Это был человек лет пятидесяти, плотный, лысый, с бледным и блестящим лбом цвета слоновой кости, окруженным густыми растрепанными черными волосами, с водянистыми, немного выпуклыми глазами, крючковатым носом и мягким ртом с отвисшей нижней губой. На нем было городское пальто из тех, что носят по вечерам, из синего
сукна с черным бархатным воротником, но из-под этого элегантного пальто выглядывали обтрепанные штаны и солдатские башмаки из юфти, подбитые гвоздями. Я сразу заметила, что адвокат был неприятно удивлен нашим приходом, но постарался скрыть это и обнял Микеле с преувеличенной любезностью.
— Микелино... вот молодец... какой добрый ветер занес тебя сюда?
Микеле представил ему нас, и адвокат поклонился издали, смущенно и с холодком. Мы стояли у порога, и адвокат не приглашал нас зайти. Тогда Микеле сказал:
— Мы проходили мимо и решили навестить вас.
Адвокат, как бы опомнившись, ответил:
— Прекрасно... мы как раз садились за стол... идемте, закусите вместе с нами.
Он поколебался, потом добавил:
— Микеле, предупреждаю тебя... так как я знаю твой образ мыслей, я и сам думаю так же, но... я пригласил немецкого лейтенанта, командира зенитной батареи, которая стоит здесь рядом. Я был вынужден это сделать... к сожалению, сейчас такие времена...
Продолжая вздыхать и извиняться, он ввел нас в хижину. Возле окна был накрыт круглый стол, и это была единственная чистая и прибранная вещь во всей комнате: кругом было навалено много всякого хлама, в углах лежали кучами тряпки, книги, чемодан и ящики. За столом уже сидели мать адвоката, пожилая синьора, маленькая, вся в черном, с морщинистым лицом, похожая на испуганную обезьянку, и нацистский лейтенант, худой блондин в обтянутом мундире, плоский, как доска, небрежно протянувший под столом свои длинные ноги в штанах для верховой езды и сапогах. Он был похож на собаку, и лицо у него было собачье: огромный нос, близко сидящие желтоватые глаза без бровей и ресниц, с настороженным и враждебным взглядом, большой рот, прятавшийся под носом. Лейтенант вежливо поднялся, поздоровался, стукнув каблуками, но не подал никому руки и сейчас же опять сел, как бы желая этим показать, что он сделал это не для нас, а только потому, что он человек вежливый и воспитанный. Адвокат объяснил нам, повторяя то же самое, что уже сказал перед дверью дома, что лейтенант командует зенитной
батареей, он пригласил лейтенанта к обеду, для того чтобы завязать с ним добрососедские отношения.
— Будем надеяться, что война скоро кончится,— сказал адвокат,— и лейтенант пригласит нас к себе в Германию.
Лейтенант ничего не ответил, даже не улыбнулся, и я подумала, что он не знает нашего языка и не понял, что ему сказали. Но когда мать адвоката предложила ему вермут, он ответил ей на хорошем итальянском языке:
— Спасибо, я не пью аперитивов.
И тут я внезапно сообразила, что лейтенант не улыбается потому, что по каким-то там своим мотивам сердится на адвоката. Микеле рассказал о нашей встрече с сумасшедшей; адвокат сказал равнодушно:
— Это Лена. Она всегда была ненормальной. В прошлом году, когда была эта неразбериха, одни войска приходили, другие уходили, какой-то солдат поймал ее, когда она бродила, как всегда, одна по полям, и у нее родился ребенок.
— А где же сейчас ее ребенок?
— Ребенка взяла ее семья и очень заботится о нем. Но ведь она ненормальная и вбила себе в голову, что у нее хотят отнять ребенка, потому что у нее не хватает молока, чтобы кормить его.
— Самое интересное то, что она его регулярно кормит: в определенные часы мать дает ей ребенка, и Лена делает то, что мать велит; и все-таки ее преследует мысль, что она не может накормить своего ребенка досыта.
Адвокат рассказал нам это с совершенным равнодушием, но на меня история бедной Лены произвела глубокое впечатление, и я никогда не забуду ее. Эта голая грудь, которую бедная Лена предлагала каждому встречному на проезжей дороге, казалась мне символом того, в каком положении оказались мы, итальянцы, зимой 1944 года: нагие и голодные, без крова и пищи, похожие на животных, у которых нет ничего, кроме молока для детенышей.
Тем временем мать адвоката, испуганная, дрожащая, полная тревоги, приносила из кухни кушанья, держа тарелки и блюда обеими руками так осторожно, как будто
это было святое причастие. Она поставила на стол тарелки с колбасой и ветчиной, положила немецкий хлеб в форме кирпича, именно такой, какой мы искали в обмен на яйца, затем принесла суп, настоящий мясной, с домашней лапшой, и, наконец, большую вареную курицу с маринованными огурцами и помидорами. Еще поставила на стол бутылку красного вина хорошего качества. Было видно, что адвокат и его мать сделали все возможное, чтобы угостить как следует этого немецкого юнца, который расположился со своей батареей около них и перед которым им приходилось заискивать. Но у лейтенанта был плохой характер, потому что он сразу показал на хлеб и сказал:
— Разрешите спросить у вас, синьор адвокат, где вам удалось достать этот хлеб?
Адвокат, нахохлившийся, как будто у него была высокая температура, ответил неуверенным и шутливым голосом:
— Мы получили его в подарок... один солдат подарил нам этот хлеб, а мы подарили ему кое-что другое... известно, во время войны...
— Значит, обменом занимаетесь,— безжалостно сказал немец.— Это запрещено... А кто был этот солдат?
— Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
— Что преподаете?
— Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
— Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
— Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
— Наш Феста — ученый человек, известный ученый,— при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
— Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
сукна с черным бархатным воротником, но из-под этого элегантного пальто выглядывали обтрепанные штаны и солдатские башмаки из юфти, подбитые гвоздями. Я сразу заметила, что адвокат был неприятно удивлен нашим приходом, но постарался скрыть это и обнял Микеле с преувеличенной любезностью.
— Микелино... вот молодец... какой добрый ветер занес тебя сюда?
Микеле представил ему нас, и адвокат поклонился издали, смущенно и с холодком. Мы стояли у порога, и адвокат не приглашал нас зайти. Тогда Микеле сказал:
— Мы проходили мимо и решили навестить вас.
Адвокат, как бы опомнившись, ответил:
— Прекрасно... мы как раз садились за стол... идемте, закусите вместе с нами.
Он поколебался, потом добавил:
— Микеле, предупреждаю тебя... так как я знаю твой образ мыслей, я и сам думаю так же, но... я пригласил немецкого лейтенанта, командира зенитной батареи, которая стоит здесь рядом. Я был вынужден это сделать... к сожалению, сейчас такие времена...
Продолжая вздыхать и извиняться, он ввел нас в хижину. Возле окна был накрыт круглый стол, и это была единственная чистая и прибранная вещь во всей комнате: кругом было навалено много всякого хлама, в углах лежали кучами тряпки, книги, чемодан и ящики. За столом уже сидели мать адвоката, пожилая синьора, маленькая, вся в черном, с морщинистым лицом, похожая на испуганную обезьянку, и нацистский лейтенант, худой блондин в обтянутом мундире, плоский, как доска, небрежно протянувший под столом свои длинные ноги в штанах для верховой езды и сапогах. Он был похож на собаку, и лицо у него было собачье: огромный нос, близко сидящие желтоватые глаза без бровей и ресниц, с настороженным и враждебным взглядом, большой рот, прятавшийся под носом. Лейтенант вежливо поднялся, поздоровался, стукнув каблуками, но не подал никому руки и сейчас же опять сел, как бы желая этим показать, что он сделал это не для нас, а только потому, что он человек вежливый и воспитанный. Адвокат объяснил нам, повторяя то же самое, что уже сказал перед дверью дома, что лейтенант командует зенитной
батареей, он пригласил лейтенанта к обеду, для того чтобы завязать с ним добрососедские отношения.
— Будем надеяться, что война скоро кончится,— сказал адвокат,— и лейтенант пригласит нас к себе в Германию.
Лейтенант ничего не ответил, даже не улыбнулся, и я подумала, что он не знает нашего языка и не понял, что ему сказали. Но когда мать адвоката предложила ему вермут, он ответил ей на хорошем итальянском языке:
— Спасибо, я не пью аперитивов.
И тут я внезапно сообразила, что лейтенант не улыбается потому, что по каким-то там своим мотивам сердится на адвоката. Микеле рассказал о нашей встрече с сумасшедшей; адвокат сказал равнодушно:
— Это Лена. Она всегда была ненормальной. В прошлом году, когда была эта неразбериха, одни войска приходили, другие уходили, какой-то солдат поймал ее, когда она бродила, как всегда, одна по полям, и у нее родился ребенок.
— А где же сейчас ее ребенок?
— Ребенка взяла ее семья и очень заботится о нем. Но ведь она ненормальная и вбила себе в голову, что у нее хотят отнять ребенка, потому что у нее не хватает молока, чтобы кормить его.
— Самое интересное то, что она его регулярно кормит: в определенные часы мать дает ей ребенка, и Лена делает то, что мать велит; и все-таки ее преследует мысль, что она не может накормить своего ребенка досыта.
Адвокат рассказал нам это с совершенным равнодушием, но на меня история бедной Лены произвела глубокое впечатление, и я никогда не забуду ее. Эта голая грудь, которую бедная Лена предлагала каждому встречному на проезжей дороге, казалась мне символом того, в каком положении оказались мы, итальянцы, зимой 1944 года: нагие и голодные, без крова и пищи, похожие на животных, у которых нет ничего, кроме молока для детенышей.
Тем временем мать адвоката, испуганная, дрожащая, полная тревоги, приносила из кухни кушанья, держа тарелки и блюда обеими руками так осторожно, как будто
это было святое причастие. Она поставила на стол тарелки с колбасой и ветчиной, положила немецкий хлеб в форме кирпича, именно такой, какой мы искали в обмен на яйца, затем принесла суп, настоящий мясной, с домашней лапшой, и, наконец, большую вареную курицу с маринованными огурцами и помидорами. Еще поставила на стол бутылку красного вина хорошего качества. Было видно, что адвокат и его мать сделали все возможное, чтобы угостить как следует этого немецкого юнца, который расположился со своей батареей около них и перед которым им приходилось заискивать. Но у лейтенанта был плохой характер, потому что он сразу показал на хлеб и сказал:
— Разрешите спросить у вас, синьор адвокат, где вам удалось достать этот хлеб?
Адвокат, нахохлившийся, как будто у него была высокая температура, ответил неуверенным и шутливым голосом:
— Мы получили его в подарок... один солдат подарил нам этот хлеб, а мы подарили ему кое-что другое... известно, во время войны...
— Значит, обменом занимаетесь,— безжалостно сказал немец.— Это запрещено... А кто был этот солдат?
— Ну уж нет, лейтенант, можно признаться в грехе, но нельзя называть согрешившего... Попробуйте лучше этой ветчины, она не немецкая, а собственного производства.
Лейтенант ничего не прибавил и принялся молча есть ветчину.
Оставив в покое адвоката, лейтенант перенес свое внимание на Микеле, спросив его без всяких предисловий, какая у него профессия; Микеле, не колеблясь, ответил, что он школьный учитель.
— Что преподаете?
— Итальянскую литературу.
К удивлению адвоката, лейтенант спокойно заявил:
— Я знаком с вашей литературой... я даже перевел на немецкий язык один итальянский роман.
— Какой?
Лейтенант назвал имя автора и заглавие книги; я не запомнила ни того, ни другого. Я заметила, что Микеле, не обращавший до того внимания на лейтенанта, казался теперь заинтересованным, а адвокат, видя, что лейтенант разговаривает с Микеле уважительно, как с равным, тоже изменил свое поведение и был как будто даже доволен, что Микеле сидел с ним за одним столом. Он сказал лейтенанту:
— Наш Феста — ученый человек, известный ученый,— при этом он хлопнул Микеле по плечу.
Но лейтенант, считавший делом чести не обращать никакого внимания на адвоката, хотя тот был здесь хозяином и пригласил его на обед, продолжал, обращаясь к Микеле:
— Я жил два года в Риме, где и учился вашему языку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99