Он бросился к Янушу, как к близкому знакомому.
— Я никогда этого не прощу ни вам, ни вашему другу,— сказал он Мышинскому, едва поздоровавшись с ним.— Как можно
было так нас бросить!
Януш совершенно не понимал, в чем дело.
— Извините,— сказал он,— но где мы встречались?
— Неужели не помните? У Морского Ока. Я был с моим другом Петрусем... Вы оставили нас в приюте, и потом мы уже не встречались...
— Ах, пан Рудзек,— припомнил Януш.— Это очень забавно...
— А знаете, я с тех пор уже не покидал Закопане. Остался там навсегда... Мы там кончили гимназию. Петрусь погиб при восхождении на Замарлую Турню сразу же после выпускного экзамена, в прошлом году. А я приехал сюда с горцами. Правда, здорово играют? — спросил он.
— Великолепно, великолепно,— бесстрастно, совсем по-светски ответил Януш.— Ну что ж, до свиданья. Долго ли пробудете в Париже? — спросил он еще и, не дожидаясь ответа, ускользнул в сторону маленького салона.
«Боже милостивый! — упрекал он себя.— Я уже усвоил парижские замашки... Ведь этот парнишка хотел мне что-то сказать...»
В маленьком салоне Януш обнаружил Эдгара. Держась на отшибе, не принимая участия во всеобщем оживлении, тот сидел на самом проходе между салоном и столовой и, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг, курил сигарету. Януш рассказал ему об инциденте с Полем Валери.
— Старый комедиант! — добавил он в заключение.
— Ты не прав— возразил Эдгар,— художник должен уметь ценить себя.
— Ты бы так не сделал,— сказал Януш, пододвигая стул к креслу Эдгара.— Как тебе нравится горская музыка?
— Сейчас мне ничего не нравится. Я вспомнил настоящую музыку, которую слышал однажды — знаешь где? В Ловиче. Когда маленький, горбатый внук местного органиста импровизировал в соборе и пел Magnificat. Это была музыка. Никогда больше я уже не слышал музыки... Разумеется, встречались хорошие «вещи» и хорошие исполнители, но то была настоящая музыка. Так, вероятно, играл Бах...
— Что стало с этим мальчиком?
— С маленьким горбуном? А что ж могло статься? Умер. Умер горбатый Рысек, как умерли Юзек и Геленка Ройская — она была моей ровесницей...
— И как Владек Собанский,— неизвестно почему вспомнил Януш маленького солдатика.
Мимо них скользили нарядные женщины, свежевыбритые мужчины, слуги распахнули двери в столовую, и оттуда слышалось, как звенели посудой и откупоривали бутылки. Мимо них, громко шелестя платьем и позвякивая украшениями, Гапна Эванс провела к буфету юного Рудзека, оторвав его от горцев.
— Эти собрания — полнейший идиотизм,— сказал Януш.
— Нет, почему же? — добродушно откликнулся Эдгар.— Я очень люблю такие сборища. Именно тут я всего острее ощущаю одиночество человека творческого. Думаю, что такой одинокой, покинутой и предоставленной самой себе чувствует себя женщина, которая рожает.
— И человек, который умирает,— добавил Януш.
— Никто не может разделить со мной творческого процесса,— вернулся к своей теме Эдгар,— и поэтому в периоды творчества я чувствую себя бесконечно одиноким. Вот и сейчас... Мне кажется, если бы я мог вернуться к тем временам, к Одессе, к Эльжуне, то мне, возможно, было бы легче. И знаешь ли, я много думаю о Юзеке... В этом окружении я чувствую себя ужасно. Тебе не приходило в голову, что Париж — это страшный город?
Януш неопределенно улыбнулся ж взял Эдгара за руку. Супруга посла проследовала мимо них со словами:
— Господа, почему вы не проходите в буфет?
Эдгар взглянул на нее так, словно она явилась из потустороннего мира,
— Сейчас пойдем,— ответил он,— благодарю вас. Я знаю,— обратился он к Янушу,— ты ничем не можешь мне помочь. Я один в этой толпе и как бы публично разрешаюсь от бремени, подобно матери императора Фридриха II. Ты не представляешь, какое у меня ужасное состояние. Фортепьяно — это нечто чудовищное. Рысек тоже не умел на нем играть. Он играл такую наивную сонатину Душека, и я терялся, не находя слов. Фортепьяно — что-то вроде цимбал, примитивность этого инструмента действует людям на нервы. А ведь музыка зиждется не на «щекотании нервов». Помнишь, что Мицкевич говорил Шопену?
— Ты совсем не пишешь для фортепьяно? — спросил Януш.— А соната?
— Разумеется, пишу. Но сейчас во мне созрела одна песня. Дьявольски хочется написать ее — именно об одиночестве художника-творца. Вот только текста нет...
Мимо них текла густая толпа, с трудом протискиваясь сквозь тесный коридорчик. Эдгар и Януш не замечали, что загораживают проход. Шиллер, склонив голову набок, курил свою неизменную сигарету и, уставясь куда-то поверх толпы, казалось, погрузился в созерцание своей песни. Немного погодя он повернулся к Янушу:
— Знаешь, я закончу квартет. В тональности ре минор.
Януш молча воспринял эту новость. Где-то в отдалении заиграл «салонный» оркестр. Рудзек снова подошел к Янушу.
— Как можно,— воскликнул он,— после горской музыки слушать эдакую американскую дребедень! Вы не знаете, где мои закопанцы?
Покинутые всеми, горцы сиротливо сгрудились посреди зала. Ими уже никто не интересовался. Теперь они напоминали стайку испуганных птиц. Такими и нашли их здесь Януш и Спыхала, забытыми и растерянными. Спыхала боковыми дверями провел горцев в буфет. Велел дать им вина.
Молодой красивый горец сказал Спыхале:
— Господь вас не оставит за то, что вы о нас побеспокоились.
Спыхала повернулся было к нему, точно желая спросить его
о чем-то, а может, и поговорить с ним по-дружески, но в это мгновенье Билинская положила руку на плечо Казимежа.
— Послушай,— сказала она,— я должна ехать в Палермо.
— Зачем? — бросил он, глядя вслед уходящим горцам.
— Я должна быть там. Боюсь, что речь идет о завещании. Я должна подумать об Алеке.
— Я поеду с тобой. Ты в этом не разбираешься.
— Кази, помилуй! В качестве кого?
Спыхала с досадой взглянул на нее.
— Это безразлично. Хотя бы как твой жених. Одну тебя я не пущу. Разумеется, эта поездка мне сейчас некстати. Из Варшавы приходят какие-то странные вести. Кто знает, удержится ли Скшинский. Но так или иначе, одну тебя я не пущу...
— Но подумай,— произнесла вдруг Мария по-французски,— моя невестка графиня де Казерта как посмотрит на это?
— Чтобы вместе с Потелиос отхватить у тебя наследство свекрови, вот как она смотрит. Не надо идеализировать, моя дорогая.
— Ты ведешь себя так, словно ты уже мой муж,— шепнула Билинская.
Спыхала только посмотрел на нее долгим взглядом.
— Идем,— выдавил он наконец,— я должен справиться, как туда лучше ехать.
— Идем, Кази,— покорно сказала Билинская,— ты проводишь меня до гостиницы.
Они быстро спустились по ступенькам. Спыхала взял шляпу» и они вышли из посольства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
— Я никогда этого не прощу ни вам, ни вашему другу,— сказал он Мышинскому, едва поздоровавшись с ним.— Как можно
было так нас бросить!
Януш совершенно не понимал, в чем дело.
— Извините,— сказал он,— но где мы встречались?
— Неужели не помните? У Морского Ока. Я был с моим другом Петрусем... Вы оставили нас в приюте, и потом мы уже не встречались...
— Ах, пан Рудзек,— припомнил Януш.— Это очень забавно...
— А знаете, я с тех пор уже не покидал Закопане. Остался там навсегда... Мы там кончили гимназию. Петрусь погиб при восхождении на Замарлую Турню сразу же после выпускного экзамена, в прошлом году. А я приехал сюда с горцами. Правда, здорово играют? — спросил он.
— Великолепно, великолепно,— бесстрастно, совсем по-светски ответил Януш.— Ну что ж, до свиданья. Долго ли пробудете в Париже? — спросил он еще и, не дожидаясь ответа, ускользнул в сторону маленького салона.
«Боже милостивый! — упрекал он себя.— Я уже усвоил парижские замашки... Ведь этот парнишка хотел мне что-то сказать...»
В маленьком салоне Януш обнаружил Эдгара. Держась на отшибе, не принимая участия во всеобщем оживлении, тот сидел на самом проходе между салоном и столовой и, не обращая ни малейшего внимания на то, что творилось вокруг, курил сигарету. Януш рассказал ему об инциденте с Полем Валери.
— Старый комедиант! — добавил он в заключение.
— Ты не прав— возразил Эдгар,— художник должен уметь ценить себя.
— Ты бы так не сделал,— сказал Януш, пододвигая стул к креслу Эдгара.— Как тебе нравится горская музыка?
— Сейчас мне ничего не нравится. Я вспомнил настоящую музыку, которую слышал однажды — знаешь где? В Ловиче. Когда маленький, горбатый внук местного органиста импровизировал в соборе и пел Magnificat. Это была музыка. Никогда больше я уже не слышал музыки... Разумеется, встречались хорошие «вещи» и хорошие исполнители, но то была настоящая музыка. Так, вероятно, играл Бах...
— Что стало с этим мальчиком?
— С маленьким горбуном? А что ж могло статься? Умер. Умер горбатый Рысек, как умерли Юзек и Геленка Ройская — она была моей ровесницей...
— И как Владек Собанский,— неизвестно почему вспомнил Януш маленького солдатика.
Мимо них скользили нарядные женщины, свежевыбритые мужчины, слуги распахнули двери в столовую, и оттуда слышалось, как звенели посудой и откупоривали бутылки. Мимо них, громко шелестя платьем и позвякивая украшениями, Гапна Эванс провела к буфету юного Рудзека, оторвав его от горцев.
— Эти собрания — полнейший идиотизм,— сказал Януш.
— Нет, почему же? — добродушно откликнулся Эдгар.— Я очень люблю такие сборища. Именно тут я всего острее ощущаю одиночество человека творческого. Думаю, что такой одинокой, покинутой и предоставленной самой себе чувствует себя женщина, которая рожает.
— И человек, который умирает,— добавил Януш.
— Никто не может разделить со мной творческого процесса,— вернулся к своей теме Эдгар,— и поэтому в периоды творчества я чувствую себя бесконечно одиноким. Вот и сейчас... Мне кажется, если бы я мог вернуться к тем временам, к Одессе, к Эльжуне, то мне, возможно, было бы легче. И знаешь ли, я много думаю о Юзеке... В этом окружении я чувствую себя ужасно. Тебе не приходило в голову, что Париж — это страшный город?
Януш неопределенно улыбнулся ж взял Эдгара за руку. Супруга посла проследовала мимо них со словами:
— Господа, почему вы не проходите в буфет?
Эдгар взглянул на нее так, словно она явилась из потустороннего мира,
— Сейчас пойдем,— ответил он,— благодарю вас. Я знаю,— обратился он к Янушу,— ты ничем не можешь мне помочь. Я один в этой толпе и как бы публично разрешаюсь от бремени, подобно матери императора Фридриха II. Ты не представляешь, какое у меня ужасное состояние. Фортепьяно — это нечто чудовищное. Рысек тоже не умел на нем играть. Он играл такую наивную сонатину Душека, и я терялся, не находя слов. Фортепьяно — что-то вроде цимбал, примитивность этого инструмента действует людям на нервы. А ведь музыка зиждется не на «щекотании нервов». Помнишь, что Мицкевич говорил Шопену?
— Ты совсем не пишешь для фортепьяно? — спросил Януш.— А соната?
— Разумеется, пишу. Но сейчас во мне созрела одна песня. Дьявольски хочется написать ее — именно об одиночестве художника-творца. Вот только текста нет...
Мимо них текла густая толпа, с трудом протискиваясь сквозь тесный коридорчик. Эдгар и Януш не замечали, что загораживают проход. Шиллер, склонив голову набок, курил свою неизменную сигарету и, уставясь куда-то поверх толпы, казалось, погрузился в созерцание своей песни. Немного погодя он повернулся к Янушу:
— Знаешь, я закончу квартет. В тональности ре минор.
Януш молча воспринял эту новость. Где-то в отдалении заиграл «салонный» оркестр. Рудзек снова подошел к Янушу.
— Как можно,— воскликнул он,— после горской музыки слушать эдакую американскую дребедень! Вы не знаете, где мои закопанцы?
Покинутые всеми, горцы сиротливо сгрудились посреди зала. Ими уже никто не интересовался. Теперь они напоминали стайку испуганных птиц. Такими и нашли их здесь Януш и Спыхала, забытыми и растерянными. Спыхала боковыми дверями провел горцев в буфет. Велел дать им вина.
Молодой красивый горец сказал Спыхале:
— Господь вас не оставит за то, что вы о нас побеспокоились.
Спыхала повернулся было к нему, точно желая спросить его
о чем-то, а может, и поговорить с ним по-дружески, но в это мгновенье Билинская положила руку на плечо Казимежа.
— Послушай,— сказала она,— я должна ехать в Палермо.
— Зачем? — бросил он, глядя вслед уходящим горцам.
— Я должна быть там. Боюсь, что речь идет о завещании. Я должна подумать об Алеке.
— Я поеду с тобой. Ты в этом не разбираешься.
— Кази, помилуй! В качестве кого?
Спыхала с досадой взглянул на нее.
— Это безразлично. Хотя бы как твой жених. Одну тебя я не пущу. Разумеется, эта поездка мне сейчас некстати. Из Варшавы приходят какие-то странные вести. Кто знает, удержится ли Скшинский. Но так или иначе, одну тебя я не пущу...
— Но подумай,— произнесла вдруг Мария по-французски,— моя невестка графиня де Казерта как посмотрит на это?
— Чтобы вместе с Потелиос отхватить у тебя наследство свекрови, вот как она смотрит. Не надо идеализировать, моя дорогая.
— Ты ведешь себя так, словно ты уже мой муж,— шепнула Билинская.
Спыхала только посмотрел на нее долгим взглядом.
— Идем,— выдавил он наконец,— я должен справиться, как туда лучше ехать.
— Идем, Кази,— покорно сказала Билинская,— ты проводишь меня до гостиницы.
Они быстро спустились по ступенькам. Спыхала взял шляпу» и они вышли из посольства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178