Но пришлось признаться в том, что ничего я на мешочке не читала. И очень зря. Потому что на мешочке было написано, что прежде чем клеить жидкие обои, надо предварительно удалить из стен все металлические предметы. Иначе через неделю на их месте появятся ржавые пятна большого диаметра.
Я совершенно не расстроилась, ибо при таком раскладе унитаз можно смело не менять.
Посчитав туалет вполне отремонтированным, я заглянула в комнату с ревизией. Ревизия меня удовлетворила, шкаф был перемещён к противоположной стене, а Никитос лежал у порога мёртвым.
— Он очень старался. — Прокомментировал картину молдаванин. — Теперь ему нужно дать пива.
— Пизды ему нужно дать, симулянту. — Покривила я душой, скорее, по привычке, и ушла в магазин за пивом, но купила зачем-то водки.
…Дальнейший ход ремонта я помню смутно.
В туалете беспрестанно надрывалась птичка-палево, в тазике с остатками жидких обоев поднялся уровень и прибавилось кукурузы, в ушах звенел мой собственный отчаянный крик: «Не срать! Я всё слышу!», и перед глазами мелькали ебущиеся бегемотики.
Очнулась я через три дня.
В доме было тихо, и пахло одиночеством.
Детская комната была полностью обклеена обоями, включая потолок и люстру. В тазике с клеем намертво застыл мой зимний сапог, из голенища которого задорно выглядывал резиновый хуй. Это же слово было нацарапано на дверце Дедушкиного Опиздинительного Шкафа. Причём, моим почерком.
Перекрестившись, я заглянула в туалет. Блевотина на стенах высохла, и, как и обещал молдаванин, всё было очень красиво: со стен на меня с укором смотрели неровные коричневые пятна, меньше всего похожие на ржавчину, и больше всего наталкивающие на мысль, что кто-то вытирал о стены жопу. Птичка-палево была заботливо укутана в три рулона туалетной бумаги, и молчала. Унитаза не было вообще. Зато пол туалета был выложен спизженной у дяди Вити плиткой. Вернее, тремя плитками. А на двери белой краской нарисована жопа.
Всё-таки, погоняло у Никитоса очень правильное. А в том, что к этому приложил руку именно мой друг — я не сомневалась ни секунды.
Никитоса я по-своему очень даже люблю, поэтому обои в детской я не меняла шесть лет. И столько же не трогала Дедушкин Шкаф.
И лишь не так давно, решив, наконец, сменить мебель и уничтожить бегемотиков, с помощью мужа я отодвинула шкаф, и со слезами счастья узрела на стене за ним привет из прошлого. Который выглядел как надпись на обоях, выложенная пластилином:
«ЛИДА! ТЫ ПИДОРАСКА!»
Эксперимент
03-04-2010
«Это пиздец» — Подвела я итог пятнадцатиминутному и пристрастному изучению себя в зеркале, и, протяжно втянув весенне-аллергические сопли в голову, приготовилась заплакать.
«Дзынь-дзынь» — помешал моим планам телефонный звонок, и я подняла трубку.
— Это пиздец. — Продублировал мою мысль на том конце провода Ершовский голос.
Я вздохнула, и мы с трубкой немного помолчали.
— Ты тоже сегодня обнаружила фотоальбом пятнадцатилетней давности, и за каким-то хуем его полистала? — издалека и непонятно начала Юлька.
— Нет, — я попыталась понять, куда она клонит. — Я просто обнаружила в зеркале страшную бабу, и за каким-то хуем стала её разглядывать.
— Ты ещё крепкий старик, Розенбом! — Восхитилась, как я поняла, моей смелостью, Юлька. — В зеркала смотришь без страха и упрёка. И объективность ещё не растеряла. Так что ты там сегодня разглядела интересного?
— Гибрид панды, обезьяны-носача и шарпея. — Честно ответила я, и с усилием втянула в голову ещё одну порцию весенних соплей. — Во-о-от такие круги под глазами, и морщины аж на ушах.
— А где обезьяна-носач?
— Там же где и всегда. Только раньше был просто носач, а теперь животное.
— Нос у тебя будет всю жизнь расти. К полтиннику знаешь какой хобот вырастет? Как у Жерара Депардье. С таким шнобелем тебе две дороги: к пластическому хирургу, или к махровым лесбиянкам.
Я чуть было не спросила причём тут лесбиянки и мой большой нос, но потом, кажется, догадалась. И затосковала.
— А я, вот, фотки старые сегодня смотрела. — Юлька всхлипнула. — Те самые, где мы в девяносто пятом твои шестнадцать лет отмечаем. И знаешь, что я заметила?
— Что нам там по шестнадцать лет, и мы свежи как майские розы?
— Ты ёбнулась? — Ершова даже перестала всхлипывать. — У тебя с той днюхи ни одной фотки не осталось что ли? Какая блять свежесть с литра спирта на пятерых? И какие майские розы после пиздюлей твоей мамы? Я не о том. Я о волосах.
— О каких волосах?
— О густых волосах! — Взвизгнула Юлька. — У нас тогда ещё были волосы! У тебя, правда, хуёвые и жидкие, но зато много. А я так вообще Анжела Дэвис вылитая! Аж резинки рвались!
— Резинка у тебя порвалась двумя годами позже. — Уточнила я, вспомнив дату Юлькиных родов.
— Я про резинки для волос! — Перешла на ультразвук Ершова. — Они не выдерживали рвущейся наружу силы и густоты моих замечтательных волос! Они с треском рвались, и мои прекрасные густые волосы тяжёлыми волнами падали мне на плечи, и весенний ветер играл шёлковыми локонами…
— Ершова, — я перебила подругу, — ты чота путаешь. Не было у тебя никаких волн и локонов.
— Вот я тоже тогда так думала! — Закричала Юлька. — И только сейчас я поняла, что локоны у меня были!
— Ты тоже разглядывала себя в зеркало, мусорная куча? — Меня озарила догадка. — А мне затираешь про фотоальбомы!
— Зеркала — это зло. — Повинилась в содеянном Юлька. — А трельяжи — тройное зло. Я посмотрела на себя в формате Три Дэ, и обнаружила, что у меня под волосами просвечивает мяско!
— Какое мяско?!
— Розовое мяско! — Ершова завизжала. — Такое как у старых пуделей бывает за три дня до смерти! Три волосины, а под ними кожица! Ебучие зеркала!
— Ебучая перекись. — Уточнила я. — Сколько можно каждые три недели красить башку «Супер-Супрой»?
— Моя мама сорок лет красится «Супер-Супрой», а до сих пор не облысела! — Шла в атаку Юлька.
— Зато папа у тебя ничем не красился, а в тридцать лет облетел как одуванчик. Ершова, ты на маму не равняйся, у тебя папины гены. — Сказала я, подходя к зеркалу, и разглядывая свои волосы.
— Знать бы раньше… — Перестала кричать Юлька. — Глядишь, сберегла бы я свою гриву волнистую, и никогда не узнала бы, что у меня на голове есть розовое мяско…
Я молчала.
— Алло, ты где? — Заволновалась Юлька.
Я молчала. Потому что, не отрывая взгляда, смотрела в зеркало, которое с особым садизмом показывало мне розовую кожицу, просвечивающуюся сквозь мои не особо густые волосы.
— Ты увидела мяско. — Даже не спросила, а уточнила Ершова. — Такое старческое пуделиное мяско.
Я молча кивнула, а Ершова это волшебным образом увидела.
— И что будет дальше? — Через три минуты я нашла в себе силы задать вопрос.
— Ну, у меня есть три варианта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Я совершенно не расстроилась, ибо при таком раскладе унитаз можно смело не менять.
Посчитав туалет вполне отремонтированным, я заглянула в комнату с ревизией. Ревизия меня удовлетворила, шкаф был перемещён к противоположной стене, а Никитос лежал у порога мёртвым.
— Он очень старался. — Прокомментировал картину молдаванин. — Теперь ему нужно дать пива.
— Пизды ему нужно дать, симулянту. — Покривила я душой, скорее, по привычке, и ушла в магазин за пивом, но купила зачем-то водки.
…Дальнейший ход ремонта я помню смутно.
В туалете беспрестанно надрывалась птичка-палево, в тазике с остатками жидких обоев поднялся уровень и прибавилось кукурузы, в ушах звенел мой собственный отчаянный крик: «Не срать! Я всё слышу!», и перед глазами мелькали ебущиеся бегемотики.
Очнулась я через три дня.
В доме было тихо, и пахло одиночеством.
Детская комната была полностью обклеена обоями, включая потолок и люстру. В тазике с клеем намертво застыл мой зимний сапог, из голенища которого задорно выглядывал резиновый хуй. Это же слово было нацарапано на дверце Дедушкиного Опиздинительного Шкафа. Причём, моим почерком.
Перекрестившись, я заглянула в туалет. Блевотина на стенах высохла, и, как и обещал молдаванин, всё было очень красиво: со стен на меня с укором смотрели неровные коричневые пятна, меньше всего похожие на ржавчину, и больше всего наталкивающие на мысль, что кто-то вытирал о стены жопу. Птичка-палево была заботливо укутана в три рулона туалетной бумаги, и молчала. Унитаза не было вообще. Зато пол туалета был выложен спизженной у дяди Вити плиткой. Вернее, тремя плитками. А на двери белой краской нарисована жопа.
Всё-таки, погоняло у Никитоса очень правильное. А в том, что к этому приложил руку именно мой друг — я не сомневалась ни секунды.
Никитоса я по-своему очень даже люблю, поэтому обои в детской я не меняла шесть лет. И столько же не трогала Дедушкин Шкаф.
И лишь не так давно, решив, наконец, сменить мебель и уничтожить бегемотиков, с помощью мужа я отодвинула шкаф, и со слезами счастья узрела на стене за ним привет из прошлого. Который выглядел как надпись на обоях, выложенная пластилином:
«ЛИДА! ТЫ ПИДОРАСКА!»
Эксперимент
03-04-2010
«Это пиздец» — Подвела я итог пятнадцатиминутному и пристрастному изучению себя в зеркале, и, протяжно втянув весенне-аллергические сопли в голову, приготовилась заплакать.
«Дзынь-дзынь» — помешал моим планам телефонный звонок, и я подняла трубку.
— Это пиздец. — Продублировал мою мысль на том конце провода Ершовский голос.
Я вздохнула, и мы с трубкой немного помолчали.
— Ты тоже сегодня обнаружила фотоальбом пятнадцатилетней давности, и за каким-то хуем его полистала? — издалека и непонятно начала Юлька.
— Нет, — я попыталась понять, куда она клонит. — Я просто обнаружила в зеркале страшную бабу, и за каким-то хуем стала её разглядывать.
— Ты ещё крепкий старик, Розенбом! — Восхитилась, как я поняла, моей смелостью, Юлька. — В зеркала смотришь без страха и упрёка. И объективность ещё не растеряла. Так что ты там сегодня разглядела интересного?
— Гибрид панды, обезьяны-носача и шарпея. — Честно ответила я, и с усилием втянула в голову ещё одну порцию весенних соплей. — Во-о-от такие круги под глазами, и морщины аж на ушах.
— А где обезьяна-носач?
— Там же где и всегда. Только раньше был просто носач, а теперь животное.
— Нос у тебя будет всю жизнь расти. К полтиннику знаешь какой хобот вырастет? Как у Жерара Депардье. С таким шнобелем тебе две дороги: к пластическому хирургу, или к махровым лесбиянкам.
Я чуть было не спросила причём тут лесбиянки и мой большой нос, но потом, кажется, догадалась. И затосковала.
— А я, вот, фотки старые сегодня смотрела. — Юлька всхлипнула. — Те самые, где мы в девяносто пятом твои шестнадцать лет отмечаем. И знаешь, что я заметила?
— Что нам там по шестнадцать лет, и мы свежи как майские розы?
— Ты ёбнулась? — Ершова даже перестала всхлипывать. — У тебя с той днюхи ни одной фотки не осталось что ли? Какая блять свежесть с литра спирта на пятерых? И какие майские розы после пиздюлей твоей мамы? Я не о том. Я о волосах.
— О каких волосах?
— О густых волосах! — Взвизгнула Юлька. — У нас тогда ещё были волосы! У тебя, правда, хуёвые и жидкие, но зато много. А я так вообще Анжела Дэвис вылитая! Аж резинки рвались!
— Резинка у тебя порвалась двумя годами позже. — Уточнила я, вспомнив дату Юлькиных родов.
— Я про резинки для волос! — Перешла на ультразвук Ершова. — Они не выдерживали рвущейся наружу силы и густоты моих замечтательных волос! Они с треском рвались, и мои прекрасные густые волосы тяжёлыми волнами падали мне на плечи, и весенний ветер играл шёлковыми локонами…
— Ершова, — я перебила подругу, — ты чота путаешь. Не было у тебя никаких волн и локонов.
— Вот я тоже тогда так думала! — Закричала Юлька. — И только сейчас я поняла, что локоны у меня были!
— Ты тоже разглядывала себя в зеркало, мусорная куча? — Меня озарила догадка. — А мне затираешь про фотоальбомы!
— Зеркала — это зло. — Повинилась в содеянном Юлька. — А трельяжи — тройное зло. Я посмотрела на себя в формате Три Дэ, и обнаружила, что у меня под волосами просвечивает мяско!
— Какое мяско?!
— Розовое мяско! — Ершова завизжала. — Такое как у старых пуделей бывает за три дня до смерти! Три волосины, а под ними кожица! Ебучие зеркала!
— Ебучая перекись. — Уточнила я. — Сколько можно каждые три недели красить башку «Супер-Супрой»?
— Моя мама сорок лет красится «Супер-Супрой», а до сих пор не облысела! — Шла в атаку Юлька.
— Зато папа у тебя ничем не красился, а в тридцать лет облетел как одуванчик. Ершова, ты на маму не равняйся, у тебя папины гены. — Сказала я, подходя к зеркалу, и разглядывая свои волосы.
— Знать бы раньше… — Перестала кричать Юлька. — Глядишь, сберегла бы я свою гриву волнистую, и никогда не узнала бы, что у меня на голове есть розовое мяско…
Я молчала.
— Алло, ты где? — Заволновалась Юлька.
Я молчала. Потому что, не отрывая взгляда, смотрела в зеркало, которое с особым садизмом показывало мне розовую кожицу, просвечивающуюся сквозь мои не особо густые волосы.
— Ты увидела мяско. — Даже не спросила, а уточнила Ершова. — Такое старческое пуделиное мяско.
Я молча кивнула, а Ершова это волшебным образом увидела.
— И что будет дальше? — Через три минуты я нашла в себе силы задать вопрос.
— Ну, у меня есть три варианта:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151