Это начальник тюрьмы, он подходит к микрофону, держа в руке клочок бумаги.
– Я хочу сделать заявление, – говорит он. – У нас появилась кое-какая новая информация, которая хотя и требует частично проверки, но поступила от надежного источника, находившегося в здании тюрьмы, когда начались волнения. – Он мрачнее тучи и сейчас сердит больше, чем раньше. К тому же его основательно пугает запись на пленку, я чуть ли не носом чую страх, источаемый с экрана.
– Складывается впечатление, что бунт готовился несколько месяцев, – читает он, глядя на листок бумаги. – На прошлой неделе нескольких заключенных, все – закоренелые преступники, ранее содержавшиеся в одном из тюремных корпусов максимально строгого режима, были переведены в корпус умеренно строгого режима, где и начался бунт. Их перевели, чтобы разгрузить корпус максимально строгого режима: так постановил суд. – Он с неприязненным видом качает головой. – Мне это решение не понравилось, о чем я информировал суд, я сказал, что это опасное решение, но в ответ мне заявили, что у них нет выбора, мол, не хватает помещений для содержания заключенных и этих людей надо перевести на новое место. Мне пришлось исполнить указание. Сейчас я считаю, – говорит он, чуть не задыхаясь от переполняющего его гневного возмущения, – что эти люди, еще находясь в корпусе максимально строгого режима, готовили восстание, зная, что их собираются переводить.
Резонно, ничего не скажешь, на редкость резонно. Не могут же заключенные захватить тюрьму без предварительной подготовки! Возможно, они размышляли над этим, готовились к этому месяцы, а то и годы.
Открыв дверь своим ключом, входит Мэри-Лу. На ней майка и джинсы, лицо не накрашено. Подойдя, она в знак поддержки быстро и легко сжимает мне руку и плюхается в кресло рядом.
– Слышала? – спрашиваю я.
– Что сказал начальник тюрьмы? Да. Я слушала радио, когда ехала к тебе.
– Все это может плохо кончиться.
– Ты имеешь в виду ребят?
– Может, их уже и в живых нет.
– Ты так думаешь? – Она невольно поеживается, об этом она не подумала.
– Нет, но может быть и так. – Я иду на кухню, достаю из холодильника пару бутылок пива, откупориваю их и одну бутылку передаю ей.
– Более вероятно, что если там на самом деле кого-нибудь прихлопнули, то не обошлось без них.
– О Боже! Надеюсь, это не так. Боже, надеюсь, это не так!
Я тоже, хотя с какой стати им оставаться в стороне? Ведь они уже настроились на новый суд, судьба дала им шанс, чтобы выкарабкаться, а им взяли и нанесли удар под самый дых. Терять теперь уже нечего, можно отправиться и на тот свет, будучи овеянными ореолом славы.
Мы смотрим телевизор еще часа два. Скоро полночь. Поступающие сообщения носят отрывочный характер, много чего происходит, но свежих новостей практически нет.
Я поднимаю трубку телефона и начинаю набирать номер.
– Кому ты звонишь?
– Робертсону. Может, он что-то знает.
– Хорошая мысль.
– Если только он станет со мной разговаривать.
– Станет. Почему бы и нет?
– Потому что я спутал ему все карты, а он таких вещей не забывает. Он страшно злопамятен и на редкость хитер.
Номер занят. Несколько минут я слоняюсь по комнате без цели, потом пробую дозвониться снова. Номер по-прежнему занят. У него сейчас запарка, придется набраться терпения, чтобы выяснить, что же, собственно, происходит.
Мы занимаемся любовью. Ощущение странное, несуразное, все это каким-то нелепым образом накладывается на то, что сейчас происходит за стенами спальни, но мы изголодались друг по другу. По идее, после этого я должен почувствовать себя совсем без сил и уснуть (хорошее оправдание, как будто оно мне все еще нужно, я по-прежнему не могу избавиться от привычки к самокопанию), но не тут-то было. Ни она, ни я не засыпаем.
Поэтому мы не смыкаем глаз и говорим, говорим почти до самого рассвета. О том, откуда мы родом, о том, как исчезла Рита Гомес, о том, что, как нам обоим кажется, в стенах кабинета Робертсона зреет какой-то заговор, словно раковая опухоль, о которой не подозревают, но которая тем не менее налицо.
Мы с Мэри-Лу снова занимаемся любовью и наконец засыпаем, тесно прижавшись друг к другу.
17
Еда день ото дня становилась все хуже. Бывали дни, когда она буквально не лезла в рот, больной проказой в Калькутте, и тот, наверное, побрезговал бы ею. Затем в трех тюремных корпусах вышли из строя кондиционеры, и в течение недели жара внутри стояла невыносимая. Хуже всего пришлось арестантам в блоках максимально строгого режима, где при любом раскладе люди сидят в камерах по двадцать часов в сутки. Начальник тюрьмы хотел было пойти на уступки и разрешить заключенным в дневное время выходить из камер во двор, он понимал, что, держа их взаперти в таких условиях, нарывается на неприятности, но ему запретили это, спустив указание свыше – из Управления штата по делам исправительных учреждений. Как выяснилось впоследствии, начальник Управления даже не знал обо всем этом. Звонил кто-то из чиновников. Как всегда бывает, так и не удалось установить, кто именно.
Поскольку за последние несколько лет получали одобрение все законы о принудительном заключении лиц в ожидании приговора, заключенных в тюрьмах, и так переполненных, становилось все больше и больше. В камеры-одиночки стали сажать по двое, а то и по трое. Три человека в замкнутом пространстве размером двенадцать на десять футов по двадцать часов в сутки – пукнуть, и то стало негде. В результате резко возросло количество драк, чего и следовало ожидать. За последний год трое заключенных погибли от рук своих же.
Когда сломались кондиционеры, тюремная кухня, которая и раньше не слишком усложняла себе жизнь, взяла и подала арестантам явно протухшее мясо. Для того чтобы это определить, достаточно было одного взгляда. Свыше двухсот человек слегли с острым пищевым отравлением. Тюремный лазарет не мог вместить такое количество больных, пришлось оказывать медицинскую помощь прямо в камерах. Много дней по всей тюрьме воняло рвотой.
Словом, к бочке пороха оставалось только поднести спичку, чтобы последовал взрыв.
Три недели назад начались давно ожидавшиеся работы по реконструкции тюрьмы. Собирались строить новый тюремный корпус с тремястами новыми камерами. Это целиком решило бы проблему, но потребовало бы времени, скажем, нескольких лет. Бюрократам кажется, что несколько лет – это целая вечность, дальше этого они не заглядывают. Они считали, что теперь-то проблема решена на много лет вперед. Представители тюремной администрации знали, что это не так, понимая, что, как только появятся триста новых камер, число тех, для кого они предназначены, составит человек шестьсот. Но они надеялись, что это хоть как-то поможет снять остроту проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146
– Я хочу сделать заявление, – говорит он. – У нас появилась кое-какая новая информация, которая хотя и требует частично проверки, но поступила от надежного источника, находившегося в здании тюрьмы, когда начались волнения. – Он мрачнее тучи и сейчас сердит больше, чем раньше. К тому же его основательно пугает запись на пленку, я чуть ли не носом чую страх, источаемый с экрана.
– Складывается впечатление, что бунт готовился несколько месяцев, – читает он, глядя на листок бумаги. – На прошлой неделе нескольких заключенных, все – закоренелые преступники, ранее содержавшиеся в одном из тюремных корпусов максимально строгого режима, были переведены в корпус умеренно строгого режима, где и начался бунт. Их перевели, чтобы разгрузить корпус максимально строгого режима: так постановил суд. – Он с неприязненным видом качает головой. – Мне это решение не понравилось, о чем я информировал суд, я сказал, что это опасное решение, но в ответ мне заявили, что у них нет выбора, мол, не хватает помещений для содержания заключенных и этих людей надо перевести на новое место. Мне пришлось исполнить указание. Сейчас я считаю, – говорит он, чуть не задыхаясь от переполняющего его гневного возмущения, – что эти люди, еще находясь в корпусе максимально строгого режима, готовили восстание, зная, что их собираются переводить.
Резонно, ничего не скажешь, на редкость резонно. Не могут же заключенные захватить тюрьму без предварительной подготовки! Возможно, они размышляли над этим, готовились к этому месяцы, а то и годы.
Открыв дверь своим ключом, входит Мэри-Лу. На ней майка и джинсы, лицо не накрашено. Подойдя, она в знак поддержки быстро и легко сжимает мне руку и плюхается в кресло рядом.
– Слышала? – спрашиваю я.
– Что сказал начальник тюрьмы? Да. Я слушала радио, когда ехала к тебе.
– Все это может плохо кончиться.
– Ты имеешь в виду ребят?
– Может, их уже и в живых нет.
– Ты так думаешь? – Она невольно поеживается, об этом она не подумала.
– Нет, но может быть и так. – Я иду на кухню, достаю из холодильника пару бутылок пива, откупориваю их и одну бутылку передаю ей.
– Более вероятно, что если там на самом деле кого-нибудь прихлопнули, то не обошлось без них.
– О Боже! Надеюсь, это не так. Боже, надеюсь, это не так!
Я тоже, хотя с какой стати им оставаться в стороне? Ведь они уже настроились на новый суд, судьба дала им шанс, чтобы выкарабкаться, а им взяли и нанесли удар под самый дых. Терять теперь уже нечего, можно отправиться и на тот свет, будучи овеянными ореолом славы.
Мы смотрим телевизор еще часа два. Скоро полночь. Поступающие сообщения носят отрывочный характер, много чего происходит, но свежих новостей практически нет.
Я поднимаю трубку телефона и начинаю набирать номер.
– Кому ты звонишь?
– Робертсону. Может, он что-то знает.
– Хорошая мысль.
– Если только он станет со мной разговаривать.
– Станет. Почему бы и нет?
– Потому что я спутал ему все карты, а он таких вещей не забывает. Он страшно злопамятен и на редкость хитер.
Номер занят. Несколько минут я слоняюсь по комнате без цели, потом пробую дозвониться снова. Номер по-прежнему занят. У него сейчас запарка, придется набраться терпения, чтобы выяснить, что же, собственно, происходит.
Мы занимаемся любовью. Ощущение странное, несуразное, все это каким-то нелепым образом накладывается на то, что сейчас происходит за стенами спальни, но мы изголодались друг по другу. По идее, после этого я должен почувствовать себя совсем без сил и уснуть (хорошее оправдание, как будто оно мне все еще нужно, я по-прежнему не могу избавиться от привычки к самокопанию), но не тут-то было. Ни она, ни я не засыпаем.
Поэтому мы не смыкаем глаз и говорим, говорим почти до самого рассвета. О том, откуда мы родом, о том, как исчезла Рита Гомес, о том, что, как нам обоим кажется, в стенах кабинета Робертсона зреет какой-то заговор, словно раковая опухоль, о которой не подозревают, но которая тем не менее налицо.
Мы с Мэри-Лу снова занимаемся любовью и наконец засыпаем, тесно прижавшись друг к другу.
17
Еда день ото дня становилась все хуже. Бывали дни, когда она буквально не лезла в рот, больной проказой в Калькутте, и тот, наверное, побрезговал бы ею. Затем в трех тюремных корпусах вышли из строя кондиционеры, и в течение недели жара внутри стояла невыносимая. Хуже всего пришлось арестантам в блоках максимально строгого режима, где при любом раскладе люди сидят в камерах по двадцать часов в сутки. Начальник тюрьмы хотел было пойти на уступки и разрешить заключенным в дневное время выходить из камер во двор, он понимал, что, держа их взаперти в таких условиях, нарывается на неприятности, но ему запретили это, спустив указание свыше – из Управления штата по делам исправительных учреждений. Как выяснилось впоследствии, начальник Управления даже не знал обо всем этом. Звонил кто-то из чиновников. Как всегда бывает, так и не удалось установить, кто именно.
Поскольку за последние несколько лет получали одобрение все законы о принудительном заключении лиц в ожидании приговора, заключенных в тюрьмах, и так переполненных, становилось все больше и больше. В камеры-одиночки стали сажать по двое, а то и по трое. Три человека в замкнутом пространстве размером двенадцать на десять футов по двадцать часов в сутки – пукнуть, и то стало негде. В результате резко возросло количество драк, чего и следовало ожидать. За последний год трое заключенных погибли от рук своих же.
Когда сломались кондиционеры, тюремная кухня, которая и раньше не слишком усложняла себе жизнь, взяла и подала арестантам явно протухшее мясо. Для того чтобы это определить, достаточно было одного взгляда. Свыше двухсот человек слегли с острым пищевым отравлением. Тюремный лазарет не мог вместить такое количество больных, пришлось оказывать медицинскую помощь прямо в камерах. Много дней по всей тюрьме воняло рвотой.
Словом, к бочке пороха оставалось только поднести спичку, чтобы последовал взрыв.
Три недели назад начались давно ожидавшиеся работы по реконструкции тюрьмы. Собирались строить новый тюремный корпус с тремястами новыми камерами. Это целиком решило бы проблему, но потребовало бы времени, скажем, нескольких лет. Бюрократам кажется, что несколько лет – это целая вечность, дальше этого они не заглядывают. Они считали, что теперь-то проблема решена на много лет вперед. Представители тюремной администрации знали, что это не так, понимая, что, как только появятся триста новых камер, число тех, для кого они предназначены, составит человек шестьсот. Но они надеялись, что это хоть как-то поможет снять остроту проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146