вас-то она послушается. Вы как-никак ее приятель…
Вечером Лиза возвращается. Как всегда в подобных случаях, настроение у нее подавленное.
– Я плохая мать, Тони, – говорит она, оставляя в чулане пальто и сумочку.
– Да, вы мне кстати напомнили, – бормочу я. – Тут недавно была другая плохая мать – ваша.
И коротко излагаю смысл разговора.
– Да как она посмела! – гневно восклицает Лиза. – Я видеть ее не желаю.
– Мне нанесли еще один визит, – продолжаю я свою информацию. – Заходил ваш жених, предлагал поменяться комнатами.
– Как это – поменяться?
Приходится выкладывать все. Лиза снова взрывается:
– Ну и нахал! Делать подобные предложения без моего согласия!
– Погодите, – говорю. – В его предложении нет ничего такого…
– Считайте, Тони, что этого разговора не было. Я сама с ним поговорю.
– Ни в коем случае! – предупреждаю я. – Это был мужской разговор.
– Мужской!… – ворчит она. – Не будь у меня ребенка…
– Ну-ну! – подбадриваю я ее. – Жизнь не так уж плоха. И Владо тоже не так уж плох.
– Я не говорю, что он плох. Вначале все неплохие. Только ничего это не меняет…
– Почему же?
– Вы не поймете…
– А когда вы поняли, что люди неплохие? Когда тог тип, вместо того чтоб помочь вам поступить в институт, затащил вас к себе в постель? Или несколько позже, когда Миланов вас вышвырнул? Или еще позже, когда Лазарь вас ограбил? Или в тот вечер, когда…
– Да это все внешнее, наносное, это всего-навсего защитная оболочка. А доброе начало заложено в каждом из нас.
– Если вы подразумеваете инстинкты…
– Инстинкты? При чем тут они? Инстинкты – в брюхе. И ниже. А здесь – другое! – объясняет она, приложив руку к груди.
– Да, но вы упускаете из виду самый верхний этаж, а именно от него все беды, – говорю я, постукивая себя по лбу.
– Да ну? – Лиза качает головой. – Зависит от того, с чем ваш верхний этаж больше связан – с сердцем или со всем тем, что пониже. Но сердце есть у каждого, Тони, и каждому слышен его голос.
– Вы говорите точь-в-точь как один мой приятель.
– Какой приятель?
– Один мой покойный друг.
Своими наивными рассуждениями она и в самом деле напоминает мне Петко, в частности, один давний разговор с ним, когда, не помню уже по какому поводу, я сказал ему, что не знаю, как мне поступить.
– Человек всегда знает, как ему поступить, – спокойно возразил Петко.
– Какой человек? Ты или я?
– И ты, и я. Разве вот тут ничто тебе не подсказывает: сделай так или не смей так делать?…
Да-да, внутренний голос. Прислушивайся к своему внутреннему голосу, и все будет в порядке.
– «Все» – слишком сильно сказано, – возразил Петко. – Я чаще всего совершаю промах, когда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу. Он правдив, но непрактичен.
– Тогда зачем же к нему прислушиваться?
– Прислушивайся, если хочешь. Дело твое. Если уж совершать промах, то хоть небольшой. Мы ведь заботимся о том, какое впечатление производим на окружающих. Но человека не всегда окружают люди, в конце концов он остается наедине с самим собой. И плохи твои дела, если внутренний голос начнет тебя распекать.
Велика важность. Можно заставить его замолчать.
Да. Ты хватаешь его за горло и душишь. Потом снова и снова, пока он не смолкнет навсегда. Вот это и будет настоящее самоубийство.
А если выброситься с шестого этажа, как это называется?
Те, кто совершает настоящее самоубийство, из окон не выбрасываются. Скоты на такое не способны.
Выходит, самоубийцы живут в добром здравии, как ни в чем не бывало…
И обычно прекрасно себя чувствуют.
Даже когда остаются наедине с собой?
Да как же они могут быть наедине с собой, когда они себя убили? В лучшем случае они могут быть наедине с собственным желудком. Или еще с кое-какими органами.
Да, вот тебе и внутренний голос.
Интересно, что доводы добросердечных по большей части идут изнутри, они бездоказательны, тогда как мизантроп оперирует очевидными фактами и грубыми примерами. Однако спорить с добросердечными бессмысленно. Так что вместо того я спрашиваю у Лизы:
– Вы говорили со своим родственником?
– Конечно. Я ему рассказала, с какими трудностями вы столкнулись и как собираетесь довести дело до конца.
Могу себе представить, каких глупостей она там нагородила.
– Вы, Тони, даже не представляете, как люди на вас рассчитывают.
Остается выяснить, на кого же рассчитывать мне. Пока что главным образом на собственные ноги. В последние дни я обошел ведомства, так или иначе связанные с пресловутыми трубами, и заручился всеми возможными справками. Не могу сказать, что меня встречают с распростертыми объятиями, но на мои вопросы все же отвечают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111