Что для вас было спортом, для меня — борьбой не на жизнь, а на смерть, и это заставило меня относиться к жизни гораздо серьезней. Я был одинок, без союзников. Мне оставалось либо брать верх, либо лежать на лопатках. И эта борьба воспитала меня. Это наилучшее, что может усвоить одинокий. И это позиция, какой никто не может и не осмелится пожелать себе: быть одиноким среди других. Обычно в этом усматривают погибель и пытаются барахтаться в толпе, разделяя ее мысли и чувства. Конечно, в те дни я еще не понимал известный парадокс Библии: кто бережет свою жизнь, дрожит за нее, тот ее теряет, а кто не жалеет своей жизни, тот лишь обретает ее. Да и я пришел к пониманию того, что благоприятствует мне, не сразу, постепенно осознал, что мыкаюсь себе на пользу. Так что положение мое было в самом деле завидное, хотя иные добросердечные из вас жалели меня. Умри мои родители вскоре после моего рождения и возьми меня приемным сыном бездетный хараский торговец Мете, вряд ли я был бы иным, нежели его нынешний сын.
Тони молча слушала, время от времени понукая лошадь, чтобы держаться поближе к передним саням.
Дорога, отмеченная вешками, пучками соломы на шестах, ведет через узкую отмель Калараху, где стоит сарай, и устремляется к заливу Ихасалу. Отсюда до Весилоо около четырех километров.
Прояснившийся было северный край небосвода опять затянуло мглой, переменчивый ветер задул с юго-запада и гонит низкие снеговые тучи через весь небосклон на северо-восток и на север, где только что было открытое, чистое небо.
Повалили холодно-влажные хлопья снега, они оседали на шапке и пальто Пауля, на пестрой шали Тони, наброшенной поверх шляпы. И когда она стряхивает белой варежкой снег с пальто и с материнской заботливостью пытается накрыть шалью и Пауля, он почти забывает править лошадью и предается блаженству. Умная коняга сама бежит за первыми санями, не сворачивая с дороги.
Не слышно возгласов тех, кто едет в хвосте колонны. Добравшись до закованного в лед моря, Пээтер подзадоривает лошадь, и за его санями следуют двойной разделившейся вереницей все остальные.
Из-за снега задним саням невозможно ехать за Тони и Паулем след в след, и Тони поправляет шаль на плечах спутника, говоря, что пастору нельзя замерзать, завтра он снова должен быть на кафедре.
Пауль вначале возражает, но и не сбрасывает шаль со своих плеч, и так, укутанные одной шалью, они ощущают тепло друг друга. И темнота тоже сближает их.
Пастор Лайд еще больше впадает как бы в гипноз, критическое отношение к себе слабеет в нем совершенно. Он будто бы снова превратился в прежнего маленького Пауля из Мяннйку, только давнишняя мечта его стала действительностью: он едет рядом с Тони, женщиной своих грез, чувствует биение ее сердца.
Тони мила, нежна и почти по-матерински заботится о нем, чтобы он не простудился. Чувствуя ее рядом с собой, он забывает жеманную и кокетливую Тони гимназических лет и видит в ней девушку своих мальчишеских мечтаний. Тони не сердится, когда Пауль бахвалится перед ней,— парни, как молодые петухи, все норовят распустить свои перья. Тони не допытывается у него, как случилось, что он стал пастором у них в Харе, и он благодарен Тони, что она не спрашивает это, так как иначе ему пришлось бы рассказать об участии в его жизни прежнего пастора, старого Танга. А если бы он сказал Тони правду — солгать нынешней Тони почти невозможно,— оказалось бы, что он, Пауль, не такой уж и «сам, своим умом возвысившийся человек», как он бахвалился только что.
— Тпру! Тпру! Да стой же ты!— раздается с передних саней.
Вереница лошадей останавливается. Да, они уже на Весилоо. Здесь дорога отворачивает на Тапурлу, а к Нээме можно проехать только через деревню. И пастор Лайд невольно испытывает желание вынуть руку из ладони женщины, привести себя в порядок и пересесть из саней в дровни людей из Нээме. Но Тони изо всей силы сжимает его руку. От передних саней подходит к их саням господин Пээтер Гульден и отечески похлопывает его по плечу:
— Господин Лайд, доставьте нам такую радость и навестите нас сегодня вечером. Плохая примета менять в дороге экипаж...
— Господин Лайд, зайдите ненадолго, и, если вам у нас не понравится, мы отведем вас в Нээме. Ведь время еще есть,— слышится сквозь снег гулкий и просящий голос госпожи Лийзи.
— Пауль, ты же зайдешь, верно?! — уговаривает Тони, сжимая обеими руками его запястье.
Пастор Лайд колеблется и подыскивает слова, но Пээтер Гульден уже все решает — почти насильно, используя молчание как согласие.
— Хозяин Нээме! Хэй, хозяин Нээме! — кричит он в сторону задних повозок.— Господин пастор заедет к нам. Не заботься о том, чтобы отвезти его завтра в город, я беру это на себя!
— Но... как же?— как-то сдавленно и обмануто доносится при всеобщем молчании голос дядюшки Нээме.— Ежели господин пастор сам желает?..
— Господин пастор может потом и сам прийти к вам,— звучат в ответ спокойные и решительные слова.
И господин Гульден уже в санях, они отделяются от вереницы и под фырканье лошадей устремляются к Тапурле. Семь саней и дровней тянутся дальше по дороге вдоль деревни. Не только в дровнях Нээме, но и в других возникает разочарование: всяк стремится поближе к мошне богачей, кто бы это ни был, где бы ни жил. Только и извинение, что сам бы он, пожалуй, не поехал, Гульдены повезли его почти силком; только это немного и облегчает, смягчает общий приговор.
— Хоть и насильно, а сел бы он сразу в старые дровни Нээме, и никто его не смог бы никуда увезти!
— Да мамзель Тони зашла за ним в дом, и его сразу же пихнули к ней в сани...
— Да уж эта мамзель Тони! Крутилась уже со многими, а теперь вот...
— Видать, не нашли для нее такого хорошего, чтобы был достоин их кораблей и богатства.
— Старый Гульден свое имущество не доверит Паулю, Пауль его сразу раздарит,— высказывается какой-то шутник с пятых дровней.
— Теперь уж не раздарит, коли почувствует вкус к деньгам.
Разговор кружит и длится дальше. Добравшись до деревни, дровни одни за другими, при скупых словах рождественских пожеланий, заезжают во дворы. Вскоре остается на дороге лишь повозка Нээме. Лаэс мрачно погоняет белолобого.
— А ведь он бы мог еще прийти навестить нас! — вздыхает старая Анна.
— Вот он и навестит мамзель Тони! — ворчит Лаэс.
Гульдены не оставили Паулю времени о чем-либо думать, сожалеть, в чем-либо сомневаться. Веселые возгласы несутся из саней в сани. Тони веселая и озорная. Они как раз въезжают в открытые ворота усадьбы Тапурла. Лошадей останавливают перед большой каменной конюшней. Из дома выходит служанка с двумя фонарями, вешает один на крюк у стены, а другой отдает батраку Юхану, который несет его в конюшню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34