— А что же такого сделали тебе немцы?
Он посмотрел на меня косо и сказал:
— Мне лично — ничего... но ответь мне, если кто-нибудь велит тебе: возьми себе в дом эту ядовитую змею и ухаживай за ней, что ты на это скажешь?
Я с удивлением ответила ему:
— Я, конечно, не стала бы держать змею в доме.
— А почему? Ведь эта змея не сделала тебе еще ничего плохого, разве не так?
— Так, но все знают, что ядовитая змея рано или поздно ужалит тебя.
— А разве это не то же самое? Я знаю, что немцы, вернее сказать — нацисты, даже если они мне лично не сделали ничего плохого, не сегодня — завтра начнут кусаться, как змеи.
Но тут Филиппо, слушавший наш разговор со все возрастающим нетерпением, начал кричать:
— За стол, за стол... довольно о немцах, довольно об англичанах... суп уже на столе.
Его сын, может быть приняв меня за простую крестьянку, решил, что не стоит тратить слов попусту, и пошел вместе с другими к столу.
Что это был за пир! Я никогда не забуду его; здесь все было необычно. Необычен был длинный и узкий стол на длинной и узкой мачере; прямо под нами спускалась вниз, в долину Фонди, гигантская лестница ма- чер, вокруг нас высились горы, над нами — голубое небо с кротким, но еще жарким сентябрьским солнцем. А на столе все, что душе угодно: тарелки с колбасой и ветчиной, овечий сыр, домашние хлебцы, свежие и хрустящие, маринованные огурчики и всякая зелень, крутые яйца и сливочное масло, полные тарелки супа с лапшой и фасолью, которые дочь, жена и мать Филиппо приносили из шалаша, служившего им кухней, и ставили на стол. Было и вино в больших бутылях и даже бутылка коньяку. Глядя на все это, не верилось, что в долине невозможно ничего достать, что одно яйцо стоит восемь лир и что в Риме люди умирают с голоду. Филиппо, потирая руки, ходил вокруг стола, на лице его было написано удовлетворение.
— Будем есть и пить... все равно придут англичане и вернется изобилие,— без умолку повторял он.
Я, право, не знаю, почему он был так уверен, что англичане принесут с собой изобилие. Здесь в горах все были в этом уверены и неустанно повторяли это друг другу. Вероятно, это убеждение поддерживали в них радиопередачи. Мне рассказали, что по радио выступал англичанин, который говорил по-итальянски, как настоящий итальянец, и этот англичанин каждый день сообщал, что с приходом англичан все будут как сыр в масле кататься.
Ну, хватит об этом. Как только суп был разлит по тарелкам, мы сели за стол. Сколько нас было всего? Во-первых, Филиппо с женой, сыном и дочерью; затем Париде с женой Луизой, маленькой женщиной с русыми вьющимися волосами, голубыми глазами и хитрым лицом, а с ними их сынишка Донато; Томмазино был с
женой, высокой и худой женщиной с усатым и мрачным лошадиным лицом, и дочерью, у которой было такое же лошадиное лицо, как у матери, только более кроткое, с черными добрыми глазами; было еще четверо или пятеро мужчин, оборванных и небритых, насколько я поняла, это были беженцы из Фонди, не отстававшие ни на шаг от Филиппо — своего признанного вожака. Филиппо пригласил их всех, чтобы отпраздновать годовщину своей свадьбы, но об этом я узнала позже, тогда же мне показалось, что у Филиппо было столько запасов, что он просто не знал, куда их девать, и поэтому каждый день приглашал всех местных жителей к столу.
Пир продолжался без преувеличения часа три. Сначала мы ели суп с лапшой и фасолью, лапша была очень вкусная, сделанная на яйцах, золотистого цвета, фасоль тоже была самого лучшего качества, белая, большая и мягкая, таявшая во рту, как масло. Суп был такой вкусный, что каждый съел по две, а некоторые даже по три полные до краев тарелки. После супа ели закуску: домашнюю ветчину, немного соленую, но возбуждающую аппетит, домашнюю колбасу, крутые яйца, различные маринады. После закуски женщины побежали в ближайший шалаш и принесли каждая по блюду, полному большими кусками жареной телятины высшего качества, нежной и белой: как раз накануне кто-то зарезал теленка, и Филиппо купил несколько килограммов телятины. После телятины была подана молодая баранина, приготовленная маленькими кусочками под белым кисло-сладким соусом, очень вкусным; потом мы ели еще овечий сыр, твердый, как камень, и острый, вызывавший жажду, которую мы заливали вином; после сыра подали апельсины, фиги, виноград, сухие фрукты. Было даже сладкое: пирожные из рассыпчатого теста, испеченные здесь же в печке и посыпанные сахарной пудрой с ванилью; наконец, к коньяку дочь Филиппо принесла из дому коробку настоящего печенья. Сколько мы выпили? Я думаю, что не меньше литра вина на человека, некоторые, конечно, выпили больше литра, а другие и четвертинки не выпили, как, например, Розетта, никогда не пившая вина. Трудно описать веселье, царившее за столом: все ели и пили и говорили только о еде и питье, о том, что они ели и пили сейчас, о том, что они хотели
бы съесть или выпить, или о том, что они когда-либо ели или пили. Для жителей Фонди, как и для жителей моей родной деревни, еда и питье имели такое же значение, как для римских жителей собственный автомобиль и квартира в Париоли; в деревне смотрят с презрением на человека, который мало ест и пьет: если ты хочешь, чтобы тебя уважали, считались с тобой и называли синьором, ты должен как можно больше есть и пить — только этим можно заслужить всеобщее уважение и почет. Я сидела рядом с женой Филиппо, женщиной с очень бледным лицом и огромной грудью, о которой я уже сказала, что она казалась больной. Ей было не до веселья, бедняжке, было видно, что она чувствует себя плохо; и все же она хвасталась запасами, которые у них всегда бывали в доме:
— У нас никогда не было меньше сорока свежих яиц, шести окороков и столько же колбас, а сыра — так не меньше двенадцати головок... Сала мы ели столько, что однажды после еды я рыгнула и кусок сала из желудка вернулся обратно в рот, так что у меня стало вдруг два языка, только второй был белый.
Это она мне так сказала, чтобы произвести на меня впечатление. Одним словом, это были все простые, деревенские люди, не знавшие, что настоящие городские синьоры едят немного, даже совсем мало, особенно женщины, а деньги тратят на обстановку, драгоценности и наряды. Здешние же люди были одеты, как настоящие оборванцы, но гордились своими колбасами и салом, как римские синьоры гордятся вечерними туалетами.
Филиппо пил больше всех, во-первых, потому, что, как он нам сообщил, была годовщина его свадьбы, а во- вторых, он вообще был не дурак выпить; потом я часто видела в любое время, даже в девять часов утра, как у него блестят глаза и нос становится красным. В середине пирушки Филиппо, может быть, потому, что был уже пьян, вдруг пустился в откровенность.
— Послушайте, что я вам скажу,— заговорил он вдруг, держа стакан в руке,— война плоха только для дураков, а для умных — наоборот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99