Мои мысли неслись вместе со свистящим и завывающим снарядом, и я видела, как он влетает в зал, разрывая на куски всех этих фашистов и нацистов, Гитлера и Муссолини, со всеми их черепами, перьями, свастикой, кинжалами и сапогами. Этот взрыв вызывал во мне огромную радость, я понимала, что это плохая радость, потому что ее порождает ненависть, но я ничего не могла поделать с собой; наверно, сама не зная того, я всегда ненавидела фашистов и нацистов и теперь была довольна, что в них стреляют из пушки. И так мысли мои переносились из зала к пушке и обратно в зал, и каждый раз я видела физиономии Муссолини и Гитлера, фашистов и нацистов, а потом лицо американского артиллериста, и каждый раз я испытывала радость, и мне все было мало. Позже я слышала много разговоров об освобождении и думала о том, что именно в тот день я поняла, что значит это слово. Физически чувствовала, что я свободна, как чувствует себя связанный человек, которому развяжут руки, или как заключенный, пробывший долгое время за решеткой, когда перед ним вдруг распахивают дверь. И даже эта пушка, стрелявшая в нацистов, хотя и была очень похожа на пушки, из которых нацисты стреляли в американцев, означала для меня освобождение: эти благословенные пушки были сильнее проклятых пушек нацистов и заставляли их дрожать от страха после того, как они столько времени заставляли дрожать от страха всех; эти пушки уничтожали нацистов и фашистов после того, как они уничтожили столько людей и столько городов. Пушка стреляла в фашистов и нацистов, и каждый ее выстрел попадал в тюрьму из лжи и страха, построенную ими за многие годы господства, большую, как мир, тюрьму, стены которой сейчас рушились и падали под ударами этой пушки, так что все могли теперь свободно вздохнуть, даже сами фашисты и нацисты, которые скоро уже не будут, наверно, фашистами и нацистами, а станут обыкновенными людьми, как все другие люди. Да, в этот вечер я почувствовала освобождение именно таким образом, и хотя в дальнейшем это освобождение должно было принести с собой много других изменений, уже не таких хороших, даже иногда совсем плохих, я на всю жизнь запомнила этот день, эту пушку и это чувство свободы, которое пришло ко мне, как счастье, и я даже приветствовала смерть, которую несли пушечные выстрелы, и первый и единственный раз в моей жизни ненавидела так сильно, что могла радоваться гибели других людей, как радуются приходу весны, цветам и хорошей погоде.
Так я провела конец этого дня, в полусне, или, лучше сказать, в полудремоте, под ужасную колыбельную песню пушечных выстрелов, казавшуюся слаще песенки, которую напевала мне моя мать в детстве. Дом дрожал при каждом взрыве, куски известки падали на голову и на тело, солома кололась, лежать было неудобно, и все- таки это были одни из самых прекрасных часов в моей жизни, в этом я совершенно убеждена. Время от времени я приоткрывала глаза и смотрела в окошко на зеленую листву платана, освещенную яркими лучами майского солнца; но солнце постепенно склонилось к горизонту, листья платана потемнели и стали не такими блестящими, а пушка все стреляла, и я прижималась еще сильнее к Розетте и была счастлива. Я чувствовала себя такой усталой и обалдевшей, что проспала с час, несмотря на пушечную стрельбу, проспала тяжелым сном, без сновидений, а когда проснулась и снова услышала пушечные выстрелы, поняла, что, пока я спала, пушка продолжала стрелять, и я снова почувствовала себя счастливой. Наконец к вечеру, когда комната почти погрузилась в темноту, выстрелы вдруг прекратились. Наступила какая-то оглушающая тишина, после нескольких часов артиллерийского огня она именно оглушала, но я тут же заметила, что это была самая обычная тишина: где-то звонил церковный колокол, раздавались голоса проходящих по улице людей, лаяла собака, мычал вол. Мы еще подремали с полчаса, обнявшись, притом встали и вышли из дому. Была уже ночь, небо покрылось звездами, а в тихом, безветренном воздухе стоял сильный запах свежего сена. Невдалеке со стороны виа Аппиа доносился лязг железа и шум моторов: наступление продолжалось.
Мы съели еще одну банку консервов с хлебом, опять улеглись на солому и тотчас заснули, тесно прижавшись друг к другу, только пушки теперь молчали. Я не знаю, сколько времени мы спали, может, четыре или пять часов, а может, и больше. Знаю одно, что я проснулась неожиданно и села испуганно на соломе: комнатка была залита дрожащим зеленым светом, очень ярким, в этом свете все казалось зеленым: стены, потолок, солома, лицо Розетты, дверь, пол. Свет становился все ярче, он был как физическая боль, которая с каждым мигом делается все острее и кажется невозможным, чтобы она еще больше усилилась, потому что она и так уже невыносима. Вдруг так же внезапно свет погас, и в темноте я услышала этот проклятый вой сирены, возвещавшей воздушную тревогу, которого я не слыхала с тех пор, как уехала из Рима; только тогда я поняла, что будет бомбежка с самолетов. Это был всего лишь один миг, я крикнула Розетте:
— Скорее, бежим!
И в тот же момент я услышала очень сильные взрывы бомб, падавших совсем рядом, а в промежутках между взрывами яростный шум самолетов и сухой треск зениток.
Схватив за руку Розетту, я бросилась вон из дому. На дворе была еще ночь, но было светло, как днем: какой-то красный свет заливал все вокруг — дом, деревья, небо. Вдруг послышался ужасающий взрыв, бомба упала за нашим домом, и воздушная волна догнала нас, я почувствовала, будто кто-то подул на меня со страшной силой, юбка у меня прилипла к ногам, я подумала, что ранена или, может, уже умерла. Но я продолжала бежать по засеянному пшеницей полю, таща за собой Розетту, потом вдруг почувствовала, что спотыкаюсь и падаю в воду. Это был ров, полный до краев водой, вода была холодная, и этот холод привел меня немного в себя; вода доходила мне до живота, и я неподвижно стояла в ней, прижимая к себе Розетту, а вокруг нас метался красный свет, освещая дома и развалины Фонди, которые были видны, как днем; взрывы слышались вокруг нас со стороны полей то совсем близко, то подальше.
Небо над нашей головой расцветало белыми облачками зенитных вспышек, и среди всего этого ужаса был слышен хриплый и яростный шум самолетов, летавших совсем низко и бросавших на нас бомбы. Последний взрыв был особенно страшный, как будто кто-то ушел из комнаты, сильно хлопнув за собой дверью; красный свет почти погас, только где-то далеко на горизонте что-то мерцало, наверно, это был пожар; шум самолетов тоже понемногу стих, постепенно удаляясь и исчезая вдали, зенитки выстрелили еще несколько раз, потом все смолкло.
Как только ночь стала опять черной и тихой и над нашими головами показались звезды, я сказала Розетте:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99