Лихорадка свалила его, и он уснул. Горе бродило по его снам, как громадный зверь, не давало ни отдыха, ни покоя. Проснулся он часа в четыре; на море, опять спокойном, было оживление: лодки, птицы, паруса. Как они отважились выйти на эту предательскую воду?
По дорожке медленно проехал «кадиллак» и замер на асфальтовой площадке возле дома. «Дядя Фрэнк, – услышал он голос девушки, – это ты съел весь panettone?» Залив был тих и безмятежен. Из автомобиля вылезли люди с пустыми корзинами – после пикника – и скрылись в доме. Вскоре на веранду, потягиваясь, вышел парень, Кенни. Он пощупал свои бицепсы и зевнул. На его белой майке была синяя надпись: «Айона-колледж». Через минуту появился с клюшками для гольфа тот, кого звали Бруно, и начал упражняться на лужайке. Белые мячики летели в сторону Касса, некоторые падали в бурьян под выступом, где он лежал; Бруно пришел за ними, уже пыхтя, длинные волосы у него на ногах топорщились, и Касс увидел на его голубой рубашке синие полукружья пота под мышками.
Солнце давно уже катилось вниз, но жара усиливалась. Касс смотрел на солнце, устремив взгляд в точку возле края диска. Оно было определенно больше и жарче, чем обычно; оно как будто увеличилось вдвое – набухающая сверхновая. Потом отвел глаза; впервые за день в душу заполз чудовищный страх. Люди на вилле, кажется, тоже это почувствовали. Они не смотрели на солнце, но теперь Кенни вернулся на веранду, а за ним женщина, которую Бруно называл Шерли, видимо жена Бруно; она ослабила завязки лифчика на шее, и Касс услышал ее слова: «Как в духовке». Потом, обмахивая лицо, она села в парусиновую качалку; это была маленькая женщина в пляжных шортах, бедра у нее заплыли жиром. Кенни снял майку и начал подтягиваться на перекладине между двумя столбами веранды. Он был стройный, мускулистый и, подтянувшись, наверно, раз тридцать, мягко спрыгнул на носки. Потом прошелся по веранде, уперев руки в бедра и глядя в пол. Почесал собаку между ушами. Опять стал ходить, остановился, провел расческой по волосам. Потом поглядел на море и зевнул. Сжав в крупном кулаке ручку переносного приемника, на веранду вышел лысый толстый мужчина, которого Линда назвала дядей Фрэнком. «Кто-нибудь хочет пиццы?» – спросил он. Никто не ответил. Женщина по имени Шерли уснула. С порывом ветра до Касса долетел звук саксофона; тем же порывом снесло в воздухе гольфовый белый мячик, и, словно паря, он приземлился перед глазами у Касса и пропал в бурьяне.
Море было спокойно, затаилось на время, зато солнце жгло еще сильнее – тяжелое и близкое, оно лежало в небе огромным огненным гнетом. «Взорвется, сука, – думал Касс, отползая в тень, – распухнет и спалит нас, как мошек». Он вытер лоб. Из-за него, наверно, и море клокочет. Тогда почему эти люди не обращают внимания на солнце? На море. Тот, кого звали Бруно, со скучающим видом сел в алюминиевое кресло. Он окинул взглядом лужайку, усыпанную белыми мячиками, и чуть наклонился вперед, шевеля губами, словно упрекал себя. Потом откинулся на спинку и тоже уснул. Из дому донесся чуть слышный голос Линды: «Кенни!» Кенни обернулся и сказал: «Что?» – «Как думаешь, если написать: Лодай, Нью-Джерси, Герде Рамбо – дойдет? Я написала ей про убийство!» А Кенни ответил: «Я тебя не слышу!» – «Кеннет Фалько, если ты будешь…» Но конец фразы отнесло ветром, и Касс увидел, что парень хмуро ушел в дом, а Бруно и его жена по-прежнему лежали навзничь в металлических креслах под раскаленным солнцем, и дядя Фрэнк крутил ручку приемника. Море было спокойно…
В последнем приступе горячки он провалялся еще несколько часов, а разбудил его вечерний бриз, донесший до скалы запах жареного мяса. День подошел к концу. Солнце свалилось на Капри, как пламенный диск, громадный, грозный, малиновый. А море снова заколыхалось и задрожало, извергло из своих пучин огромные ужасные фонтаны. Вдали, под низкой грядой черных туч, горизонт раскромсали смерчи; а здесь белые валы океанского прибоя беспрерывно обрушивались на берег, и в этой безмолвной осаде была какая-то странная мягкость. Звуки доносились только с лужайки, там, в предвечернем свете, собрались люди. Касс повернулся, изнемогая от жара. На полукруглой решетке жарили мясо. Парень и девушка опять играли в бадминтон; с тихим звоном ударяла по волану ракетка, упруго подпрыгивала девичья грудь, мягко вздрагивали бедра и ягодицы. С веранды, уже укутанной в тень, слышался приглушенный тропический ритм маракасов, маримб, кастаньет, а на краю веранды сидел старейшина рода – не иначе сам Эмилио; седой и смуглый, в пурпурном пляжном халате, он с улыбкой наблюдал, как развлекается семья. Бруно почтительно приблизился к старику и что-то сказал, но Касс его не расслышал. Касс поднял глаза к небу: солнце пылало в невыносимой близости. Порыв ветра вскинул над виллой обрывок газеты: нелепо кувыркаясь, он скользнул над гребнем крыши, пометался между голыми уже флагштоками и полетел прочь от взрывающегося, замученного моря. Стая бумажных салфеток пронеслась по лужайке, и кто-то вскрикнул: «Ой, Боже! Ой!» В верхних комнатах застучали жалюзи. Где-то с пушечным грохотом ветер захлопнул дверь; в сумерках смуглый старик повернул голову, все еще благосклонно улыбаясь, и вдруг, словно дыханием чумы, Касса обдало сладким запахом пригорелой говядины. Потом бриз улегся, Линда достала отлетевший в сторону волан, и все смолкло, кроме мягкого тропического треска маракасов, и все стихло, кроме бури, которая надвигалась, комкая черную гладь залива.
И вот тут Касс, сам не свой от ужаса, вскочил возле входа в пещеру и побежал по тропинке в город. Он не знает, видело ли его семейство Нардуццо; скорее всего да, потому что, когда он вскочил, из-под ног у него посыпался град камней. Наверно, он представлял собой дикое зрелище – человек с багровой кожей и растрепанными волосами; и может быть, до сих пор они в своем Уэст-Энглвуде с изумлением вспоминают больное, искаженное страхом лицо соотечественника, возникшего в сумерках над их лужайкой.
И Касс до сих пор не уверен, что не уничтожил бы Поп-пи, детей и себя, как собирался сделать в Париже, если бы в долине по дороге в город не повстречал священника. Ибо план у него – чтобы спасти их от этой бури, от этого солнца, взорванного его виной, – был именно таков. Стереть с лица земли (как он сам однажды объяснил) все следы и отпечатки, всю грязь Кинсолвинга, его любовь и пустые надежды, его жалкое племя и его вину…
Но недалеко от города, где его тропинка сходилась с другой, он невольно примкнул к процессии, возглавляемой маленьким седоватым, носатым священником в белой, пожелтевшей от старости ризе. На лице у священника была написана смертельная тревога. За ним, подавшись вперед, неуклюже вышагивал долговязый служка-подросток с прыщавым лицом и длинным подбородком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160