Скиньте эту форму и подавайтесь в Южную Калифорнию. Будете зарабатывать миллионы! Луиджи Мильиоре, консультант по философии гуманизма! С вашей внешностью вы разбогатеете и будете купаться в любви. Да все эти дерганые, перестоявшиеся, безмозглые бабенки слетятся на вас, как мухи на мед. У вас будут кабинет, кушетка, уложите там такую глупую хорошенькую калифорнийскую блондиночку и будете заливать ей про благородного философа-гуманиста Габриэле д'Аннунцио и про жуткие горизонты вечности и не успеете оглянуться, как по… извиняюсь, по уши…
– Шутки на эту тему неуместны, – мрачно сказал Луиджи. – Кроме того, как вы знаете, я не имею желания ехать в Америку. Касс, я серьезно за вас беспокоюсь.
– Sciocchezze! – сказал Касс, вскинув руки. – В жизни не слышал такой ерунды. Все итальянцы хотят в Америку. Все! Признайтесь же честно, Луиджи. Вы любите Америку, Вы ее обожаете! Не морочьте дядю Касса.
– Я не хотел бы об этом говорить, – нахмурясь, ответил Луиджи. – И не вижу смысла здесь оставаться, если вы преследуете цель выставить меня дураком. Вы испытываете мое терпение, Касс. Вы твердите о своей дружбе ко мне, но вы слишком много шутите. Я неизменно пытаюсь быть вашим другом, ибо полагаю, что мы родственны по духу. – Он пожал плечами. – Я просто хотел помочь, а вы насмехаетесь.
– Знаю, Луиджи, знаю. Я безнадежный пьяница, скольжу по наклонной плоскости, мне нужна рука помощи. Я люблю вас как брата. Вы были мне щитом и оплотом, помимо того что выпили весь мой вермут. Только, ради Бога, не гудите мне про ужасающую перспективу вечности. Почем вы знаете, какая она, вечность? Вы просто хотите запугать меня, Луиджи.
– Созерцание вечности внушает ужас, – ответил тот без улыбки. – Nullit?, oscurit?, как нескончаемый снег. Таково мое представление о ней. Темная белизна…
– Ерунда, Луиджи! А если я вам объясню, почему умереть хорошо? А если я вам скажу, что вечность – это тихий уголок, что там трава и камни, и бежит ручей, и над тобой синее небо, и овечки на лугу, что там играет рожок и звонят колокола? Если я скажу вам, дорогой мой друг, что вечность не сильно отличается от той красивой деревушки в долине, от Трамонти, которую вы так презираете? Если я скажу, что вечность – это утоление жажды у родника, где бьет вода из Растаявшего снега Апеннин, где можно лежать под кедрами и смотреть, как на солнечной лужайке пляшут и резвятся девушки, лежать в полном покое и безмятежности? Ну, если я вам так скажу? Как вы на это посмотрите, Луиджи? Я буду прав или вы? Поверите вы мне?
– Я вот как посмотрю, – отвечал Луиджи с важностью Филина, – я решу, что вы предаетесь мещанской романтике.
Что вы рассказываете мне приторные сказочки. Как говорит д'Аннунцио: «Вся жизнь – здесь и сейчас…»
– Vero, Луиджи! Конечно, вы правы. Но кончим эту лихорадочную болтовню. У меня еще дела не сделаны. Вы отвлекаете меня, не даете протрезветь. Эй, Поппи! – завопил он через плечо. – Porta il caf?e, subito! E due aspirine! – Он повернулся ко мне с ленивой улыбкой и продолжал, даже не заметив этого, говорить по-итальянски – на зависть чисто и бегло, как на родном: – Могу вам предложить только стакан самбукского красного – мой буфетчик скрылся с ключами и оставил нас без «Джека Даниэлса».
– Нет, спасибо, – ответил я по-английски, – но от кофе я бы не отказался, да и от аспирина тоже.
– Quattro aspirine! – крикнул он Поппи. Потом сел на кровать, покачнулся, уже сидя, и начал откупоривать бутылку красного вина. Луиджи грустно следил за его действиями.
– Мне надо продолжать обход, Касс. Мне крайне огорчительно оставлять вас в таком состоянии. Вы намерены выпить еще целую бутылку вина? По-моему, вы сошли с ума. – Он надел фуражку и медленно направился к двери. – Теперь я думаю, что вы сошли с ума. Иметь дело с сумасшедшим – выше моих сил. Вас, безусловно, заберут в Салерно и посадят в сумасшедший дом. И все будут опечалены этим до глубины души – кроме вас, конечно. Я сделал все, что мог. Buonanotte. – И с удрученным видом, явно мешкая, вышел из комнаты, но потом высунул голову из-за двери для последнего предостережения: – Сумасшедший дом в Салерно я видел собственными глазами. Я видел его. Касс, это превосходит всякое воображение. Это средневековье . – И он ушел.
– Прекрасный малый, – сказал Касс, продолжая возню с бутылкой. – Ему бы адвокатом быть в Неаполе, а не деревенским жандармом, но слишком много завихрений в голове. Совершенно фантастический тип. Вообразите! Фашист-гуманист! Когда-нибудь я вам про него расскажу. И мистик. Господи! – Он с хлопком вытащил пробку. – Попробуйте самбукского красного.
– Нет, спасибо, обойдусь кофе. Касс, а может, и вам сделать передышку? Вы ведь сами говорили, что вам надо проветрить голову, что у вас дела…
Он долго смотрел на бутылку, потом на пол, потом с заискивающей улыбкой посмотрел на меня. Он колебался; несколько мух с сонным гудением кружили у нас над головами.
– Ей-богу, – наконец сказал он, – вы правы, как никогда. Да вы просто ангел-хранитель, плюньте мне в глаза. Спустились с небес, чтобы спасти беднягу Касса из лап наетого, хищного антропоида. Отвести от его бедных уст эту чашу… – Он с горечью посмотрел на бутылку. – Яду.
Вдруг он швырнул бутылку в угол; она ударилась об пол среди мусора, но чудом не разбилась, а выбросила на стену длинную багровую струю.
– Ни разу в жизни этого не делал. – Он хохотнул. Потом завалился на кровать, задрал ноги в защитных брюках и заревел по-английски и по-итальянски: – Brutto maiale! Паршивый пес! Господи, дай мне силу, дай мне мужество! Шакал кровосмесительный! Господи, укрепи мою руку! – Он зашелся в лающем кашле и воздел к потолку увесистый кулак. – Vigliacco! Растлитель младенцев! Акула гнилостная! О Господи, дай мне силу! Господи! Неужто нет справедливости? Неужто мало лишить меня ума и богатства, гордости и рассудка, а надо еще сделать трусом! Господи, полюби меня! – с мольбой ревел он небу. – Научи меня, как повергнуть эту ненасытную похабную свинью! Научи, Господи! Дай мне смелости встать против него, и я протащу его за Дряблую мошонку по Новому Иерусалиму!
Вдруг он умолк и, передернувшись, с глубоким вздохом лег на кровать. Помолчал, потом закряхтел и глухим голосом, в котором не осталось и следов воодушевления или юмора, а только одна безнадежность, сказал:
– Человек умирает, Леверетт. Умирает , и я должен помочь. Мне надо быть ловким вором, а для этого надо протрезветь. – Он опять замолчал, а я пытался сообразить, к чему он клонит, и слышал только его тяжелые, свистящие вдохи и выдохи. – Очень неприятно вас выгонять. Вы были ангелом. Но человек умирает. Это я не о себе. Без дураков, Леверетт. Дело серьезное. Если бы вы… что-нибудь со мной сделали – саданули бы пару раз, вкатили какой-нибудь укол, чтобы я очухался… и сумел бы спереть эту вещь, я был бы вам вечно благодарен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160
– Шутки на эту тему неуместны, – мрачно сказал Луиджи. – Кроме того, как вы знаете, я не имею желания ехать в Америку. Касс, я серьезно за вас беспокоюсь.
– Sciocchezze! – сказал Касс, вскинув руки. – В жизни не слышал такой ерунды. Все итальянцы хотят в Америку. Все! Признайтесь же честно, Луиджи. Вы любите Америку, Вы ее обожаете! Не морочьте дядю Касса.
– Я не хотел бы об этом говорить, – нахмурясь, ответил Луиджи. – И не вижу смысла здесь оставаться, если вы преследуете цель выставить меня дураком. Вы испытываете мое терпение, Касс. Вы твердите о своей дружбе ко мне, но вы слишком много шутите. Я неизменно пытаюсь быть вашим другом, ибо полагаю, что мы родственны по духу. – Он пожал плечами. – Я просто хотел помочь, а вы насмехаетесь.
– Знаю, Луиджи, знаю. Я безнадежный пьяница, скольжу по наклонной плоскости, мне нужна рука помощи. Я люблю вас как брата. Вы были мне щитом и оплотом, помимо того что выпили весь мой вермут. Только, ради Бога, не гудите мне про ужасающую перспективу вечности. Почем вы знаете, какая она, вечность? Вы просто хотите запугать меня, Луиджи.
– Созерцание вечности внушает ужас, – ответил тот без улыбки. – Nullit?, oscurit?, как нескончаемый снег. Таково мое представление о ней. Темная белизна…
– Ерунда, Луиджи! А если я вам объясню, почему умереть хорошо? А если я вам скажу, что вечность – это тихий уголок, что там трава и камни, и бежит ручей, и над тобой синее небо, и овечки на лугу, что там играет рожок и звонят колокола? Если я скажу вам, дорогой мой друг, что вечность не сильно отличается от той красивой деревушки в долине, от Трамонти, которую вы так презираете? Если я скажу, что вечность – это утоление жажды у родника, где бьет вода из Растаявшего снега Апеннин, где можно лежать под кедрами и смотреть, как на солнечной лужайке пляшут и резвятся девушки, лежать в полном покое и безмятежности? Ну, если я вам так скажу? Как вы на это посмотрите, Луиджи? Я буду прав или вы? Поверите вы мне?
– Я вот как посмотрю, – отвечал Луиджи с важностью Филина, – я решу, что вы предаетесь мещанской романтике.
Что вы рассказываете мне приторные сказочки. Как говорит д'Аннунцио: «Вся жизнь – здесь и сейчас…»
– Vero, Луиджи! Конечно, вы правы. Но кончим эту лихорадочную болтовню. У меня еще дела не сделаны. Вы отвлекаете меня, не даете протрезветь. Эй, Поппи! – завопил он через плечо. – Porta il caf?e, subito! E due aspirine! – Он повернулся ко мне с ленивой улыбкой и продолжал, даже не заметив этого, говорить по-итальянски – на зависть чисто и бегло, как на родном: – Могу вам предложить только стакан самбукского красного – мой буфетчик скрылся с ключами и оставил нас без «Джека Даниэлса».
– Нет, спасибо, – ответил я по-английски, – но от кофе я бы не отказался, да и от аспирина тоже.
– Quattro aspirine! – крикнул он Поппи. Потом сел на кровать, покачнулся, уже сидя, и начал откупоривать бутылку красного вина. Луиджи грустно следил за его действиями.
– Мне надо продолжать обход, Касс. Мне крайне огорчительно оставлять вас в таком состоянии. Вы намерены выпить еще целую бутылку вина? По-моему, вы сошли с ума. – Он надел фуражку и медленно направился к двери. – Теперь я думаю, что вы сошли с ума. Иметь дело с сумасшедшим – выше моих сил. Вас, безусловно, заберут в Салерно и посадят в сумасшедший дом. И все будут опечалены этим до глубины души – кроме вас, конечно. Я сделал все, что мог. Buonanotte. – И с удрученным видом, явно мешкая, вышел из комнаты, но потом высунул голову из-за двери для последнего предостережения: – Сумасшедший дом в Салерно я видел собственными глазами. Я видел его. Касс, это превосходит всякое воображение. Это средневековье . – И он ушел.
– Прекрасный малый, – сказал Касс, продолжая возню с бутылкой. – Ему бы адвокатом быть в Неаполе, а не деревенским жандармом, но слишком много завихрений в голове. Совершенно фантастический тип. Вообразите! Фашист-гуманист! Когда-нибудь я вам про него расскажу. И мистик. Господи! – Он с хлопком вытащил пробку. – Попробуйте самбукского красного.
– Нет, спасибо, обойдусь кофе. Касс, а может, и вам сделать передышку? Вы ведь сами говорили, что вам надо проветрить голову, что у вас дела…
Он долго смотрел на бутылку, потом на пол, потом с заискивающей улыбкой посмотрел на меня. Он колебался; несколько мух с сонным гудением кружили у нас над головами.
– Ей-богу, – наконец сказал он, – вы правы, как никогда. Да вы просто ангел-хранитель, плюньте мне в глаза. Спустились с небес, чтобы спасти беднягу Касса из лап наетого, хищного антропоида. Отвести от его бедных уст эту чашу… – Он с горечью посмотрел на бутылку. – Яду.
Вдруг он швырнул бутылку в угол; она ударилась об пол среди мусора, но чудом не разбилась, а выбросила на стену длинную багровую струю.
– Ни разу в жизни этого не делал. – Он хохотнул. Потом завалился на кровать, задрал ноги в защитных брюках и заревел по-английски и по-итальянски: – Brutto maiale! Паршивый пес! Господи, дай мне силу, дай мне мужество! Шакал кровосмесительный! Господи, укрепи мою руку! – Он зашелся в лающем кашле и воздел к потолку увесистый кулак. – Vigliacco! Растлитель младенцев! Акула гнилостная! О Господи, дай мне силу! Господи! Неужто нет справедливости? Неужто мало лишить меня ума и богатства, гордости и рассудка, а надо еще сделать трусом! Господи, полюби меня! – с мольбой ревел он небу. – Научи меня, как повергнуть эту ненасытную похабную свинью! Научи, Господи! Дай мне смелости встать против него, и я протащу его за Дряблую мошонку по Новому Иерусалиму!
Вдруг он умолк и, передернувшись, с глубоким вздохом лег на кровать. Помолчал, потом закряхтел и глухим голосом, в котором не осталось и следов воодушевления или юмора, а только одна безнадежность, сказал:
– Человек умирает, Леверетт. Умирает , и я должен помочь. Мне надо быть ловким вором, а для этого надо протрезветь. – Он опять замолчал, а я пытался сообразить, к чему он клонит, и слышал только его тяжелые, свистящие вдохи и выдохи. – Очень неприятно вас выгонять. Вы были ангелом. Но человек умирает. Это я не о себе. Без дураков, Леверетт. Дело серьезное. Если бы вы… что-нибудь со мной сделали – саданули бы пару раз, вкатили какой-нибудь укол, чтобы я очухался… и сумел бы спереть эту вещь, я был бы вам вечно благодарен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160