Мы ходили, как я уже сказала, вверх и вниз по мачерам; и нас там было много, потому что все занимались сбором цикория; склон горы представлял собой очень странную картину — весь усеянный людьми, медленно двигавшимися, нагнув голову и уставившись в землю, как души умерших в чистилище. Казалось, что эти люди ищут какую-то потерянную вещь, на самом деле голод заставлял их искать то, чего они никогда не теряли, но надеялись найти. Сбор цикория занимал много времени, два-три часа и даже больше; для того чтобы вышла одна тарелка еды, надо было собрать целый передник травы; но скоро и травы стало не хватать на всех, ее становилось все меньше, так что нам приходилось уходить дальше от дома и подолгу искать ее. Результаты этого труда были ничтожны; сварив цикорий в воде, мы получали из двух-трех полных передников травы два или три зеленых шарика величиной с апельсин. Потом я поджаривала цикорий на сковороде, смазанной смальцем; такая еда если и не была питательной, все же наполняла желудок и утоляла голод. Сбор цикория так утомлял нас, что мы валились с ног от усталости и уже ничем не могли заниматься целый день. А ночью, ложась рядом с Розеттой на жесткую кровать с матрацем из сухих кукурузных листьев, я видела цикорий, бесчисленные растеньица цикория плясали у меня перед глазами, не давая уснуть, пока, наконец, после мучительного полусна начинало казаться, будто я падаю в цикорий, и я засыпала.
Но самым неприятным в это время, как я уже отмечала, были бесконечные разговоры о еде, которыми беженцы пытались обмануть свой голод. Я тоже люблю поесть, признаю, что еда очень важная вещь: без еды невозможно не только работать, но даже серьезно заниматься поисками этой самой еды. И все-таки есть много более важных и интересных тем для разговоров — это повторял нам все время и Микеле, а кроме того, говорить о еде на голодный желудок значило испытывать двойную муку: думать одновременно о голоде и пресыщении. Больше всех рассуждал о еде Филиппо. Проходя иногда по мачере, я видела Филиппо, сидящего на камне в окружении группы беженцев, я подходила к ним и слышала, как он рассказывает:
— Вы помните? Достаточно было позвонить по телефону в Неаполь, чтобы заказать обед в ресторане.
Потом вчетвером или впятером, все хорошие едоки, мы садились в машину и ехали в Неаполь. За стол садились в час, а вставали в пять. Что мы ели? Макароны с рыбным соусом, с кусочками рыбы, каракатицами, рачками и устрицами; золотые рыбки или кефаль в жареном или вареном виде с майонезом; рыбу-тунец с зеленым горошком или ломтики меч-рыбы, рыбы-ежа или какой-нибудь другой рыбы, поджаренной на углях; осьминогов, таких вкусных, если их приготовить как полагается. Одним словом, в течение двух или трех часов мы ели рыбу всевозможных сортов и со всякими приправами. Садились мы за стол такие подтянутые, одетые по всем правилам, а выходили из-за стола с расстегнутыми жилетами и поясами, рыгали так, что дрожали стекла; каждый поправлялся на два-три кило. А выпивали мы за обедом по крайней мере по два литра вина на человека. Не знаю, удастся ли нам еще когда так поесть.
Тогда кто-нибудь говорил:
— С приходом англичан вернется и изобилие, Филиппо.
Один раз я стала свидетельницей спора между Микеле и Филиппо во время таких разговоров о еде. Филиппо говорил:
— ...хотелось бы мне теперь иметь хорошо откормленную свинью, зарезать ее и сейчас же приготовить бифштексы, жирные, толстые, каждый толщиной с палец и весом по полкило... Сами понимаете: полкило свинины может вернуть человеку жизнь.
Микеле, случайно находившийся поблизости, услышал эту фразу отца и вдруг сказал:
— Это было бы очень похоже на каннибализм.
— Почему?
— Потому, что свинья съела бы, таким образом, свинью.
Филиппо, конечно, не понравилось, что сын назвал его свиньей, он густо покраснел и сказал, упирая на ело а:
— Ты не уважаешь своих родителей.
А Микеле в ответ:
— Не только не уважаю, но и стыжусь их.
Филиппо был сбит с толку твердым и решительным
тоном сына; немного успокоившись, он сказал:
— Если бы у тебя не было отца, платившего за твое учение, ты не смог бы учиться и теперь не стыдился бы своего отца, значит, во всем виноват я сам.
Микле некоторое время помолчал, потом ответил:
— Ты прав... я не должен был вас слушать... я постараюсь держаться подальше, и вы сможете говорить сколько хотите о еде.
Тогда Филиппо сказал, примирительно и растроганно, потому что с тех пор, как мы находились здесь, это было в первый раз, что сын признавал его правоту:
— Если хочешь, будем говорить о другом... ты прав, почему мы должны всегда говорить только о еде?.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Микеле вдруг рассердился, подскочил как ужаленный и закричал:
— Хорошо! Но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? Об изобилии? О торговых сделках? О вещах, украденных испольщиком? О чем мы будем говорить, а?
На это Филиппо не нашелся что ответить, потому что только на эти и подобные темы он и мог говорить, Микеле исчерпал все темы, и Филиппо не приходило ничего другого в голову. Микеле ушел. Как только Филиппо убедился в том, что сын его не видит, он сделал жест, который должен был означать: «Мой сын — оригинал, с этим приходится считаться». Беженцы постарались успокоить его.
— Твой сын, Филиппо, знает очень много... деньги, которые ты истратил на его учение, это хорошее капиталовложение... это и важно, а остальное не в счет.
В тот же день Микеле сказал нам с раскаянием:
— Мой отец прав, я не уважаю его. Но я теряю голову и не владею собой, когда он начинает говорить о еде.
Я спросила, почему его так раздражает, когда отец говорит о еде. Он подумал немного и ответил:
— Если бы ты знала, что завтра умрешь, ты стала бы говорить о еде?
— Нет.
— А мы именно в таком положении и находимся. Завтра или через много лет, но мы все равно умрем.
Так почему же в ожидании смерти мы должны говорить или заниматься глупостями?
Я не совсем поняла его мысль и продолжала настаивать:
— А о чем же нам тогда говорить?
Он подумал еще немного и сказал:
— В настоящее время и в нашем положении мы должны были бы говорить, например, о причинах, по которым в такое положение попали.
— А какие это причины?
Он засмеялся и ответил:
— Каждый должен был бы найти эти причины сам, самостоятельно.
Я сказала еще:
— Может, оно и так, но твой отец говорит о еде именно потому, что ее нет и мы вынуждены поэтему о ней думать.
Микеле ответил:
— Возможно. Беда лишь в том, что мой отец всегда говорит о еде, даже тогда, когда она есть у всех.
Но еды не было, запасы подходили к концу, и все старались сберечь для себя то немногое, что еще у них оставалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Но самым неприятным в это время, как я уже отмечала, были бесконечные разговоры о еде, которыми беженцы пытались обмануть свой голод. Я тоже люблю поесть, признаю, что еда очень важная вещь: без еды невозможно не только работать, но даже серьезно заниматься поисками этой самой еды. И все-таки есть много более важных и интересных тем для разговоров — это повторял нам все время и Микеле, а кроме того, говорить о еде на голодный желудок значило испытывать двойную муку: думать одновременно о голоде и пресыщении. Больше всех рассуждал о еде Филиппо. Проходя иногда по мачере, я видела Филиппо, сидящего на камне в окружении группы беженцев, я подходила к ним и слышала, как он рассказывает:
— Вы помните? Достаточно было позвонить по телефону в Неаполь, чтобы заказать обед в ресторане.
Потом вчетвером или впятером, все хорошие едоки, мы садились в машину и ехали в Неаполь. За стол садились в час, а вставали в пять. Что мы ели? Макароны с рыбным соусом, с кусочками рыбы, каракатицами, рачками и устрицами; золотые рыбки или кефаль в жареном или вареном виде с майонезом; рыбу-тунец с зеленым горошком или ломтики меч-рыбы, рыбы-ежа или какой-нибудь другой рыбы, поджаренной на углях; осьминогов, таких вкусных, если их приготовить как полагается. Одним словом, в течение двух или трех часов мы ели рыбу всевозможных сортов и со всякими приправами. Садились мы за стол такие подтянутые, одетые по всем правилам, а выходили из-за стола с расстегнутыми жилетами и поясами, рыгали так, что дрожали стекла; каждый поправлялся на два-три кило. А выпивали мы за обедом по крайней мере по два литра вина на человека. Не знаю, удастся ли нам еще когда так поесть.
Тогда кто-нибудь говорил:
— С приходом англичан вернется и изобилие, Филиппо.
Один раз я стала свидетельницей спора между Микеле и Филиппо во время таких разговоров о еде. Филиппо говорил:
— ...хотелось бы мне теперь иметь хорошо откормленную свинью, зарезать ее и сейчас же приготовить бифштексы, жирные, толстые, каждый толщиной с палец и весом по полкило... Сами понимаете: полкило свинины может вернуть человеку жизнь.
Микеле, случайно находившийся поблизости, услышал эту фразу отца и вдруг сказал:
— Это было бы очень похоже на каннибализм.
— Почему?
— Потому, что свинья съела бы, таким образом, свинью.
Филиппо, конечно, не понравилось, что сын назвал его свиньей, он густо покраснел и сказал, упирая на ело а:
— Ты не уважаешь своих родителей.
А Микеле в ответ:
— Не только не уважаю, но и стыжусь их.
Филиппо был сбит с толку твердым и решительным
тоном сына; немного успокоившись, он сказал:
— Если бы у тебя не было отца, платившего за твое учение, ты не смог бы учиться и теперь не стыдился бы своего отца, значит, во всем виноват я сам.
Микле некоторое время помолчал, потом ответил:
— Ты прав... я не должен был вас слушать... я постараюсь держаться подальше, и вы сможете говорить сколько хотите о еде.
Тогда Филиппо сказал, примирительно и растроганно, потому что с тех пор, как мы находились здесь, это было в первый раз, что сын признавал его правоту:
— Если хочешь, будем говорить о другом... ты прав, почему мы должны всегда говорить только о еде?.. Поговорим о чем-нибудь другом.
Но Микеле вдруг рассердился, подскочил как ужаленный и закричал:
— Хорошо! Но о чем же мы будем говорить? О том, что мы будем делать, когда придут англичане? Об изобилии? О торговых сделках? О вещах, украденных испольщиком? О чем мы будем говорить, а?
На это Филиппо не нашелся что ответить, потому что только на эти и подобные темы он и мог говорить, Микеле исчерпал все темы, и Филиппо не приходило ничего другого в голову. Микеле ушел. Как только Филиппо убедился в том, что сын его не видит, он сделал жест, который должен был означать: «Мой сын — оригинал, с этим приходится считаться». Беженцы постарались успокоить его.
— Твой сын, Филиппо, знает очень много... деньги, которые ты истратил на его учение, это хорошее капиталовложение... это и важно, а остальное не в счет.
В тот же день Микеле сказал нам с раскаянием:
— Мой отец прав, я не уважаю его. Но я теряю голову и не владею собой, когда он начинает говорить о еде.
Я спросила, почему его так раздражает, когда отец говорит о еде. Он подумал немного и ответил:
— Если бы ты знала, что завтра умрешь, ты стала бы говорить о еде?
— Нет.
— А мы именно в таком положении и находимся. Завтра или через много лет, но мы все равно умрем.
Так почему же в ожидании смерти мы должны говорить или заниматься глупостями?
Я не совсем поняла его мысль и продолжала настаивать:
— А о чем же нам тогда говорить?
Он подумал еще немного и сказал:
— В настоящее время и в нашем положении мы должны были бы говорить, например, о причинах, по которым в такое положение попали.
— А какие это причины?
Он засмеялся и ответил:
— Каждый должен был бы найти эти причины сам, самостоятельно.
Я сказала еще:
— Может, оно и так, но твой отец говорит о еде именно потому, что ее нет и мы вынуждены поэтему о ней думать.
Микеле ответил:
— Возможно. Беда лишь в том, что мой отец всегда говорит о еде, даже тогда, когда она есть у всех.
Но еды не было, запасы подходили к концу, и все старались сберечь для себя то немногое, что еще у них оставалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99