Кира низко сдвигала косынку, на самые глаза.
Однажды веселый немец, которого товарищи ласково называли Гансен, застав Киру в курилке одну, обнял ее сзади за плечи:
— А ты еще ничего, старушка!
Кира не сдержалась, ударила его мокрой тряпкой. Он не рассердился, а виновато улыбнулся.
Как-то, войдя в курилку прибрать окурки, Кира удивилась: рабочие разговаривали тихо, короткими фразами, настроение у них было подавленное, прямотаки похоронное. Кира услышала, как Гансен произнес, ни к кому не обращаясь:
— Чертова мельница, этот Сталинград! Армии Паулюса как не бывало…
Так Кира узнала о победе под Сталинградом.
Она с трудом дождалась вечера — не терпелось сообщить подружкам.
У Гали хитро заблестели глаза:
— Спасибо, Варя, я тоже слышала.
Галя замолчала — к ним подходила Утроба со своей Надькой.
— Что, сволочи, зубы скалите? — осведомилась Утроба.
— Они вообразили невесть что! — подхватила Надька.
От нее шел сильный запах спиртного.
— Рано радуетесь, стервы, — угрожающе произнесла Утроба. — Сдохнете покуда…
Как ни печально было сознавать, но Утроба была права: от Сталинграда до Берлина было очень далеко, а что делается на других фронтах, никто не знал…
Ира Уварова рассказала, что ее вызывал Завалишин.
— Он сказал: «Всех бери на крючок, кто кричит и кто молчит. Молчуны опаснее…» Я ему про Утробу такого намолола! «Самая опасная у нас, Сергей Владимирович, староста. Скрывает, что депутатом райсовета выбиралась». Он говорит: «Проверим».
Дней через пять женщины видели, как Утроба собралась в город, накрасила губы, пришила новый знак «ОСТ».
Она ушла и не вернулась. Надька из закутка перебралась в барак, ее пожалели: хоть и на самом нижнем ярусе, почти у самого пола, но место отвели.
В закутке появилась новая хозяйка — Парамонова Анна Васильевна, заместитель председателя группы «Не сдадимся!». Очень ее нахваливала Завалишину, Ира Уварова.
Жить стало полегче.
Ганс, улучив момент, сказал:
— Я догадался, фрау, вы понимаете по-немецки. Не опасайтесь меня, я не враг.
Вошли курильщики, он строго прикрикнул на Киру, чтобы она действовала поскорее, и незаметно подмигнул.
Кира вечером посоветовалась с Галей:
— Как быть?
— Говори по-немецки плохо, как все мы…
На другой день Кира проходила мимо станка Ганса. Он сунул ей в карман сверток — в нем оказались кусок хлеба с ломтиком бекона и записка по-немецки: «Приходи после перерыва. Это уничтожить!»
После обеденного перерыва Кира обычно мыла пол в женской. На этот раз она начала с мужской. Появился Ганс. Кира отдала записку и сказала по-немецки:
— Уничтожьте сами!
Ганс усмехнулся, порвал бумажку на мелкие кусочки.
— Спасибо… — И повторил: — Не опасайтесь меня, я не враг. На первом этаже работают ваши. Передайте им, у мастера Лейшнера в кладовой много деревянных ботинок. Он их экономит. Пусть попросят, а если откажет, надо обратиться к инженеру Хенку.
Ганс крепко пожал руку и ушел.
На первом этаже работали только восточные рабочие — одни девушки. Своя обувь у большинства давно порвалась, поэтому ходили босыми, а цементный пол был усыпан металлическими опилками и стружкой.
Мастер Лейшнер немного поломался:
— Какие ботинки? Где я их вам найду?
Галя попросила:
— Спросите, пожалуйста, у герра Хенка. Мастер с любопытством посмотрел на русскую, посмевшую давать ему советы.
— Хорошо, фрейлейн, подумаю.
Он впервые за все время назвал Галю «фрейлейн». Мастер принес пару сандалий из парусиновой тесьмы на толстой деревянной подошве.
— Получите, фрейлейн. Если подойдут, буду рад. После смены получите и для всех…
Галя весело застучала «босоножками» по цементному полу.
Утром Кира прошла мимо Ганса. Очень хотелось подойти, пожать руку, но она лишь улыбнулась.
Восьмого марта 1944 года, открыв шкафчик, где хранился ее халат и незамысловатый инвентарь, Кира нашла в кармане завернутую в тонкую бумагу березовую веточку с крохотными листочками и маленькую плитку шоколада.
Кира с трудом сдержала слезы.
Накануне, перед сном, кто-то из женщин сказал:
— Завтра восьмое.
— Ну и что? — ответил чей-то раздраженный голос.
— Восьмое марта…
— А тебе что от этого? Маковку дадут?
Зашумели, принялись вспоминать, как проводили этот день дома, кляли свое теперешнее, бесправное положение.
— Я, бывало, только проснусь, а мне братишка Колька коробку конфет подает и духи «Красная Москва».
— Нам всем подарки делали. Письма смешные писали. С предсказаниями…
Галя рассказала, как в последний мирный Женский день товарищи подарили ей набор пластинок.
— Ты представь, все пластинки Лемешева!
Кира слушала и с горечью думала, что все это ушло и, наверное, никогда не вернется.
И вдруг подарок!
Вечером Галя сказала радостно, что в сумке с инструментом нашла маленького симпатичного медвежонка в бело-красном колпачке. И другие женщины с восторгом рассказывали, что тоже получили подарки. Видимо, Ганс действовал не один.
После ужина женщин строем повели в кино. Это тоже явилось радостной неожиданностью. Сначала показали кинохронику: Адольф Гитлер произносит речь, Адольф Гитлер беседует с итальянским послом, затем пошли кадры фронтовой хроники, и, наконец, — девчонки аж завыли от восторга — начался «Антон Иванович сердится». К концу фильма все ревели… Там был. Ленинград, знакомые, почти родные артисты, даже смешной, жалкий Керосинкин родней родного. Все это было далеким прошлым, настоящим был барак.
В начале лета Ганс сказал:
— Не удивляйтесь, вам скоро придется уехать в другое место. Не волнуйтесь, это мы хотим вам добра.
Не прошло и недели, Киру и еще несколько работниц увезли в контору на Франкфуртеналлее, где Маце Вейдеманн, управляющий имением фрау Белинберг, заметил красивую Киру.
Чтобы не забыть адрес Ганса, Кира часто повторяла его вслух: «Гансу Линднеру, Доломитенштрассе, 18, Берлин-Панков».
Надо поговорить, товарищ Орлов
Щелкнул выключатель, стало чуть светлее. Отодвинули засов, но дверь не открывают. «Чего они тянут?»
— Господин Орлов, как вы себя чувствуете?
— Лучше не может быть, поручик.
— Приятно слышать.
Наконец-то открыли дверь. Все-таки хорошо при свете!
— Пойдемте, господин Орлов. Приказано доставить вас наверх. Вы можете идти?
— Странный вопрос.
— Но вы тут трое суток, без обеда.
— И без ужина.
«Про воду я вам, стервецы, не скажу! А она кап-кап. Минут пятнадцать — и полная ладонь! А то еще почините».
— Не беспокойтесь, поручик. Дойду. «Куда поведет? На допрос? А голова кружится… Ничего, дойду».
…Большая светлая комната. Окна настежь. Никого нет. «Чем это тут пахнет? Гарью? Значит, опять немцев бомбили? Почему же я не слышал? Спал? Здоров спать, Алексей Иванович!»
— Выпейте молока, господин Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
Однажды веселый немец, которого товарищи ласково называли Гансен, застав Киру в курилке одну, обнял ее сзади за плечи:
— А ты еще ничего, старушка!
Кира не сдержалась, ударила его мокрой тряпкой. Он не рассердился, а виновато улыбнулся.
Как-то, войдя в курилку прибрать окурки, Кира удивилась: рабочие разговаривали тихо, короткими фразами, настроение у них было подавленное, прямотаки похоронное. Кира услышала, как Гансен произнес, ни к кому не обращаясь:
— Чертова мельница, этот Сталинград! Армии Паулюса как не бывало…
Так Кира узнала о победе под Сталинградом.
Она с трудом дождалась вечера — не терпелось сообщить подружкам.
У Гали хитро заблестели глаза:
— Спасибо, Варя, я тоже слышала.
Галя замолчала — к ним подходила Утроба со своей Надькой.
— Что, сволочи, зубы скалите? — осведомилась Утроба.
— Они вообразили невесть что! — подхватила Надька.
От нее шел сильный запах спиртного.
— Рано радуетесь, стервы, — угрожающе произнесла Утроба. — Сдохнете покуда…
Как ни печально было сознавать, но Утроба была права: от Сталинграда до Берлина было очень далеко, а что делается на других фронтах, никто не знал…
Ира Уварова рассказала, что ее вызывал Завалишин.
— Он сказал: «Всех бери на крючок, кто кричит и кто молчит. Молчуны опаснее…» Я ему про Утробу такого намолола! «Самая опасная у нас, Сергей Владимирович, староста. Скрывает, что депутатом райсовета выбиралась». Он говорит: «Проверим».
Дней через пять женщины видели, как Утроба собралась в город, накрасила губы, пришила новый знак «ОСТ».
Она ушла и не вернулась. Надька из закутка перебралась в барак, ее пожалели: хоть и на самом нижнем ярусе, почти у самого пола, но место отвели.
В закутке появилась новая хозяйка — Парамонова Анна Васильевна, заместитель председателя группы «Не сдадимся!». Очень ее нахваливала Завалишину, Ира Уварова.
Жить стало полегче.
Ганс, улучив момент, сказал:
— Я догадался, фрау, вы понимаете по-немецки. Не опасайтесь меня, я не враг.
Вошли курильщики, он строго прикрикнул на Киру, чтобы она действовала поскорее, и незаметно подмигнул.
Кира вечером посоветовалась с Галей:
— Как быть?
— Говори по-немецки плохо, как все мы…
На другой день Кира проходила мимо станка Ганса. Он сунул ей в карман сверток — в нем оказались кусок хлеба с ломтиком бекона и записка по-немецки: «Приходи после перерыва. Это уничтожить!»
После обеденного перерыва Кира обычно мыла пол в женской. На этот раз она начала с мужской. Появился Ганс. Кира отдала записку и сказала по-немецки:
— Уничтожьте сами!
Ганс усмехнулся, порвал бумажку на мелкие кусочки.
— Спасибо… — И повторил: — Не опасайтесь меня, я не враг. На первом этаже работают ваши. Передайте им, у мастера Лейшнера в кладовой много деревянных ботинок. Он их экономит. Пусть попросят, а если откажет, надо обратиться к инженеру Хенку.
Ганс крепко пожал руку и ушел.
На первом этаже работали только восточные рабочие — одни девушки. Своя обувь у большинства давно порвалась, поэтому ходили босыми, а цементный пол был усыпан металлическими опилками и стружкой.
Мастер Лейшнер немного поломался:
— Какие ботинки? Где я их вам найду?
Галя попросила:
— Спросите, пожалуйста, у герра Хенка. Мастер с любопытством посмотрел на русскую, посмевшую давать ему советы.
— Хорошо, фрейлейн, подумаю.
Он впервые за все время назвал Галю «фрейлейн». Мастер принес пару сандалий из парусиновой тесьмы на толстой деревянной подошве.
— Получите, фрейлейн. Если подойдут, буду рад. После смены получите и для всех…
Галя весело застучала «босоножками» по цементному полу.
Утром Кира прошла мимо Ганса. Очень хотелось подойти, пожать руку, но она лишь улыбнулась.
Восьмого марта 1944 года, открыв шкафчик, где хранился ее халат и незамысловатый инвентарь, Кира нашла в кармане завернутую в тонкую бумагу березовую веточку с крохотными листочками и маленькую плитку шоколада.
Кира с трудом сдержала слезы.
Накануне, перед сном, кто-то из женщин сказал:
— Завтра восьмое.
— Ну и что? — ответил чей-то раздраженный голос.
— Восьмое марта…
— А тебе что от этого? Маковку дадут?
Зашумели, принялись вспоминать, как проводили этот день дома, кляли свое теперешнее, бесправное положение.
— Я, бывало, только проснусь, а мне братишка Колька коробку конфет подает и духи «Красная Москва».
— Нам всем подарки делали. Письма смешные писали. С предсказаниями…
Галя рассказала, как в последний мирный Женский день товарищи подарили ей набор пластинок.
— Ты представь, все пластинки Лемешева!
Кира слушала и с горечью думала, что все это ушло и, наверное, никогда не вернется.
И вдруг подарок!
Вечером Галя сказала радостно, что в сумке с инструментом нашла маленького симпатичного медвежонка в бело-красном колпачке. И другие женщины с восторгом рассказывали, что тоже получили подарки. Видимо, Ганс действовал не один.
После ужина женщин строем повели в кино. Это тоже явилось радостной неожиданностью. Сначала показали кинохронику: Адольф Гитлер произносит речь, Адольф Гитлер беседует с итальянским послом, затем пошли кадры фронтовой хроники, и, наконец, — девчонки аж завыли от восторга — начался «Антон Иванович сердится». К концу фильма все ревели… Там был. Ленинград, знакомые, почти родные артисты, даже смешной, жалкий Керосинкин родней родного. Все это было далеким прошлым, настоящим был барак.
В начале лета Ганс сказал:
— Не удивляйтесь, вам скоро придется уехать в другое место. Не волнуйтесь, это мы хотим вам добра.
Не прошло и недели, Киру и еще несколько работниц увезли в контору на Франкфуртеналлее, где Маце Вейдеманн, управляющий имением фрау Белинберг, заметил красивую Киру.
Чтобы не забыть адрес Ганса, Кира часто повторяла его вслух: «Гансу Линднеру, Доломитенштрассе, 18, Берлин-Панков».
Надо поговорить, товарищ Орлов
Щелкнул выключатель, стало чуть светлее. Отодвинули засов, но дверь не открывают. «Чего они тянут?»
— Господин Орлов, как вы себя чувствуете?
— Лучше не может быть, поручик.
— Приятно слышать.
Наконец-то открыли дверь. Все-таки хорошо при свете!
— Пойдемте, господин Орлов. Приказано доставить вас наверх. Вы можете идти?
— Странный вопрос.
— Но вы тут трое суток, без обеда.
— И без ужина.
«Про воду я вам, стервецы, не скажу! А она кап-кап. Минут пятнадцать — и полная ладонь! А то еще почините».
— Не беспокойтесь, поручик. Дойду. «Куда поведет? На допрос? А голова кружится… Ничего, дойду».
…Большая светлая комната. Окна настежь. Никого нет. «Чем это тут пахнет? Гарью? Значит, опять немцев бомбили? Почему же я не слышал? Спал? Здоров спать, Алексей Иванович!»
— Выпейте молока, господин Орлов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141