Но в душе мне было очень жалко, и меня долго мучило, что я не услышала слов Микеле; я никак не могла уснуть после этого, ворочалась с боку на бок и все время думала: что мог мне сказать Микеле? И я решила, что он хотел объяснить мне, почему я не должна убивать себя, почему стоило продолжать жить и почему жизнь в любом случае лучше смерти. Я знаю, что Микеле в немногих словах объяснил мне смысл жизни, мыто, живые, не понимаем его, а для мертвых он должен быть яснее ясного; вот жаль только, не расслышала, что он мне говорил, хотя весь этот сон был настоящим чудом, но чудеса потому и называются чудесами, что может случиться все, даже самые невероятные вещи. Чудо, конечно, случилось, но случилось наполовину: Микеле пришел ко мне и помешал мне убить себя, это так, но по моей собственной вине я не поняла, почему я не должна была этого делать, видно, я была недостойна знать это. Значит, я должна была жить дальше, как и раньше, и я никогда не узнаю, почему жизнь лучше, чем смерть.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Наступил наконец долгожданный день нашего возвращения в Рим, но как он был непохож на то, что я рисовала себе в мечтах все девять месяцев, проведенных в Сант Еуфемии. Тогда я представляла себе, что мы вернемся в Рим веселые, на каком-нибудь военном грузовике, вместе с белокурыми симпатичными английскими и американскими парнями; они тоже будут веселые и довольные, рядом со мной Розетта, такая кроткая и спокойная, ну просто ангел, а может, даже и Микеле: он тоже такой довольный. Еду я на грузовике, а сама все вглядываюсь в даль, не появится ли на горизонте купол собора святого Петра, его сразу видишь, когда подъезжаешь к Риму; а в голове вертятся всякие планы на будущее: Розетта, ее свадьба, лавка, квартира. За эти девять месяцев я все обдумала до мелочей. Я представляла себе, как мы приезжаем домой, нас встречает Джованни, спокойный и улыбающийся, с потухшей сигарой в углу рта, вокруг нас толпятся соседи, а мы обнимаем всех и с улыбкой говорим:
— Вот мы и дома наконец, мы вам расскажем потом, что случилось с нами за эти месяцы.
И я частенько замечала, что, думая обо всем этом и еще о многом другом, я улыбалась про себя счастливой улыбкой: мне никогда и в голову не приходило, что все может оказаться совсем иначе. Одним словом, я не подумала о том, что, как говорит Кончетта, война — это война, что война, даже когда она кончилась, продолжает быть войной, умирающий дикий зверь тоже ведь может нанести своими когтями ужасную рану. Вот такую рану мы и получили от войны как раз тогда, когда она уже кончалась: марокканцы обесчестили Розетту, нацисты убили Микеле, нам приходилось возвращаться в Рим на грузовике этого негодяя Розарио, и я, вместо того чтобы думать обо всех веселых и приятных вещах, как часто себе воображала, возвращаюсь домой в отчаянии, на душе у меня тревожно и печально.
Было прекрасное июньское утро, такое жаркое и солнечное, небо прямо пылало, а земля вся высохла, покрылась пылью. Мы с Розеттой одевались в сарае, а Розарио со своим грузовиком уже ждал нас на дороге. В тот день Розетта вернулась домой только под утро — я знала, что она опять была с Розарио, видела, как она потихоньку проскользнула в сарай, но у меня не было сил что-нибудь сказать ей; душа моя кричала, а губы не могли произнести ни слова. Потом, все-таки собравшись с духом, я спросила у Розетты — она в это время мылась в углу около таза:
— Можно узнать, где ты была сегодня ночью?
Я ожидала, что Розетта мне ничего не ответит или
отделается двумя-тремя словами, но на этот раз она, наверно, передумала. Кончив вытираться, она повернулась ко мне и сказала ясным и спокойным голосом:
— Я была с Розарио и отдавалась ему. А ты не спрашивай меня больше, куда я хожу, с кем и что делаю; ты знаешь: я провожу время с мужчинами как могу и где могу. И еще я хочу тебе сообщить, что мне нравится быть с мужчинами, я не могу и не хочу обходиться без них.
Я закричала:
— И именно с Розарио? Ты знаешь, кто такой Розарио?
А она мне:
— Он или другой, мне все равно. Я тебе уже сказала: я хочу быть с мужчинами, хочу принадлежать им, это единственное, что мне нравится и что я делаю с удовольствием. И так теперь всегда будет, поэтому не задавай мне вопросов, я тебе всегда буду отвечать то же самое.
Она еще никогда не говорила мне об этих вещах так прямо, это было вообще первый раз, что она мне об этом говорила; и я поняла, что, пока у нее не пройдет это безумие, я должна делать так, как она мне велит: молчать и не спрашивать у нее ничего. Так я и сделала, продолжала молча одеваться, а по другую сторону кровати Розетта тоже одевалась и молчала.
Когда мы вышли из сарая, то увидели Розарио: он сидел вместе со своей матерью за столом и ел салат из лука и хлеб. Кончетта пошла к нам навстречу и стала, как всегда, нести, захлебываясь, всякие глупости; меня это и раньше очень раздражало, а теперь просто не было терпения слушать ее.
— Значит, вы уезжаете, возвращаетесь в Рим, счастливицы; уезжаете и оставляете нас, деревенских бедняков, оставляете здесь, в этой пустыне, где больше нет ничего, все страдают от голода, дома разрушены, люди голые и босые, бродят, точно цыгане. Вы счастливые, что едете в Рим, будете там синьорами: в Риме
ведь теперь изобилие всего — то, что англичане раздавали здесь только три дня, там дают круглый год, Но я рада за вас, потому что я вас люблю, а когда любишь кого, то радуешься его счастью.
Мне надоело ее слушать, и я сказала:
— Да, мы счастливы. Мы на самом деле счастливые люди, что тут говорить. Особенно нам повезло, что мы встретили такую семью, как ваша.
Но она не поняла насмешки и ответила:
— Ты можешь утверждать это громко, наша семья— хорошая семья. Вам здесь у нас было очень хорошо, мы обращались с вами, как с сестрой и дочерью, вы ели и пили вместе с нами, спали и делали все, что хотели. Да, таких семей, как наша, не так уж много.
«К счастью!» — чуть не вырвалось у меня, но я удержалась, потому что мне хотелось как можно скорее уехать, пусть даже с этим ненавистным Розарио, только бы уехать отсюда, с этой поляны, окруженной такой густой апельсиновой рощей, точно тюремной стеной. Мы попрощались с Винченцо, который сказал нам со своим придурковатым видом:
— Вы уже уезжаете? Но ведь вы только совсем недавно приехали! Почему вы не останетесь здесь хотя бы до августа?
А Кончетта обнимала нас и осыпала звонкими, как ее слова, поцелуями, и мне казалось, что в ее поцелуях таится такая же насмешка, как и в ее словах. Наконец мы пошли по тропинке, навсегда оставив позади этот проклятый розовый домик. На проселочной дороге стоял грузовик. Мы сели: Розетта рядом с Розарио, я рядом с Розеттой.
Розарио завел мотор, начал напевать какой-то марш и торжественно объявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Наступил наконец долгожданный день нашего возвращения в Рим, но как он был непохож на то, что я рисовала себе в мечтах все девять месяцев, проведенных в Сант Еуфемии. Тогда я представляла себе, что мы вернемся в Рим веселые, на каком-нибудь военном грузовике, вместе с белокурыми симпатичными английскими и американскими парнями; они тоже будут веселые и довольные, рядом со мной Розетта, такая кроткая и спокойная, ну просто ангел, а может, даже и Микеле: он тоже такой довольный. Еду я на грузовике, а сама все вглядываюсь в даль, не появится ли на горизонте купол собора святого Петра, его сразу видишь, когда подъезжаешь к Риму; а в голове вертятся всякие планы на будущее: Розетта, ее свадьба, лавка, квартира. За эти девять месяцев я все обдумала до мелочей. Я представляла себе, как мы приезжаем домой, нас встречает Джованни, спокойный и улыбающийся, с потухшей сигарой в углу рта, вокруг нас толпятся соседи, а мы обнимаем всех и с улыбкой говорим:
— Вот мы и дома наконец, мы вам расскажем потом, что случилось с нами за эти месяцы.
И я частенько замечала, что, думая обо всем этом и еще о многом другом, я улыбалась про себя счастливой улыбкой: мне никогда и в голову не приходило, что все может оказаться совсем иначе. Одним словом, я не подумала о том, что, как говорит Кончетта, война — это война, что война, даже когда она кончилась, продолжает быть войной, умирающий дикий зверь тоже ведь может нанести своими когтями ужасную рану. Вот такую рану мы и получили от войны как раз тогда, когда она уже кончалась: марокканцы обесчестили Розетту, нацисты убили Микеле, нам приходилось возвращаться в Рим на грузовике этого негодяя Розарио, и я, вместо того чтобы думать обо всех веселых и приятных вещах, как часто себе воображала, возвращаюсь домой в отчаянии, на душе у меня тревожно и печально.
Было прекрасное июньское утро, такое жаркое и солнечное, небо прямо пылало, а земля вся высохла, покрылась пылью. Мы с Розеттой одевались в сарае, а Розарио со своим грузовиком уже ждал нас на дороге. В тот день Розетта вернулась домой только под утро — я знала, что она опять была с Розарио, видела, как она потихоньку проскользнула в сарай, но у меня не было сил что-нибудь сказать ей; душа моя кричала, а губы не могли произнести ни слова. Потом, все-таки собравшись с духом, я спросила у Розетты — она в это время мылась в углу около таза:
— Можно узнать, где ты была сегодня ночью?
Я ожидала, что Розетта мне ничего не ответит или
отделается двумя-тремя словами, но на этот раз она, наверно, передумала. Кончив вытираться, она повернулась ко мне и сказала ясным и спокойным голосом:
— Я была с Розарио и отдавалась ему. А ты не спрашивай меня больше, куда я хожу, с кем и что делаю; ты знаешь: я провожу время с мужчинами как могу и где могу. И еще я хочу тебе сообщить, что мне нравится быть с мужчинами, я не могу и не хочу обходиться без них.
Я закричала:
— И именно с Розарио? Ты знаешь, кто такой Розарио?
А она мне:
— Он или другой, мне все равно. Я тебе уже сказала: я хочу быть с мужчинами, хочу принадлежать им, это единственное, что мне нравится и что я делаю с удовольствием. И так теперь всегда будет, поэтому не задавай мне вопросов, я тебе всегда буду отвечать то же самое.
Она еще никогда не говорила мне об этих вещах так прямо, это было вообще первый раз, что она мне об этом говорила; и я поняла, что, пока у нее не пройдет это безумие, я должна делать так, как она мне велит: молчать и не спрашивать у нее ничего. Так я и сделала, продолжала молча одеваться, а по другую сторону кровати Розетта тоже одевалась и молчала.
Когда мы вышли из сарая, то увидели Розарио: он сидел вместе со своей матерью за столом и ел салат из лука и хлеб. Кончетта пошла к нам навстречу и стала, как всегда, нести, захлебываясь, всякие глупости; меня это и раньше очень раздражало, а теперь просто не было терпения слушать ее.
— Значит, вы уезжаете, возвращаетесь в Рим, счастливицы; уезжаете и оставляете нас, деревенских бедняков, оставляете здесь, в этой пустыне, где больше нет ничего, все страдают от голода, дома разрушены, люди голые и босые, бродят, точно цыгане. Вы счастливые, что едете в Рим, будете там синьорами: в Риме
ведь теперь изобилие всего — то, что англичане раздавали здесь только три дня, там дают круглый год, Но я рада за вас, потому что я вас люблю, а когда любишь кого, то радуешься его счастью.
Мне надоело ее слушать, и я сказала:
— Да, мы счастливы. Мы на самом деле счастливые люди, что тут говорить. Особенно нам повезло, что мы встретили такую семью, как ваша.
Но она не поняла насмешки и ответила:
— Ты можешь утверждать это громко, наша семья— хорошая семья. Вам здесь у нас было очень хорошо, мы обращались с вами, как с сестрой и дочерью, вы ели и пили вместе с нами, спали и делали все, что хотели. Да, таких семей, как наша, не так уж много.
«К счастью!» — чуть не вырвалось у меня, но я удержалась, потому что мне хотелось как можно скорее уехать, пусть даже с этим ненавистным Розарио, только бы уехать отсюда, с этой поляны, окруженной такой густой апельсиновой рощей, точно тюремной стеной. Мы попрощались с Винченцо, который сказал нам со своим придурковатым видом:
— Вы уже уезжаете? Но ведь вы только совсем недавно приехали! Почему вы не останетесь здесь хотя бы до августа?
А Кончетта обнимала нас и осыпала звонкими, как ее слова, поцелуями, и мне казалось, что в ее поцелуях таится такая же насмешка, как и в ее словах. Наконец мы пошли по тропинке, навсегда оставив позади этот проклятый розовый домик. На проселочной дороге стоял грузовик. Мы сели: Розетта рядом с Розарио, я рядом с Розеттой.
Розарио завел мотор, начал напевать какой-то марш и торжественно объявил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99