И, понимаете, не соврал. Потом у меня хлопот хватило, вы понимаете, как мне трудно было этого офицера доставить сюда. Но я твердо решил: сделаю Андрею Андреевичу подарок. Шутка сказать, словили такую птицу, прилетела от самого Василевского.
То, что пленный офицер «прилетел от самого Василевского», Калугин придумал, но ему охотно поверили, как верили любому слуху, самому невероятному, лишь бы он вселял хоть какую-нибудь надежду…
Алексея Ивановича Орлова долго продержали в вестибюле, несколько раз сфотографировали и отвели в узкую комнату с зарешеченным окном. В камере, как окрестил комнату Алексей Иванович, стояли железная солдатская койка и две табуретки. В двери виднелся «глазок».
По плиточному полу, по следам от полек на стенах Орлов сообразил, что когда-то тут была кладовая.
«Жарко не будет, — усмехнувшись, подумал Алексей Иванович. — Поживем — увидим, а сейчас главное — выспаться!»
Уснуть не удалось. Пришел высокий офицер, голубоглазый, с доброжелательной улыбкой. Предупредительно сказал:
— Лежите, лежите… Вы, наверное, не выспались.
Сел на табурет.
— Поговорим?
— Смотря о чем.
— О сущих пустяках… Извините, забыл представиться. Поручик Астафьев, помощник начальника разведотдела по отделению общевойсковой разведки.
— Абвера?
— При чем тут абвер? Мы самостоятельные, при штабе генерал-лейтенанта Власова.
— Неужели самостоятельные? — иронически спросил Орлов. — А форма немецкая.
— Временно. Перейдем на свою. Извините, но вопросы имею право задавать я.
— Задавайте.
— Когда советские войска начнут наступление?
— Какие войска?
— Прибалтийского фронта Баграмяна и Белорусского Рокоссовского.
— Хотите дельный совет?
— Хочу.
— Позвоните в Москву, в Ставку. Они знают точно, я могу ошибиться.
— Спасибо, позвоню обязательно. Назовите телефон Ставки. Любой.
— Бесполезно — у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
— Так и быть.
— Вы давно из России?
— Почему вас это интересует?
— Говорите вы странно.
— Акцент? Я из России давно — с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны — в Париже. А родился в Козлове.
— В Мичуринске…
— Это по-вашему — в Мичуринске, а по-старому — в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород — это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек — это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно — Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
— Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
— Это я знаю, Москва на своем месте.
— Пропагандируете?
— Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
— Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
— Между ними и вами одна небольшая разница — они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
— Попаду!
— Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
— Кто кого допрашивает — я вас или вы меня?
— А зачем вам меня допрашивать? — спокойно спросил Орлов. — Интересного я вам ничего не скажу.
— Скажете, да еще как.
— Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
— Разрешите?
— Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
— Привычка. Кстати, желаете?
— Благодарю, не занимаюсь.
— Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
— Выкладывайте.
— Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
— Извините, начадил. Принимаете совет?
— Нет.
— Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
— Объясните.
— Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
— И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
— Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
— Немец?
— Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
— А это кто такой?
— Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один — к стенке, но сначала он вас изуродует.
— Не пугайте меня, ночь спать не буду.
— Ну, начнем?
— Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Войдите. Вошел солдат.
— Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
— Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
— Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду — холодная, приятная.
Унтер добавил:
— Потребуется выйти — постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении — это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи — все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени — и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу — вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
То, что пленный офицер «прилетел от самого Василевского», Калугин придумал, но ему охотно поверили, как верили любому слуху, самому невероятному, лишь бы он вселял хоть какую-нибудь надежду…
Алексея Ивановича Орлова долго продержали в вестибюле, несколько раз сфотографировали и отвели в узкую комнату с зарешеченным окном. В камере, как окрестил комнату Алексей Иванович, стояли железная солдатская койка и две табуретки. В двери виднелся «глазок».
По плиточному полу, по следам от полек на стенах Орлов сообразил, что когда-то тут была кладовая.
«Жарко не будет, — усмехнувшись, подумал Алексей Иванович. — Поживем — увидим, а сейчас главное — выспаться!»
Уснуть не удалось. Пришел высокий офицер, голубоглазый, с доброжелательной улыбкой. Предупредительно сказал:
— Лежите, лежите… Вы, наверное, не выспались.
Сел на табурет.
— Поговорим?
— Смотря о чем.
— О сущих пустяках… Извините, забыл представиться. Поручик Астафьев, помощник начальника разведотдела по отделению общевойсковой разведки.
— Абвера?
— При чем тут абвер? Мы самостоятельные, при штабе генерал-лейтенанта Власова.
— Неужели самостоятельные? — иронически спросил Орлов. — А форма немецкая.
— Временно. Перейдем на свою. Извините, но вопросы имею право задавать я.
— Задавайте.
— Когда советские войска начнут наступление?
— Какие войска?
— Прибалтийского фронта Баграмяна и Белорусского Рокоссовского.
— Хотите дельный совет?
— Хочу.
— Позвоните в Москву, в Ставку. Они знают точно, я могу ошибиться.
— Спасибо, позвоню обязательно. Назовите телефон Ставки. Любой.
— Бесполезно — у вас нет прямой связи. Можно мне вопрос?
— Так и быть.
— Вы давно из России?
— Почему вас это интересует?
— Говорите вы странно.
— Акцент? Я из России давно — с 1918 года. Мне тогда было шесть лет. Потом отец рассказывал: «Слава богу, выбрались. Жара. Тиф. Голод. ВЧК…» С тех пор до войны — в Париже. А родился в Козлове.
— В Мичуринске…
— Это по-вашему — в Мичуринске, а по-старому — в Козлове. Объясните, почему у вас, советских, такая страсть к переименованиям? Нижний Новгород — это же прелестно! А у вас Горький! К чему? Я Горького люблю, особенно «На дне»: «Человек — это звучит гордо!» Но зачем огромный город называть в его честь? Или Вятка. Это превосходно — Вятка! А у вас Киров. А что вы сделали с московскими улицами! Воздвиженка, Остоженка. Скажите, чем улица Фрунзе лучше Знаменки? Кстати, ваш Генеральный штаб все еще там?
— Не знаю.
— Что не знаете?
— Не знаю, что улица Фрунзе ранее называлась Знаменкой.
— Я вижу, вы ничего не знаете. Можно подумать, что не вы, а я только что из Москвы. Не удивлюсь, если услышу от вас, что вы не знаете, где находится сама Москва.
— Это я знаю, Москва на своем месте.
— Пропагандируете?
— Отвечаю на ваш вопрос о Москве, которой вам не видать.
— Я читал до войны в «Правде», что в России живет много людей, которые никогда не бывали в Москве.
— Между ними и вами одна небольшая разница — они могут в любой день приехать в столицу, стоит им только захотеть, а вы никогда не попадете в Москву, разве лишь под конвоем.
— Попаду!
— Вы мне нравитесь своей детской наивностью. Так про Москву говорили немцы в 1941 году. Сейчас 1944 год. На что вы надеетесь? На самом деле, на что?
Астафьев искренне засмеялся:
— Кто кого допрашивает — я вас или вы меня?
— А зачем вам меня допрашивать? — спокойно спросил Орлов. — Интересного я вам ничего не скажу.
— Скажете, да еще как.
— Пытать начнете? Не советую. Совсем замолчу.
Астафьев достал портсигар:
— Разрешите?
— Удивляюсь я на вас. Пытать собираетесь а закурить разрешения спрашиваете.
— Привычка. Кстати, желаете?
— Благодарю, не занимаюсь.
— Сигареты у меня дрянные. До войны в Париже я часто покупал вашу «Тройку». Сорт средний, но картинка прелестная. Значит, решили ничего не рассказывать? Хотите совет?
— Выкладывайте.
— Расскажите мне все. Мне. Пока не поздно.
Орлов помахал ладонью, отгоняя дым. Астафьев потушил сигарету о ножку табурета.
— Извините, начадил. Принимаете совет?
— Нет.
— Напрасно. Вы не понимаете своей выгоды.
— Объясните.
— Охотно. Вас все равно заставят говорить. Я дерьмо, интеллигент, не выношу запаха крови, хотя кровь все проливают, она льется, как водопад, ее льют, как шампанское.
Орлов в том же тоне продолжал:
— И за неё венчают на Капитолии и называют потом благодетелем человечества. Помню. Федор Михайлович Достоевский. Кстати, кровь, которая льется сейчас, льется по вине тех, кому вы по-собачьи служите.
— Не надо оскорблений. Это не деловой разговор. Я действую исключительно в ваших интересах. Начальство ждет результатов нашей беседы. Если я приду пустой, вас передадут Эриху Рике.
— Немец?
— Обершарфюрер СС. Прикомандирован к штабу Андрея Андреевича.
— А это кто такой?
— Как кто? Вы что, с неба свалились? Генерал-лейтенант Власов. Так вот, вас передадут Рике. Он зверь! Урод на коротких ножках и ненавидит красивых, полноценных мужчин. От него выход один — к стенке, но сначала он вас изуродует.
— Не пугайте меня, ночь спать не буду.
— Ну, начнем?
— Что-то не хочется.
В дверь постучали. Астафьев крикнул:
— Войдите. Вошел солдат.
— Господин поручик, вас требует их превосходительство.
Астафьев вскочил. Укоризненно сказал Орлову:
— Заболтался с вами. И все попусту. Не миновать вам Рике.
Вошел, судя по нашивкам, унтер-офицер. Внес кувшин с водой и таз. Поставил на табурет.
— Можете воспользоваться.
Орлов попробовал воду — холодная, приятная.
Унтер добавил:
— Потребуется выйти — постучите.
Патом принесли завтрак, и неплохой: сосиски с картофельным пюре, кофе, два ломтика сыру, булочку.
Орлов подумал: «Стоит ли есть?.. Успею наголодаюсь, пока надо копить силы».
Поев, Орлов принялся расхаживать по камере: пять шагов вперед, пять назад. «Обязательно будут спрашивать о наступлении — это ясно как божий день!» Орлов вдруг ощутил, что все относящееся к его работе, к готовящемуся наступлению гдето очень далеко. Москва, генерал-полковник Болотин, товарищи — все далеко. Далеко, не по пространству, а по времени — и существует лишь как отдаленное воспоминание.
Несколько дней назад подполковник Орлов получил у Болотина двухдневный отпуск и съездил в Кинешму, где жили мать его жены Варвара Ивановна и сын Сережа.
Из сорока восьми часов отпуска тридцать восемь ушло на дорогу — вместо довоенных двенадцати поезд шел от Москвы девятнадцать часов.
Орлов видел сына в последний раз на рассвете 21 июня 1941 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141