Может, она и утонула, но не исключено, что в конце концов всплыла – всплыла прямо перед тобой несколько лет спустя, теплым осенним вечером на Русском бульваре; ты увидел ее уже совсем расцветшей, сильно нарумяненной и основательно раздавшейся в груди и в бедрах. Ты хотел было пройти мимо – с ней была какая-то ее приятельница, – но она тебя окликнула: это как же понять, неужто мы незнакомы, и ты сказал: еще бы, как идут съемки, а она: давай без подначек, и в ходе короткого разговора на тротуаре стало ясно, что сегодня вечером она занята, а вот уж завтра определенно будет свободна. А на следующий вечер пришлось признать, что она все-таки гетера, и самомнения у нее заметно поубавилось, зато все стало намного проще, она с милой непосредственностью тебе сказала: ну-ка, я погляжу, научился ли ты наконец целоваться, и ты показал, на что способен, насколько мог, потому что после долгого, томительного ожидания человека не покидает скованность, однако она ко всему отнеслась с пониманием, и все сложилось далеко не так, как после твоего несчастного первого поцелуя.
Верно, сказал ты себе, проводив ее с квартиры отзывчивого друга, где разыгралось действие, это уже не та Бистра, какую ты знал когда-то, но разве ты все тот же прежний Тони? Потому что, в силу какой-то магнитной аномалии, как выразился бы Петко, твоя бывшая первая любовь оказалась просто-напросто твоей будущей первой и, будем надеяться, последней женой, той самой божественной Бистрой, от которой ты захотел быть подальше.
Утонула? Если бы. Поначалу, конечно, ты был более чем счастлив от сознания, что она не стала жертвой зловещей морской стихии. Первое время ты был на седьмом небе оттого, что можешь держать в своих объятиях это тело, эту сладостную озорницу, столько раз являвшуюся тебе во сне. Верно, прежде чем очутиться у тебя, она, словно эстафета, прошла через другие руки и была достаточно искушена, чтобы можно было воображать, будто ты первый или там пятый. Но что поделаешь, времена теперь другие, нынче женщина не может всю жизнь оставаться девственницей, как твоя тетушка.
Она впрямь в чем-то стала другой, и не только в любовных делах. Стоило, к примеру, заговорить о кино, как ее язык становился острым и она не упускала случая подменив: чтобы стать звездой, нужны неактерские, а кое-какие другие таланты; искусство больше не интересовало ее, зато страсть к артистической среде целиком в ней сохранилась, ее влекло на концерты и премьеры, впрочем, ей доставляла не меньшее удовольствие и другая форма человеческого общения – вокруг колоды карт.
Она утратила былую наивность, зато обрела жизненный опыт, теперь это была не глупая девушка – да и к чему тебе она, если ты получаешь взамен цветущую женщину, красивую, благоухающую «Шанелью».
– Ты больше не душишься тем одеколоном… Помнишь, «Сирень»?…
– Л почему я должна пользоваться таким пошлым одеколоном? Настоящие духи, дурачок, никогда не пахнут каким-то одним цветком. Их благоухание загадочно…
Утонула? Это ты утонул. И главным образом из-за собственной бесхарактерности. Ты тоже вроде этого олуха, сидящего рядом, – говорил себе: чем охотиться за случайными женщинами, лучше иметь в постели одну постоянную. Внушал себе, что в конечном счете все они одного поля ягода. А так как она основательно прибрала тебя к рукам, ты поступил согласно пословице «Не трать, кум, силы, опускайся на дно».
Такова она, твоя первая любовь. Ее, любовь, нельзя ведь получить по заказу, словно костюм. И если бы даже была такая возможность, вряд ли бы что-нибудь изменилось, если учесть твой дешевый вкус. По-настоящему ты никогда никого не любил. Ни мать свою, ни отца, ни Бистру, которую когда-то представлял своей большой несчастной любовью. Дело в том, что твоя «большая любовь» была всего лишь рисовкой.
С некоторых пор на тротуаре, по ту сторону улицы, маячит какой-то молодой человек с гривой светлых волос: он небрежно прохаживается взад-вперед, засунув руки в карманы черной куртки. Под курткой у него – черный пуловер с высоким воротником: в такую погоду в рубахе нараспашку выходить на улицу неохота.
Если не принимать во внимание пуловер, все остальное мне хорошо знакомо. Молодой человек го прохаживается вразвалку, то подпирает стену противоположного дома или торчит на бровке тротуара, уставясь взглядом на наш дом, словно кого-то ждет. Пусть ждет.
На следующий день, выглянув в окно, я снова обнаруживаю часового в черной форме. Однако на сей раз он не располагает таким запасом терпения и времени, не проходит и часа, как он вдруг исчезает. Исчезает – или стоит у входа в нашу квартиру. Снизу доносится двукратный зов звонка.
Открыв, я вижу знакомое лицо. Но это не Лазарь.
– Мы вроде бы встречались, – бормочу я.
– Верно. У Слави.
Это тот патлатый, с мрачным лицом, из квинтета, Мони. Он в куртке и узких брюках, в сапогах не то красного, не то коричневого цвета, спрятанных под штанинами, но не настолько, чтобы было трудно определить, что это именно сапоги, а не обычные ботинки.
– Чем могу быть полезен? – спрашиваю я.
– Это я хочу быть полезным, – уточняет косматый. – Надо бы кое-что выяснить… – Он смотрит на меня укоризненно и добавляет: – Мы тут будем говорить?
– В доме невозможно. У нас гости.
– Что же, можно и здесь. – Мони пожимает узкими плечами. – Я насчет Лизы.
Он пытливо смотрит на меня, ждет моей реакции, но реакции нет.
– Может, вы думали, что Лазарь хотел умыкнуть ее? Ерунда. Что касается бабенок, я могу вам поставлять их по две в день, и гораздо более пикантных, чем Лиза, если это вас интересует. Мы разыскиваем ее, чтобы потолковать по-человечески, только и всего. Пока мы настроены говорить по-человечески. Потому что сами понимаете: всякому терпению есть предел.
– У вас какие-то секреты?
– Какие секреты, Павлов? Чисто финансовое дело. С нее кое-что причитается, она обязана вернуть.
– Но ее нет дома.
– Куда ее понесло?
– Понятия не имею.
– Куда бы ни понесло, вернется, – говорит Мони. – Вы не обижайтесь, но другого такого олуха, как вы, ей не найти.
– Почему олуха? – спрашиваю я с видом настоящего олуха.
– Она не для вас, Павлов. Это же грязная баба. Прачка. Если вам нужны женщины…
– Значит, она вас ограбила?
– Скажем так: за нею небольшой должок…
Я невольно опускаю глаза на его сапоги, которые вдруг смутно напоминают мне о чем-то, затем смотрю на хмурую, наглую его физиономию.
– Ясно, – говорю я. – Только я тоже кое-что вам должен…
И при этом непринужденно бью его кулаком по носу.
– За тот раз, – поясняю я.
Косматый отлетел назад, но все же сумел удержаться на ногах. Зажав рукой окровавленный нос, он пристально смотрит мне в глаза.
– Тычок, – говорит, – я вам прощаю. Но из-за этой прачки вы еще наплачетесь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111