– насмешливо восклицает Беба.
В самом деле: чтобы она да не знала!
– Уж не предложил ли он тебе умахнуть вместе? – роняю я как бы невзначай и понимаю, что попал в точку.
– Ну надо же – догадался! – бормочет Беба одобрительно и в то же время разочарованно: я лишил ее удовольствия самой раскрыть мне потрясающую новость. – Вот в чем состоит грандиозный проект нашего Жоржа. И дело не в том, что он жить без меня не может. У меня там есть богатая тетушка. «Давай, Бебочка, укатим к твоей тетушке, случись твоей благодетельнице отдать богу душу – и мы с тобой автоматически вступаем в право наследования…»
– Умно.
– Жорж – он такой!
– Но тебя не проведешь. Ты решила уехать одна.
– К твоему сведению, я решила не уезжать. Этими своими подначками ты меня не проймешь.
– Профессиональная привычка, – оправдываюсь я. – Значит, ты не склонна менять место жительства?
– Будь у меня желание поменять место жительства, меня бы давно тут не было.
– Верно, – киваю я. – Кофе будем пить?
– Ты же знаешь, по вечерам я кофе не пью. Закажи мне миндальное пирожное.
Когда пирожное попадает на стол и официант удаляется, я говорю ей:
– Ты меня совсем сбила с толку. Я-то полагал, что ты человек западного образца.
– Я действительно западного образца, поскольку живу на Востоке, – поясняет моя дама. – Имея триста долларов в месяц, я живу тут как принцесса. У меня связи, меня многие знают, завидуют мне… А там что такое триста долларов? За них можно трижды переночевать в отеле. А чтоб тебе завидовали? Да на тебя и не посмотрит никто. Уж если быть Бебой, так только здесь.
Несколько позднее, когда мы уже в ее спальне (но какая спальня!), Беба предупреждает меня:
– Не вздумай сказать Бистре то, что я тебе брякнула насчет Жоржа!
– Не говори о Бистре – когда я с тобой, другие женщины для меня не существуют.
– Заткнись! – говорит Беба, снимая платье. – Все вы многоженцы.
– Только не я. Хотя верно, ты у меня не единственная, потому что стоишь двух жен. Постой-ка перед зеркалом.
– С какой стати?
– Как это с какой стати? Хочу – смотрю на тебя спереди, хочу – сзади. Сказал же тебе, что ты стоишь двух жен.
Когда на следующий день я сообщаю данные о ювелире своему знакомому из милиции, он не выражает восторга. Записав что-то в блокнот, мой бывший однокашник бросает с равнодушным видом:
– Известный тип. И достаточно хитрый. Но, как говорит пословица, лукава лисица, да в капкан попадает. Будем надеяться, что так оно и произойдет.
– Лисица – это ваше дело, – отвечаю я. – А для меня главное, чтобы девку оставили в покое.
– Втрескался, а? – по-свойски спрашивает мой знакомый.
– Нисколько. Но она совсем не такая, как ты думаешь.
– А я ничего не думаю. Времени не хватает…
Он собирается сказать еще что-то, но звонит телефон. Я встаю и подаю ему пропуск. Он перебрасывает трубку из правой руки в левую, говорит: «Да, слушаю», смотрит на часы, отмечает в пропуске время, ставит подпись и даже не забывает погрозить мне пальцем – смотри, мол, не наломай дров. Уплотнено время у человека, ничего не скажешь.
У меня – тоже. Ведь я обещал матери заглянуть к ней сегодня, а Лизе – купить елку, а Янкову – явиться для тяжелого разговора к Главному.
Желто-зеленый свет зимнего дня похож на бледный ромашковый чай, однако в воздухе пахнет не ромашкой, а каменноугольным шлаком. Шагая по улице, я стараюсь дышать не особенно глубоко и поменьше думать о предстоящем визите. И сокрушаюсь я не потому, конечно, что предстоит отдать матери деньги (я их каждый месяц ей отдаю), а потому, что она грозилась угостить меня обедом. Значит, начнет пичкать каким-нибудь жирным кушаньем, в котором количество лаврового листа намного превышает количество мяса.
Я поднимаюсь по узкой неприбранной лестнице, такой знакомой и уже такой чужой, звоню у двери, на которой еще виден след давно снятой латунной таблички («Рашко Павлов, журналист»), слышу неторопливое шарканье шлепанцев, потом возню с двумя замками и наконец знакомый сонный голос:
– Тонн, родной ты мой!…
Мать, кажется, стала еще ниже ростом, но объем все тот же, и тетерь она с трудом носит тяжелое тело – вечный крест своей житейской голгофы. Следуя за ней, я попадаю в старую, тоже вроде бы ужавшуюся гостиную, где в честь моего прихода светится голубоватый, засиженный мухами шар, и сажусь на шаткий стул, уцелевший лишь благодаря тому, что мать на него никогда не садилась.
– Минуточку, Тони, у меня уже почти готово…
– Не беспокойся, мама, я не голоден.
Затем следует обмен обычными в подобных случаях репликами, и я заранее стараюсь дать ей понять, что если и съем что-нибудь, то самую малость.
Вещи вокруг тоже как будто уменьшились: когда ты мал, все тебе кажется большим. Кроме того, мать давно перегородила квартиру надвое, чтобы продать половину; ветхую мебель, которую следовало бы выбросить на свалку, поставила в этой убогой гостиной. А вот маленькое свидетельство душевного благородства: прямо передо мной на стене висит репродукция «Острова мертвых». Недурно устроились покойники.
Когда посторонних нет, в гостиной совершенно темно, дневной свет сюда не попадает, и мать все время проводит в спальне – в открытую дверь я вижу ее любимое место: кушетку у окна, на которой она днюет и ночует. Двуспальная супружеская кровать давно отнесена на чердак, чтобы не напоминала о сладости и горечи прошлого.
Мать с самого утра знала, что я приду, но тем не менее не готова к моему визиту – она всегда была ужасно медлительна в домашних делах, а теперь тем более: помогать ей некому. Только дважды в месяц к ней приходит женщина постирать да помыть окна.
– Может, тебе помочь? – спрашиваю я, когда она наконец выныривает из кухни, окруженная, словно ореолом, густым запахом специй, неся в охапке скатерть и салфетки по случаю семейного обеда.
Мои слова – тоже часть традиционного ритуала, ведь я заранее знаю, что она ответит:
Сиди, ради бога. Ты ведь гость.
Так что я сижу и терпеливо наблюдаю, как постепенно накрывается стол, и меня ни на минуту не покидает смутное горестное чувство при виде одинокой и несчастной женщины с ее трогательной иллюзией, будто она устраивает сыну маленький праздник. При виде этой теперь почти чужой мне женщины – моей матери.
– Как тетя? – спрашиваю я во время обеда.
– Неплохо. Если бы что-то не так было, она бы уж дала знать. Давненько не заходила.
Эти реплики тоже из вечного репертуара. С некоторых пор – то есть со смерти отца – отношения между сестрами чрезвычайно натянуты. После того как под диктатом тетки и Цецы мать совершила непоправимое, она постепенно пришла к мысли, что из черной зависти они толкнули ее на роковой шаг. Мысль недалека от истины, да что теперь толку. Конечно, мать слишком нерешительна, чтобы совсем порвать с теткой, она просто старается избегать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
В самом деле: чтобы она да не знала!
– Уж не предложил ли он тебе умахнуть вместе? – роняю я как бы невзначай и понимаю, что попал в точку.
– Ну надо же – догадался! – бормочет Беба одобрительно и в то же время разочарованно: я лишил ее удовольствия самой раскрыть мне потрясающую новость. – Вот в чем состоит грандиозный проект нашего Жоржа. И дело не в том, что он жить без меня не может. У меня там есть богатая тетушка. «Давай, Бебочка, укатим к твоей тетушке, случись твоей благодетельнице отдать богу душу – и мы с тобой автоматически вступаем в право наследования…»
– Умно.
– Жорж – он такой!
– Но тебя не проведешь. Ты решила уехать одна.
– К твоему сведению, я решила не уезжать. Этими своими подначками ты меня не проймешь.
– Профессиональная привычка, – оправдываюсь я. – Значит, ты не склонна менять место жительства?
– Будь у меня желание поменять место жительства, меня бы давно тут не было.
– Верно, – киваю я. – Кофе будем пить?
– Ты же знаешь, по вечерам я кофе не пью. Закажи мне миндальное пирожное.
Когда пирожное попадает на стол и официант удаляется, я говорю ей:
– Ты меня совсем сбила с толку. Я-то полагал, что ты человек западного образца.
– Я действительно западного образца, поскольку живу на Востоке, – поясняет моя дама. – Имея триста долларов в месяц, я живу тут как принцесса. У меня связи, меня многие знают, завидуют мне… А там что такое триста долларов? За них можно трижды переночевать в отеле. А чтоб тебе завидовали? Да на тебя и не посмотрит никто. Уж если быть Бебой, так только здесь.
Несколько позднее, когда мы уже в ее спальне (но какая спальня!), Беба предупреждает меня:
– Не вздумай сказать Бистре то, что я тебе брякнула насчет Жоржа!
– Не говори о Бистре – когда я с тобой, другие женщины для меня не существуют.
– Заткнись! – говорит Беба, снимая платье. – Все вы многоженцы.
– Только не я. Хотя верно, ты у меня не единственная, потому что стоишь двух жен. Постой-ка перед зеркалом.
– С какой стати?
– Как это с какой стати? Хочу – смотрю на тебя спереди, хочу – сзади. Сказал же тебе, что ты стоишь двух жен.
Когда на следующий день я сообщаю данные о ювелире своему знакомому из милиции, он не выражает восторга. Записав что-то в блокнот, мой бывший однокашник бросает с равнодушным видом:
– Известный тип. И достаточно хитрый. Но, как говорит пословица, лукава лисица, да в капкан попадает. Будем надеяться, что так оно и произойдет.
– Лисица – это ваше дело, – отвечаю я. – А для меня главное, чтобы девку оставили в покое.
– Втрескался, а? – по-свойски спрашивает мой знакомый.
– Нисколько. Но она совсем не такая, как ты думаешь.
– А я ничего не думаю. Времени не хватает…
Он собирается сказать еще что-то, но звонит телефон. Я встаю и подаю ему пропуск. Он перебрасывает трубку из правой руки в левую, говорит: «Да, слушаю», смотрит на часы, отмечает в пропуске время, ставит подпись и даже не забывает погрозить мне пальцем – смотри, мол, не наломай дров. Уплотнено время у человека, ничего не скажешь.
У меня – тоже. Ведь я обещал матери заглянуть к ней сегодня, а Лизе – купить елку, а Янкову – явиться для тяжелого разговора к Главному.
Желто-зеленый свет зимнего дня похож на бледный ромашковый чай, однако в воздухе пахнет не ромашкой, а каменноугольным шлаком. Шагая по улице, я стараюсь дышать не особенно глубоко и поменьше думать о предстоящем визите. И сокрушаюсь я не потому, конечно, что предстоит отдать матери деньги (я их каждый месяц ей отдаю), а потому, что она грозилась угостить меня обедом. Значит, начнет пичкать каким-нибудь жирным кушаньем, в котором количество лаврового листа намного превышает количество мяса.
Я поднимаюсь по узкой неприбранной лестнице, такой знакомой и уже такой чужой, звоню у двери, на которой еще виден след давно снятой латунной таблички («Рашко Павлов, журналист»), слышу неторопливое шарканье шлепанцев, потом возню с двумя замками и наконец знакомый сонный голос:
– Тонн, родной ты мой!…
Мать, кажется, стала еще ниже ростом, но объем все тот же, и тетерь она с трудом носит тяжелое тело – вечный крест своей житейской голгофы. Следуя за ней, я попадаю в старую, тоже вроде бы ужавшуюся гостиную, где в честь моего прихода светится голубоватый, засиженный мухами шар, и сажусь на шаткий стул, уцелевший лишь благодаря тому, что мать на него никогда не садилась.
– Минуточку, Тони, у меня уже почти готово…
– Не беспокойся, мама, я не голоден.
Затем следует обмен обычными в подобных случаях репликами, и я заранее стараюсь дать ей понять, что если и съем что-нибудь, то самую малость.
Вещи вокруг тоже как будто уменьшились: когда ты мал, все тебе кажется большим. Кроме того, мать давно перегородила квартиру надвое, чтобы продать половину; ветхую мебель, которую следовало бы выбросить на свалку, поставила в этой убогой гостиной. А вот маленькое свидетельство душевного благородства: прямо передо мной на стене висит репродукция «Острова мертвых». Недурно устроились покойники.
Когда посторонних нет, в гостиной совершенно темно, дневной свет сюда не попадает, и мать все время проводит в спальне – в открытую дверь я вижу ее любимое место: кушетку у окна, на которой она днюет и ночует. Двуспальная супружеская кровать давно отнесена на чердак, чтобы не напоминала о сладости и горечи прошлого.
Мать с самого утра знала, что я приду, но тем не менее не готова к моему визиту – она всегда была ужасно медлительна в домашних делах, а теперь тем более: помогать ей некому. Только дважды в месяц к ней приходит женщина постирать да помыть окна.
– Может, тебе помочь? – спрашиваю я, когда она наконец выныривает из кухни, окруженная, словно ореолом, густым запахом специй, неся в охапке скатерть и салфетки по случаю семейного обеда.
Мои слова – тоже часть традиционного ритуала, ведь я заранее знаю, что она ответит:
Сиди, ради бога. Ты ведь гость.
Так что я сижу и терпеливо наблюдаю, как постепенно накрывается стол, и меня ни на минуту не покидает смутное горестное чувство при виде одинокой и несчастной женщины с ее трогательной иллюзией, будто она устраивает сыну маленький праздник. При виде этой теперь почти чужой мне женщины – моей матери.
– Как тетя? – спрашиваю я во время обеда.
– Неплохо. Если бы что-то не так было, она бы уж дала знать. Давненько не заходила.
Эти реплики тоже из вечного репертуара. С некоторых пор – то есть со смерти отца – отношения между сестрами чрезвычайно натянуты. После того как под диктатом тетки и Цецы мать совершила непоправимое, она постепенно пришла к мысли, что из черной зависти они толкнули ее на роковой шаг. Мысль недалека от истины, да что теперь толку. Конечно, мать слишком нерешительна, чтобы совсем порвать с теткой, она просто старается избегать ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111