— Ну и тип из тебя получится,— презрительно бросил Горбаль.
— Уже получился.
— Ладно, не переигрывай. Станешь штатским, поступишь в университет, и все забудется.
— Нет, Стефан. Такие вещи не забываются. В эту минуту в середине зала поднялся из-за стола кз[кой-то
ротмистр и заговорил громко, как перед строем:
— Господа! Сегодня заключено перемирие! Вернемся [ли мы домой, вернемся ли к штатской жизни или останемся в армии одна общая цель будет сиять у нас впереди: восстановление (новой, свободной отчизны. Да здравствует Польша!
Все поднялись и осушили рюмки. У Валерека дрожала рука, когда он ставил свою рюмку на стол. Теперь все (вокруг кричали:
— Да здравствует Польша, да здравствует польское! Валерек сказал Горбалю:
— Пойдем отсюда, с меня хватит. Они быстро протиснулись сквозь толпу и вышли на улицу.
Стемнело, и туман стал каплями оседать на шинелях, на тротуарах. Начинался осенний дождь. Валерек просунул руку Горбалю под мышку, и они торопливо направились к площади. Шаги их отдавались гулким эхом в пустоте улиц — солдаты давно уже разошлись по квартирам.
У дома доктора они остановились. Валерек стал проедаться.
— Понимаешь, Стефан,— сказал он,— мне немного страшно переходить на штатскую службу. Отвык.
— Тебе и привыкнуть некогда было.
— Вот именно. А сейчас нужно идти... как это сказал ротмистр? Нужно идти строить новую Польшу. Так, что ли? |Ну что же, будем строить...
Нетвердой походкой он двинулся по направлению к кстелу. Но через несколько шагов стал ступать тверже; размеренно бренчали шпоры, шашка ритмично постукивала по тротуару, и звуки эти были слышны, даже когда он уже скрылся в густом осеннем тумане. А Горбаль все стоял на месте и смотрел ему вслед.
— Славную же ты Польшу построишь, прохвост,— наконец процедил он сквозь зубы и направился к себе на квартиру.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
FLUCTUAT NEC MERGITUR
I
Годы, прошедшие со времени возвращения Януша из армии и до его поездки в Париж, были самыми бесплодными в его жизни. Он, правда, поступил в Высшую экономическую школу, уйдя с юридического факультета, сдавал экзамены, посещал лекции и в конце концов получил диплом магистра, но ни школа, ни коллеги, ни профессора ничего ему не дали. Жил он по-прежнему в особняке на Брацкой, наверху. Особняк совсем опустел. Старая княгиня уехала в Палермо, к дочери; Спыхалу, который столько лет был здесь ежедневным гостем и даже тайком оставался на ночь, назначили советником посольства во Франции, и теперь он лишь изредка приезжал в отпуск. Впрочем, в особняке расцветала и новая жизнь; Алеку исполнилось восемь лет. Это был хилый, избалованный матерью мальчик, но умница; Януш любил говорить с ним, показывал ему свои книги и даже брал с собой в театр и кино. Отношения с сестрой были строго официальны и лишены всякой теплоты. Имение свое Януш при посредстве Шушкевича сдал в аренду и ни разу не заглядывал туда с тех пор, как ездил осматривать его в качестве нового владельца. Что произошло с Зосей Згожельской и ее отцом, он не знал, да это и не интересовало его. Дни бежали как-то незаметно, неуловимо. Начались приступы ревматизма, дело шло к тридцати годам, а в жизни не произошло заметных перемен. Вот только приходилось ездить ежегодно на лечение в Буек. Он уже привык проводить лето на минеральных водах и лечебных грязях. Выехать за границу тогда было еще трудно, и лишь в 1924 году денежная реформа Грабского кое-как вывела польскую валюту на международный рынок, и тогда представилась хоть какая-то возможность выезжать. Билинская уже не раз побывала в Париже, но Януша отпугивали паспортные и финансовые затруднения.
В этот период у него вошло в привычку вести дневник, а потом между ежедневными заметками он начал записывать стихи, стихотворные наброски, какие-то несложные, но навязчивые образы, посещавшие его по вечерам. Он был на редкость верен своей ранней молодости. Стихи напоминали те, что он писал еще в Маньковке — угловатые, наивные, порой нескладные. Неизменной оставалась и его любовь к Ариадне.
От нее он получил два или три письма. Она быстро продвигалась в своей иерархии: начала с рисования платьев для скромных салонов мод, а в последнее время, как сама сообщала, получила заказ на оформление интерьеров и на проектирование костюмов для Casino de Paris, что сулило ей деньги и славу (этакую парижскую славу, как она выражалась) и в конечном счете опять-таки деньги. Жила она где-то в Отей, неподалеку от авеню Моцарта. Януш подозревал, что живет она там вместе с Неволиным, но сама она об этом ничего не писала.
По инертности своей Януш так, наверно, никогда и не решился бы на поездку; но в конце концов его принудила к этому Билинская, которая сама собиралась в Париж. Для нее, как и для всех, впрочем, графинь и княгинь, вопрос о паспорте, даже служебном, даже дипломатическом, решался без особого труда.
Был февраль 1926 года, когда Януш, магистр с шестимесячным стажем, но без определенных занятий, отправился в путешествие. Билинская выехала неделей раньше, так что Янушу пришлось ехать одному. Он телеграфировал Генрику Антоневскому, который уже давно был в Париже вместе с группой краковских художников. Выйдя из вагона на Северном вокзале, он попал прямо в объятия Генрика. Носильщик, подхватив чемодан, осведомился, как он доехал, и выразил неописуемую радость, когда Януш заверил его, что чувствовал он себя в дороге прекрасно.
Поехали на бульвар Сен-Мишель в гостиницу «Суэц», где остановился Генрик с несколькими художниками и где для Януша был зарезервирован номер. Он умылся, побрился, а затем Генрик повел его в студенческое бистро «на завтрак»; обед оказался отвратительным, но зато сытным: закуска, кусочек рыбы, кусочек мяса, немного зеленого салата «cresson» с привкусом клевера, который приятно пожевать во время загородной прогулки, немного творога в бумажке с синими буквами и одно яблоко, до отвращения напоминавшее яблоки княгини Анны. Генрик разыгрывал из себя заправского парижанина, говорил кельнеру и вообще держался как у себя дома. Они выпили бутылку белого вина.
После обеда Януш собирался немного отдохнуть — он две ночи не спал в поезде. Но сначала спросил Генрика, не знает ли тот телефона Ариадны. Генрик, конечно, знал, Ариадна проявляла некоторый интерес к польским художникам. Отец, 46—48. Януш поднялся к себе, но не мог решить, что делать: поспать ли сперва или сразу же позвонить. С минутку он смотрел на телефонный аппарат, притаившийся, как зверек, у кровати с полосатым покрывалом. Наконец снял трубку. И тут началась мука. Сперва отозвался коммутатор гостиницы, и он попросил «Auteuil, quarante six, quarante huit» . Телефонистка гостиницы ответила:
— Je vous passe Auteuil3.
Потом он долго ждал, пока откликнется подстанция Отей, назвал номер, телефонистка дважды переспросила его, наконец повздорила с ним и посоветовала впредь говорить более внятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178