Слева тянулись дома другой улицы, а справа, на незастроенном участке, лежал небольшой пустырь. Здесь находились несколько десятков склепов и надгробий, обращенных на запад. Все на миг притихли, опасаясь потревожить мертвецов.
В этом месте, где открывались последние ворота, и начиналась новая, страшная жизнь, солнечный свет померк, копоть сумерек легла на людей, траву, само небо – так на мгновение почудилось Адапе. Он постоял немного, глядя, как зарывают в землю покойника, потом резко повернулся и пошел прочь. За ним погналась скорбная музыка, но вскоре отстала, и вот привычный шум Вавилона словно вернул его с небес на землю. Тут-то как раз колдовское оцепенение и прошло. Он вернет себе Ламассатум, а ей – ее свободу. Он любит эту девушку и скажет об этом всему миру.
– Я хочу быть в ладу с самим собой, – прошептал он.
В голове прояснилось. Слабость ушла. Он нанял носилки и отправился домой, размышляя о предстоящей свадьбе, встрече с Ламассатум, об обещании учителя относительно занятий в школе Эсагилы, о суровом отце.
На площади перед малым храмом Адада, где собирались нищие уличные поэты, его внимание привлекло какое-то сборище. Это были большей частью праздные зеваки, ничего не смыслившие в поэзии, остановившиеся поглазеть на вдохновленного оборванца, декламирующего свое творение. Платой ему были насмешки, и все-таки он читал стихи. Сквозь гул и шум Адапа отчетливо различал его зычный голос, так не вязавшийся с невзрачной внешностью.
Адапа хотел остановиться, но тут же передумал, и рабы-носильщики прошли мимо. Голос поэта затихал, откликаясь эхом в его голове. Проплывавшие ему навстречу лица были неприятны, и как пожар, как разбитое сердце горел красный цветок в волосах публичной женщины. Адапа закрыл глаза. Завтра Иштар-умми, чужая, почти незнакомая, станет ему женой. А Ламассатум сейчас далека как никогда. Он снова вспомнил старика-учителя, как тот, после очередного приступа кашля, сидел на пороге школы. Постукивая палкой и отвечая на какие-то замечания Адапы, он говорил:
– В жизни еще и не такое бывает.
Ярко светило солнце. Глаза старика слезились. Адапе казалось, он плачет. Высоко, в самом густом ультрамарине завершал пятый круг орел. Никогда тот день не повторится, и Адапа не станет прежним.
– Но я все равно буду счастлив, – прошептал он. – Я буду счастлив, чего бы это ни стоило.
Иштар-умми поспешно обернулась. Почему ей показалось, что на террасу вышел Адапа? Этого не было и быть не могло: накануне свадьбы жених не должен видеть невесту… Но его имя едва не сорвалось с ее губ! Перед ней стоял отец. Взгляд его смутил Иштар-умми. Она опустила глаза, потерла виски.
– Голова болит, – сказала она неправду.
Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном – египетскую кобру, символ власти.
С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два маленьких рубиновых глаза, сверкающих зловещим блеском. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так, сразу, и, словно в насмешку над самой собой – влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не, находила – для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.
.– Не выходи на солнце, – глухо сказал Сумукан-иддин и убрал руку.
– Завтра будет такой день… – она запнулась. – Мне страшно.
Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.
– Отец, – позвала Иштар-умми.
– Ты уже мерила праздничный наряд? – спросил он.
– Да, это очень, очень, очень красиво!
– Почему не показалась мне?
Сумукан-иддин наконец перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.
– Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?
– Что?! Что ты сказала?!
– Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!
– Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.
Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.
– А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?
– Уеду.
– Куда?
– Пока не знаю, – он забрал в кулак бороду.
Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.
– Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.
– Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! – разочарованно протянула девушка.
– Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.
– Как ты думаешь, Адапа хороший?
Сумукан-иддин сглотнул.
– Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.
– И любить?
– Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?
– А ты, отец, ты-то любишь меня?
– Я всегда любил только твою маму и тебя.
– И больше никого никогда?
– Никогда.
В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.
Сара поднялась и вышла из комнаты.
– Ты останешься здесь? – спросил Сумуканиддин. Иштар-умми кивнула. – Хорошо. Только не выходи на солнце.
Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. «Какой знойный месяц нисанну, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже».
Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ
Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.
Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.
Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
В этом месте, где открывались последние ворота, и начиналась новая, страшная жизнь, солнечный свет померк, копоть сумерек легла на людей, траву, само небо – так на мгновение почудилось Адапе. Он постоял немного, глядя, как зарывают в землю покойника, потом резко повернулся и пошел прочь. За ним погналась скорбная музыка, но вскоре отстала, и вот привычный шум Вавилона словно вернул его с небес на землю. Тут-то как раз колдовское оцепенение и прошло. Он вернет себе Ламассатум, а ей – ее свободу. Он любит эту девушку и скажет об этом всему миру.
– Я хочу быть в ладу с самим собой, – прошептал он.
В голове прояснилось. Слабость ушла. Он нанял носилки и отправился домой, размышляя о предстоящей свадьбе, встрече с Ламассатум, об обещании учителя относительно занятий в школе Эсагилы, о суровом отце.
На площади перед малым храмом Адада, где собирались нищие уличные поэты, его внимание привлекло какое-то сборище. Это были большей частью праздные зеваки, ничего не смыслившие в поэзии, остановившиеся поглазеть на вдохновленного оборванца, декламирующего свое творение. Платой ему были насмешки, и все-таки он читал стихи. Сквозь гул и шум Адапа отчетливо различал его зычный голос, так не вязавшийся с невзрачной внешностью.
Адапа хотел остановиться, но тут же передумал, и рабы-носильщики прошли мимо. Голос поэта затихал, откликаясь эхом в его голове. Проплывавшие ему навстречу лица были неприятны, и как пожар, как разбитое сердце горел красный цветок в волосах публичной женщины. Адапа закрыл глаза. Завтра Иштар-умми, чужая, почти незнакомая, станет ему женой. А Ламассатум сейчас далека как никогда. Он снова вспомнил старика-учителя, как тот, после очередного приступа кашля, сидел на пороге школы. Постукивая палкой и отвечая на какие-то замечания Адапы, он говорил:
– В жизни еще и не такое бывает.
Ярко светило солнце. Глаза старика слезились. Адапе казалось, он плачет. Высоко, в самом густом ультрамарине завершал пятый круг орел. Никогда тот день не повторится, и Адапа не станет прежним.
– Но я все равно буду счастлив, – прошептал он. – Я буду счастлив, чего бы это ни стоило.
Иштар-умми поспешно обернулась. Почему ей показалось, что на террасу вышел Адапа? Этого не было и быть не могло: накануне свадьбы жених не должен видеть невесту… Но его имя едва не сорвалось с ее губ! Перед ней стоял отец. Взгляд его смутил Иштар-умми. Она опустила глаза, потерла виски.
– Голова болит, – сказала она неправду.
Сумукан-иддин быстро подошел, положил раскрытую ладонь на ее голову. Рука его была тяжела, и она невольно подумала, такова ли рука Адапы? Еще во время помолвки, и потом, когда Адапа приезжал к ней с отцом, Набу-лиширом, она обратила внимание на его красивые пальцы с гладкими ногтями и несколькими кольцами. Ей даже удалось рассмотреть рисунок на одном – египетскую кобру, символ власти.
С тех пор она видела кобру во сне, ее капюшон и два маленьких рубиновых глаза, сверкающих зловещим блеском. Но это были только сны, а реальность переполняло ожидание счастья. Иштар-умми не верила, что можно влюбиться вот так, сразу, и, словно в насмешку над самой собой – влюбилась. Теперь, глядя на юношей, она искала в них сходство с Адапой и не, находила – для того только, чтобы убедиться, что они хуже ее жениха.
.– Не выходи на солнце, – глухо сказал Сумукан-иддин и убрал руку.
– Завтра будет такой день… – она запнулась. – Мне страшно.
Сумукан-иддин привычным жестом заложил руки за спину. Ничего не сказал. Просто смотрел на противоположные дома, чьи вторые и третьи этажи виднелись над сплошной каменной стеной.
– Отец, – позвала Иштар-умми.
– Ты уже мерила праздничный наряд? – спросил он.
– Да, это очень, очень, очень красиво!
– Почему не показалась мне?
Сумукан-иддин наконец перевел взгляд на дочь. Она пожала плечом.
– Я просто хотела сделать тебе сюрприз. Как мама, помнишь?
– Что?! Что ты сказала?!
– Мама всегда тебя чем-то удивляла. Тебе это нравилось!
– Да, да, прости. Ты очень на нее похожа.
Он поцеловал дочь в теплую душистую макушку. Все, что мог себе позволить. О боги, за что эти муки? Она подняла голову.
– А что ты станешь делать, когда я уйду жить к мужу?
– Уеду.
– Куда?
– Пока не знаю, – он забрал в кулак бороду.
Иштар-умми заметила, что на его пальцах снова нет колец.
– Снаряжу караван с зерном и маслом в Хорезм, закуплю там олово.
– Почему именно в Хорезм? Это же так далеко! – разочарованно протянула девушка.
– Можно и в другую область. Так ли это важно теперь? Главное, что у тебя начинается новая жизнь.
– Как ты думаешь, Адапа хороший?
Сумукан-иддин сглотнул.
– Думаю, да. Он будет заботиться о тебе.
– И любить?
– Конечно. Разве можно не любить такую красавицу?
– А ты, отец, ты-то любишь меня?
– Я всегда любил только твою маму и тебя.
– И больше никого никогда?
– Никогда.
В комнате что-то со звоном разбилось. Иштар-умми и Сумукан-иддин обернулись. После дневного золотого света сумрак комнаты казался слишком густым. Сара, распластав складки платья, как мятые крылья, торопливо собирала с пола осколки вазы. На секунду она подняла лицо, и то, что Иштар-умми увидела, было странно, очень странно. Сара плакала.
Сара поднялась и вышла из комнаты.
– Ты останешься здесь? – спросил Сумуканиддин. Иштар-умми кивнула. – Хорошо. Только не выходи на солнце.
Он снова поцеловал ее и широким шагом покинул террасу. «Какой знойный месяц нисанну, солнце будто сошло с ума. Все безумны, и я тоже».
Глава 24. ЖАЖДА МЕСТИ
Анту-умми находилась на пути в Борсиппу. Быки шли неторопливо, дорога пылила. Небольшой караван идущий навстречу, казалось, парил и таял в жидком огне. Часть неба была лимонно-желтой, а в выси, в прозрачной лазури стояла обкусанная половинка луны. Иногда колесо попадало в выбоину, и тогда вся повозка, вместе с поклажей, вздрагивала. Возница пел унылую песню, такую же бесконечную, как дорога. Жрицу так и подмывало пнуть его в спину, но по необъяснимому, странному желанию длить эти тоскливые минуты, она не прерывала его пения, а сидела, безвольно уронив на колени руки, вглядывалась в кипящую даль.
Она покидала Вавилон, сердце ее рыдало. Анту-умми уезжала из города, где ей нанесли оскорбление, где она в полной мере вкусила вероломство мужчины. Но она не переставала любить этот город, и поэтому становилось еще горше.
Жрица сидела спиной к удаляющемуся Вавилону и не могла видеть его прекрасных зубчатых стен, зиккурат, провожающий ее величественным взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66