Короче говоря, это было довольно резкое и решительное объявление войны, в котором ни слова не говорилось о стариках и их знамени,
к тому же все излагалось как-то путано и неуклюже, хотя обыкновенно он умел изъясняться правильно и благозвучно.
Термина сказала, что речь, мол, конечно, сильная, но только немножко не ко времени, ведь иезуитов и аристократов уже раз и навсегда победили. И как ей представляется, в данном случае было бы гораздо уместнее какое-нибудь радостное, веселое приветствие, потому что все должны чувствовать себя счастливыми и довольными.
Фримана это слегка озадачило, и хотя, несмотря на почтенный возраст, страсти в нем еще отнюдь не угасли, он ответил, почесывая нос:
— Ты, быть может, вполне права, но понимаешь ты тут, видно, не все до конца. Перед публикой нужно выступать ярко, сильно, краски подбирать тщательно, наподобие театрального художника, полотна которого вблизи кажутся просто грубой мазней. Хотя, пожалуй, кое-где надо бы и смягчить выражения.
— Это бы хорошо,— продолжала Термина,— и к тому же там ведь у тебя так много всяких «следовательно». Покажи-ка! Вот посмотри, в каждой второй строке встречается слово «следовательно»!
— В этом-то все и дело! — воскликнул он, выхватил у нее листы и разорвал их на мелкие кусочки.— Хватит,— сказал он,— так дело не пойдет, не хочу быть дураком!
Термина же посоветовала ему вовсе ничего не писать, подождать, пока само что-нибудь придумается, и только за час до выступления привести в порядок свои мысли и высказать их, так сказать, свеженькими, с пылу, с жару, как будто он у себя дома.
— Это будет, пожалуй, лучше всего,— сказал он,— если же и тогда ничего не выйдет, то по крайней мере я и ерунды никакой не скажу!
И все же ему не удалось совладать с собой, и умные мысли лезли к нему в голову, сверлили его, а он все так и не мог их развить, и все ходил-бродил, рассеянный и озабоченный, а Термина следила за ним, необычайно довольная.
Незаметно наступила предпраздничная неделя, и вот посреди недели семеро друзей уселись в собственную карету, запряженную четверкой лошадей, и чуть свет тронулись в Аарау. Новое знамя было укреплено на козлах, оно развевалось по ветру, сверкая золотыми
буквами; по зеленому шелку шла надпись: «Свобода и дружба!» И все старички излучали веселье и довольство, они то шутили, то вдруг становились серьезными, и один только Фриман имел вид настороженный и удрученный.
Термина еще раньше уехала в Аарау и оставалась там в доме у друзей — отец, по обыкновению, в награду за образцовое ведение хозяйства, брал ее с собой во все свои поездки, так что уже не раз она этаким розовым гиацинтом украшала веселый кружок старичков. Прибыл и Карл. Фланкерские учения отняли у него много времени и средств, но он по приказанию Гер-мины явился в Аарау, проделав весь путь пешком и, что самое странное, нашел себе квартиру как раз неподалеку от своей подруги. Ибо они не забывали о своих делах, ведь кто знает, может быть, им и удастся как-нибудь воспользоваться праздником себе на радость. Кроме того, Карл надеялся при случае еще и пострелять; ему по карману было всего двадцать пять выстрелов, и он собирался сделать именно столько, не больше и не меньше.
Карл довольно скоро прознал о прибытии семерых отважных и присоединился к ним, следуя, однако, в некотором отдалении, когда те сплоченными рядами вышли под развернутым знаменем на праздничную площадь. Это был день, когда в город понаехало особенно много народу, разнаряженные толпы запрудили улицы и переливались туда и сюда. Там и сям проходили большие и малые союзы стрелков — одни шествовали под музыку, другие без музыки, но ни один из этих союзов не был столь мал, как союз семерых. Им приходилось просто просачиваться сквозь толпу, и тем не менее они маршировали, не сбиваясь с шага, четко и такт, руки по швам, кулаки сжаты. Фриман выступал впереди всех со знаменем в руках, и лицо у него было такое, будто его ведут на эшафот. Время от времени он озирался, будто выискивая пути к отступлению. Но его собратья, от души радуясь тому, что они сейчас не в его шкуре, всячески подбадривали его энергичными возгласами. Они уже приближались к праздничной площади; уже совсем близко были слышны потрескивающие звуки стрельбы, и высоко-высоко в небе развевалось в полном одиночестве республиканское стрелковое знамя, освещенное ярким солнцем. Шелковое полотнище то натягивалось туго, образуя ровный
прямоугольник, то задорно взвивалось над толпой, а иногда кротко повисало на мгновенье, короче говоря, оно развлекалось, как могло, затевая всевозможные забавы, какие только могут прийти в голову флагу за долгих восемь дней. И вид этого знамени был будто нож по сердцу для знаменосца с зеленым флажком.
Пока Карл увлеченно смотрел, как вьется по ветру большой флаг, он упустил из виду отряд, который в ту же минуту исчез, и как ни искал его глазами, но отыскать нигде не мог. Семерка будто сквозь землю провалилась. Быстро протиснулся Карл сквозь толпу, прорвался ко входу на площадь и осмотрел ее. Зеленый флажок нигде не мелькал. Он повернул назад, но, чтобы продвигаться быстрее, свернул на соседнюю улочку. Там был устроен небольшой трактирчик, владелец которого посадил перед дверью несколько худосочных елок, поставил столы да скамейки, и надо всем этим натянул кусок полотна, прямо как паук, который расставляет сети над кадкой с медом, чтобы поймать побольше мух. Вот в этом-то домике и увидел случайно Карл за мутными окнами, как блеснул золотой наконечник флажка. В тот же миг он вошел в трактир, и — нате вам! — его любезные старики сидели как в воду опущенные в комнатенке с низкими потолками, кто на стульях, кто на скамейках,— сидели, понурив головы. А посередине стоял Фриман со знаменем в руках и говорил:
— Довольно! Не буду я этого делать! Я старый человек, и не хочу на старости лет осрамиться и заслужить обидное прозвище!
И с этими словами он решительно поставил флаг в угол. Ответа не последовало, пока обрадованный хозя-ин не поднес опечаленным гостям бутыль вина внуши тельных размеров, хотя со страху еще никто ничего и заказать-то не успел. Тогда Хедигер налил полный стакан вина, подошел к Фриману и сказал:
— Друг старинный! Собрат наш! Вот, выпей глоток вина! И мужайся!
Но Фриман покачал головой и не сказал больше ни единого слова. И погрузились тут все в глубокую печаль; в такую печаль им никогда дотоле погружаться но доводилось. Все мятежи, контрреволюции и реакции, кои они когда-либо пережили, были попросту игруш ками по сравнению с этим поражением, которое терпели они теперь перед вратами рая.
— Ладно. Бог с ним со всем! Давайте же повернем назад и отправимся восвояси! — сказал Хедигер, который страшился, что судьба еще может обернуться против него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
к тому же все излагалось как-то путано и неуклюже, хотя обыкновенно он умел изъясняться правильно и благозвучно.
Термина сказала, что речь, мол, конечно, сильная, но только немножко не ко времени, ведь иезуитов и аристократов уже раз и навсегда победили. И как ей представляется, в данном случае было бы гораздо уместнее какое-нибудь радостное, веселое приветствие, потому что все должны чувствовать себя счастливыми и довольными.
Фримана это слегка озадачило, и хотя, несмотря на почтенный возраст, страсти в нем еще отнюдь не угасли, он ответил, почесывая нос:
— Ты, быть может, вполне права, но понимаешь ты тут, видно, не все до конца. Перед публикой нужно выступать ярко, сильно, краски подбирать тщательно, наподобие театрального художника, полотна которого вблизи кажутся просто грубой мазней. Хотя, пожалуй, кое-где надо бы и смягчить выражения.
— Это бы хорошо,— продолжала Термина,— и к тому же там ведь у тебя так много всяких «следовательно». Покажи-ка! Вот посмотри, в каждой второй строке встречается слово «следовательно»!
— В этом-то все и дело! — воскликнул он, выхватил у нее листы и разорвал их на мелкие кусочки.— Хватит,— сказал он,— так дело не пойдет, не хочу быть дураком!
Термина же посоветовала ему вовсе ничего не писать, подождать, пока само что-нибудь придумается, и только за час до выступления привести в порядок свои мысли и высказать их, так сказать, свеженькими, с пылу, с жару, как будто он у себя дома.
— Это будет, пожалуй, лучше всего,— сказал он,— если же и тогда ничего не выйдет, то по крайней мере я и ерунды никакой не скажу!
И все же ему не удалось совладать с собой, и умные мысли лезли к нему в голову, сверлили его, а он все так и не мог их развить, и все ходил-бродил, рассеянный и озабоченный, а Термина следила за ним, необычайно довольная.
Незаметно наступила предпраздничная неделя, и вот посреди недели семеро друзей уселись в собственную карету, запряженную четверкой лошадей, и чуть свет тронулись в Аарау. Новое знамя было укреплено на козлах, оно развевалось по ветру, сверкая золотыми
буквами; по зеленому шелку шла надпись: «Свобода и дружба!» И все старички излучали веселье и довольство, они то шутили, то вдруг становились серьезными, и один только Фриман имел вид настороженный и удрученный.
Термина еще раньше уехала в Аарау и оставалась там в доме у друзей — отец, по обыкновению, в награду за образцовое ведение хозяйства, брал ее с собой во все свои поездки, так что уже не раз она этаким розовым гиацинтом украшала веселый кружок старичков. Прибыл и Карл. Фланкерские учения отняли у него много времени и средств, но он по приказанию Гер-мины явился в Аарау, проделав весь путь пешком и, что самое странное, нашел себе квартиру как раз неподалеку от своей подруги. Ибо они не забывали о своих делах, ведь кто знает, может быть, им и удастся как-нибудь воспользоваться праздником себе на радость. Кроме того, Карл надеялся при случае еще и пострелять; ему по карману было всего двадцать пять выстрелов, и он собирался сделать именно столько, не больше и не меньше.
Карл довольно скоро прознал о прибытии семерых отважных и присоединился к ним, следуя, однако, в некотором отдалении, когда те сплоченными рядами вышли под развернутым знаменем на праздничную площадь. Это был день, когда в город понаехало особенно много народу, разнаряженные толпы запрудили улицы и переливались туда и сюда. Там и сям проходили большие и малые союзы стрелков — одни шествовали под музыку, другие без музыки, но ни один из этих союзов не был столь мал, как союз семерых. Им приходилось просто просачиваться сквозь толпу, и тем не менее они маршировали, не сбиваясь с шага, четко и такт, руки по швам, кулаки сжаты. Фриман выступал впереди всех со знаменем в руках, и лицо у него было такое, будто его ведут на эшафот. Время от времени он озирался, будто выискивая пути к отступлению. Но его собратья, от души радуясь тому, что они сейчас не в его шкуре, всячески подбадривали его энергичными возгласами. Они уже приближались к праздничной площади; уже совсем близко были слышны потрескивающие звуки стрельбы, и высоко-высоко в небе развевалось в полном одиночестве республиканское стрелковое знамя, освещенное ярким солнцем. Шелковое полотнище то натягивалось туго, образуя ровный
прямоугольник, то задорно взвивалось над толпой, а иногда кротко повисало на мгновенье, короче говоря, оно развлекалось, как могло, затевая всевозможные забавы, какие только могут прийти в голову флагу за долгих восемь дней. И вид этого знамени был будто нож по сердцу для знаменосца с зеленым флажком.
Пока Карл увлеченно смотрел, как вьется по ветру большой флаг, он упустил из виду отряд, который в ту же минуту исчез, и как ни искал его глазами, но отыскать нигде не мог. Семерка будто сквозь землю провалилась. Быстро протиснулся Карл сквозь толпу, прорвался ко входу на площадь и осмотрел ее. Зеленый флажок нигде не мелькал. Он повернул назад, но, чтобы продвигаться быстрее, свернул на соседнюю улочку. Там был устроен небольшой трактирчик, владелец которого посадил перед дверью несколько худосочных елок, поставил столы да скамейки, и надо всем этим натянул кусок полотна, прямо как паук, который расставляет сети над кадкой с медом, чтобы поймать побольше мух. Вот в этом-то домике и увидел случайно Карл за мутными окнами, как блеснул золотой наконечник флажка. В тот же миг он вошел в трактир, и — нате вам! — его любезные старики сидели как в воду опущенные в комнатенке с низкими потолками, кто на стульях, кто на скамейках,— сидели, понурив головы. А посередине стоял Фриман со знаменем в руках и говорил:
— Довольно! Не буду я этого делать! Я старый человек, и не хочу на старости лет осрамиться и заслужить обидное прозвище!
И с этими словами он решительно поставил флаг в угол. Ответа не последовало, пока обрадованный хозя-ин не поднес опечаленным гостям бутыль вина внуши тельных размеров, хотя со страху еще никто ничего и заказать-то не успел. Тогда Хедигер налил полный стакан вина, подошел к Фриману и сказал:
— Друг старинный! Собрат наш! Вот, выпей глоток вина! И мужайся!
Но Фриман покачал головой и не сказал больше ни единого слова. И погрузились тут все в глубокую печаль; в такую печаль им никогда дотоле погружаться но доводилось. Все мятежи, контрреволюции и реакции, кои они когда-либо пережили, были попросту игруш ками по сравнению с этим поражением, которое терпели они теперь перед вратами рая.
— Ладно. Бог с ним со всем! Давайте же повернем назад и отправимся восвояси! — сказал Хедигер, который страшился, что судьба еще может обернуться против него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20