— Что же ты ее не прогонишь? Ты бы на нее прикрикнул!
— Как же я могу? Ведь мы все-таки друзья! Вот видишь, эти дурацкие истории так и норовят наши отношения испортить. Поэтому надо твердо стоять на своем! Никакого кумовства!
— Никакого сватовства! — подтвердил Хедигер и крепко пожал другу руку.
И вот июль, а вместе с ним и праздник стрелков тысяча восемьсот сорок девятого года уже стучался в дверь. До торжества осталось без малого две недели. Семеро друзей снова собрались на заседание; так как кубок и знамя были уже готовы, их представили на обозрение всего общества, и оно высказало свое удовлетворение. Знамя водрузили на стол посреди комнаты, и под сенью происходило наисерьезнейшее обсуждение, какого не бывало еще за все время существования союза стойких и отважных. Ибо неожиданно выяснилось, что к знамени полагается еще и оратор, если уж решено вступать в город под своим флагом. Эти выборы оратора и стали тем камнем преткновения, о который чуть было не разбился корабль отважной команды. Три раза кряду перебирали всех по очереди, и три раза отклоняли одну кандидатуру за другой. Все сердились, оттого что никто не хочет взять на себя эту обязанность, и каждый гневался, оттого что эту ношу возлагали именно на него, взваливая на его плечи нечто неслыханное. Другого хлебом не корми, дай только поговорить на публике, а эти храбрецы лишь робко отступали в тень, и каждый ссылался на свою неловкость да на то, что еще ни разу в жизни этим не занимался, и более того, никогда заниматься не будет. Ибо они полагали, что ораторское искусство есть искусство почтенное, требующее большого таланта, равно как и большой подготовки. Они питали глубокое уважение к хорошим ораторам, которые умели задеть сокровенные струны души, и принимали все, что ни говорил такой оратор, на веру. Они никогда не ставили себя с ним на одну доску, а считали, что их долг — внимательно слушать, все взвешивать, оценивать, одобрять пли осуждать, что им самим представлялось задачей вполне достойной.
Когда же путем такого обсуждения оратора выявить так и не удалось, поднялся невероятный шум и гам, каждый пытался убедить другого в том, что тот должен Принести себя в жертву, особенно они надеялись на Хедигера и Фримана, поэтому изрядно наседали на них. Те же отбивались мужественно и стойко, и каждый пы-рался избавиться от ответственности и перевалить ее па другого. Но тут Фриман потребовал тишины и взял слово:
- Друзья мои! Мы допустили неосмотрительность и должны признаться в том, что готовы уже знамя оставить дома, давайте же поскорее решимся на это
и отправимся на праздник безо всякой пышности, тихо и скромно!
Великое уныние охватило стойких и отважных после этих слов.
— Он прав,— сказал Кузер, серебряных дел мастер.
— Нам ничего другого не остается,— добавил Зиф-рид, кузнец.
Но Бюрги воскликнул:
— Так дело не пойдет! Наша затея уже всем известна, и знамя уже готово. Если мы все бросим, то это станет притчей во языцех!
Ужас сковал старческие члены при одной мысли об этом позоре, и вся компания снова принялась наседать на своих самых речистых собратьев. А те, в свою очередь, снова сопротивлялись, как могли, и даже угрожали в конце концов совсем выйти из общества.
— Я скромный плотник, и никогда, и ни за что не выставлю себя на посмешище! — воскликнул Фриман, на что Хедигер с упреком возразил:
— Что уж тут говорить обо мне, бедном портном! И вы из-за меня в смешном виде предстанете, и я сам по-дурацки выглядеть буду безо всякой на то надобности. Я предлагаю, чтобы кто-нибудь из наших трактирщиков взялся за это дело — ведь они люди, больше других привыкшие к публике!
Те заявили самый решительный протест, и Пфистер предложил на эту роль столяра, он ведь, дескать, всем известный балагур.
— При чем здесь балагур? — закричал Бюрги,— это что вам, шуточки — речь держать перед лицом самого президента конфедерального праздника, на глазах у тысячной толпы?
Ответом на его пламенное выступление был общий тяжкий вздох, который еще раз со всей очевидностью показал: задача выпала ох какая нелегкая.
Тут как-то все засуетились, начали ходить-бродить да шептаться-шушукаться по углам. Только Фриман и Хедигер остались в одиночестве за столом; мрачно смотрели они на все это, ибо ясно было, что им не миновать-таки судьбы-злодейки. И вот, когда наконец все снова собрались, поднялся Бюрги и обратился к ним со следующими словами:
— Други наши, Каспар и Даниэль! Ведь как часто вы умело речь вели перед нами, к нашему общему удовольствию и удовлетворению, так что любому из вас
ничего не стоит, если только захотеть, складно произнести коротенькую речь! Союз вынес такое решение: вы бросите жребий, и баста! Вы должны подчиниться большинству, двое против пятерых!
И как бы в подтверждение этих слов снова поднялся гомон. Несчастные жертвы посмотрели друг на друга и вынуждены были малодушно подчиниться этому приговору, правда, в душе каждый из них лелеял тайную надежду, что жестокий жребий выпадетна долю другого. Жребий пал на Фримана, и он впервые в жизни ушел с собрания свободолюбивых с тяжелым сердцем, а Хедигер, вне себя от счастья, потирал руки; вот сколь жестокосердными делает себялюбие даже самых верных друзей. Отныне Фриман был лишен радости ожидания предстоящего празднества, жизнь его омрачилась. Каждую секунду думал он о своей речи, но ни одна даже самая жалкая мыслишка не приходила ему на ум, ибо он все витал где-то в туманных далях, вместо того чтобы ухватиться за что-нибудь простое, близкое и представить себе, будто он среди друзей. Слова, которые он обыкновенно говорил своим друзьям, казались ему теперь пустой болтовней, и он все ломал себе голову, что бы такое выискать особенное да возвышенное, что-нибудь в духе политического манифеста, ибо нужно это было не для удовлетворения собственного тщеславия, а во имя исполнения сурового долга. И вот наконец он принялся писать, и дело это шло негладко, не обошлось здесь без многозначительных пауз, вздохов и проклятий. С грехом пополам одолел он две страницы, хотя думал уложиться в несколько строк; никак ему не удавалось довести мысль до конца, кудрявые фразы цеплялись друг за дружку, как репьи, и совершенно опутали писца.
Засунув сложенные листочки в карман жилетки, Фриман в печали и заботах отправился в мастерские, но там он нет-нет да и застрянет где-нибудь за сараем — постоит, почитает, покачает головой и дальше пойдет. В конце концов он доверился дочери и зачел ей свой черновик. Вся речь являла собой нагромождение ругательств и проклятий в адрес иезуитов и аристократов, обильно нашпигованное такими словами, как слобода, права человека, рабство, затуманивание мозгов и тому подобным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20