Но накрепко.
— Тогда пойдем пиво пить, — Забелин решительно раздвинул пораженных сподвижников, задержался. — Флоровский, к вашему сведению, не агент. И Власова не объект наблюдений. Друзья они мне. Есть работа. Есть жизнь. Жизнь — это те люди, что нас окружают, что дороги нам. Так вот, если выбирать по интересам, я наработался вволю. Так что скоро и друзей вовсе не останется. А посему выбираю жизнь.
И, заключив диковинную эту фразу общим разудалым жестом, вышел.
— Думаю, можно паковаться, — мрачно оценил услышанное Подлесный.
Лагацкая со странным выражением лица промолчала.
На самом деле вовсе не было в Забелине той уверенности, что так лихо продемонстрировал он перед Максимом. Напротив, все сходилось, и записанный подлесновскими слухачами разговор лишь подтвердил, что выглядело ранее невероятным, — вся в воздушных надеждах, порывистая Наталья, обратившаяся за эти годы из насмешливой, мечтательной девочки в пожившую, но все так же пребывающую в ожидании близкого добра женщину, где-то, должно быть, надломилась в вечном задыхающемся своем беге.
Был Забелин смятен и растерян. Потому и машину бросил подальше, на Большой Радищевской, неподалеку от входа в метро, чтобы иметь время подготовиться к ожидавшему его неприятному разговору, — отсюда до Котельнической набережной было минут пятнадцать ходу.
Пройдя могучий, из рифленого гранита дом, Забелин остановился — вниз, к набережной, круто убегал выложенный булыжником переулочек. Казалось, упади на этом булыжнике и тебя покатит — разгонит живенько и далеко внизу, перебросив по инерции и через поток машин на набережной, и через парапет, забросит прямо в Москву-реку. Девять лет назад в этом переулке он снял на лето квартиру в двухэтажном, предназначенном под снос и почти расселенном доме, чтобы в тишине закончить монографию. Тут же, прознав про новоселье, заявились Максим с Натальей, да так и остались ночевать. Утром счастливый Максим, пока остальные спали, сгонял за цветами и бутылкой коньяку. И они сидели за обеденным столом. Старый тополь под окном выдавил лапой рассохшуюся облупленную оконную раму, и пухлая его ветка лежала на скатерти рядом с разложенными книгами, коньяком и пучками редиса. Они сидели пьяноватые то ли от коньяка, то ли от майского воздуха, и Максим, не отпуская, держал Наташину руку.
Через год Максим эмигрировал.
Теперь на месте того дома из-за ажурной решетки кокетливо выглядывал трехэтажный особняк, с джипами на помытой брусчатой мостовой.
Прошел теплый дождь, и грязные ручейки вытекали из сквериков на покатые улицы и там, сливаясь в общий мутный поток, в бесшабашном азарте, обгоняя одинокого пешехода, устремлялись вниз, к Котельникам.
Да, все изменилось. Было время, когда здесь, сбегая из лаборатории, начинали они с Максимом рабочий день — в кинотеатре повторного фильма «Иллюзион» можно было увидеть американские и французские ленты тридцатых-сороковых, давно забытые или вовсе не шедшие в отечественном прокате. Если, конечно, достать билеты, что было куда как непросто. Внутри кинотеатра, называвшегося, видно, для конспирации, музеем, висели фотографии западных кинозвезд, устраивались лектории. За семьдесят копеек здесь можно было часа два подышать неведомым и оттого желанным иноземным воздухом. После «Моста Ватерлоо» впечатлительный Максим вышел с мокрыми глазами.
— Что, птичку жалко? — подковырнул тогда Алексей.
— Дурак. Себя жалко, — зло огрызнулся Флоровский.
Теперь возле кинотеатра было пусто и сиро. Лишь две пожилые женщины с кокерами на поводках лениво, не в первый раз, просматривали афиши. Должно быть, скучающие домработницы.
Что-то екнуло в нем — за «высоткой», в скверике, отсеченном потоком машин, увидел он со спины Наталью — расслабленная, она сидела на одной из чугунных скамеек, вытянув ноги и с интересом разглядывая двух полощущихся в луже воробьев.
— Опять опоздал. Нет мне прощенья. — Как прежде, проскочив меж загудевшими машинами и перепрыгнув через решетку, Забелин обхватил ее сзади за плечи.
— Ты посмотри, как он за ней ухаживает. — Не оборачиваясь, Наталья прислонила щеку к его руке и чуть провела по ней. — На самом деле спасибо тебе. Когда еще вот так среди бела дня… В институте все всегда срочно, важно. Будто в горячем цеху. И не выпускаем ничего уж года с полтора, а все та же суета. А потом приходишь сюда…
— И выясняется, что ничего срочнее этого и нет, — Забелин уселся рядом. — У меня то же. Работаю до девяти, до двенадцати. Лопачу, лопачу, а меньше не становится. Хотя и в охотку. А потом в кои веки бац — и в отпуск. Так, на недельку. И через недельку, едва дождавшись, летишь в волнении — что там без меня? И видишь — все как-то и без тебя, незаменимого, движется. А если не двинулось, тоже сигнал — может, не так уж и нужно двигать?
— Значит, ощущение значимости сильно преувеличено?
— Увы, природа мудра — и все взаимозаменяемо. А так, сказать меж нами, хочется быть единственным.
— Не меняетесь вы, мальчишки.
— Понятно. Макс вовсю обаяет?
— Еще как.
— Между нами, что касается упрямства, вы друг друга стоите. Ты, конечно, стоишь насмерть?
— Боюсь, не устою. Уж больно красиво кается. Простить разве?
— И прости. Сколь, в самом деле, можно жизни бояться? И так не слишком много выдано. Все цепляешься по принципу — жить-то хочется, а жить-то не с кем. Вот и живешь с кем попало.
— Стало быть, не развелся?
— Да так. Как всегда — наполовину. Тоже скажу — обрыдло.
— Найдешь. Тебя, наверное, Максим подослал. Я тут с ним вчера немножко резковата была. Переборщила. Испугался, должно, дурачок. Бьется, ревнует ко всем, а того не понимает, что я, может, сама боюсь его потерять, едва вернув. Только вернула ли? Помнишь, как он меня раньше звал?
— Погоди-ка. Данусей, да?
— Это в «Крестоносцах» такая была героиня, вся из себя чистая-чистая. Так вот он и теперь на ту Данусю молится. Водрузил меня на какой-то пьедестал, чтоб грязь не коснулась, и все не надышится. А я-то давно не Дануся. И когда-то да поймет. И что тогда? Вот что страшно — когда в тебе не тебя любят.
— Похоже, и здесь у нас с тобой интересы совпадают. Я ведь тоже заинтересован этого фантазера — как бы это мягче сказать?.. — заземлить.
— Так он прислал?
— В этот раз нет.
— Нет? — Наталья насторожилась. — Тогда что-то и впрямь важное? То-то гляжу, ты какой-то весь из себя при значении. Что ж ты молчишь? С чем пришел, Алеша? Не молчи.
— Да не молчу я. Это я так сам себя уговариваю начать. Короче, есть у меня сведения, что Петраков скупил у сотрудников часть акций. Правда ли это?
Теперь молчала озадаченная Наталья.
— Ты, может, не в курсе, но Макс попросил меня помочь разобраться в ситуации. Вот и… помогаю. Ну, согласись, мы ж должны иметь информацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Тогда пойдем пиво пить, — Забелин решительно раздвинул пораженных сподвижников, задержался. — Флоровский, к вашему сведению, не агент. И Власова не объект наблюдений. Друзья они мне. Есть работа. Есть жизнь. Жизнь — это те люди, что нас окружают, что дороги нам. Так вот, если выбирать по интересам, я наработался вволю. Так что скоро и друзей вовсе не останется. А посему выбираю жизнь.
И, заключив диковинную эту фразу общим разудалым жестом, вышел.
— Думаю, можно паковаться, — мрачно оценил услышанное Подлесный.
Лагацкая со странным выражением лица промолчала.
На самом деле вовсе не было в Забелине той уверенности, что так лихо продемонстрировал он перед Максимом. Напротив, все сходилось, и записанный подлесновскими слухачами разговор лишь подтвердил, что выглядело ранее невероятным, — вся в воздушных надеждах, порывистая Наталья, обратившаяся за эти годы из насмешливой, мечтательной девочки в пожившую, но все так же пребывающую в ожидании близкого добра женщину, где-то, должно быть, надломилась в вечном задыхающемся своем беге.
Был Забелин смятен и растерян. Потому и машину бросил подальше, на Большой Радищевской, неподалеку от входа в метро, чтобы иметь время подготовиться к ожидавшему его неприятному разговору, — отсюда до Котельнической набережной было минут пятнадцать ходу.
Пройдя могучий, из рифленого гранита дом, Забелин остановился — вниз, к набережной, круто убегал выложенный булыжником переулочек. Казалось, упади на этом булыжнике и тебя покатит — разгонит живенько и далеко внизу, перебросив по инерции и через поток машин на набережной, и через парапет, забросит прямо в Москву-реку. Девять лет назад в этом переулке он снял на лето квартиру в двухэтажном, предназначенном под снос и почти расселенном доме, чтобы в тишине закончить монографию. Тут же, прознав про новоселье, заявились Максим с Натальей, да так и остались ночевать. Утром счастливый Максим, пока остальные спали, сгонял за цветами и бутылкой коньяку. И они сидели за обеденным столом. Старый тополь под окном выдавил лапой рассохшуюся облупленную оконную раму, и пухлая его ветка лежала на скатерти рядом с разложенными книгами, коньяком и пучками редиса. Они сидели пьяноватые то ли от коньяка, то ли от майского воздуха, и Максим, не отпуская, держал Наташину руку.
Через год Максим эмигрировал.
Теперь на месте того дома из-за ажурной решетки кокетливо выглядывал трехэтажный особняк, с джипами на помытой брусчатой мостовой.
Прошел теплый дождь, и грязные ручейки вытекали из сквериков на покатые улицы и там, сливаясь в общий мутный поток, в бесшабашном азарте, обгоняя одинокого пешехода, устремлялись вниз, к Котельникам.
Да, все изменилось. Было время, когда здесь, сбегая из лаборатории, начинали они с Максимом рабочий день — в кинотеатре повторного фильма «Иллюзион» можно было увидеть американские и французские ленты тридцатых-сороковых, давно забытые или вовсе не шедшие в отечественном прокате. Если, конечно, достать билеты, что было куда как непросто. Внутри кинотеатра, называвшегося, видно, для конспирации, музеем, висели фотографии западных кинозвезд, устраивались лектории. За семьдесят копеек здесь можно было часа два подышать неведомым и оттого желанным иноземным воздухом. После «Моста Ватерлоо» впечатлительный Максим вышел с мокрыми глазами.
— Что, птичку жалко? — подковырнул тогда Алексей.
— Дурак. Себя жалко, — зло огрызнулся Флоровский.
Теперь возле кинотеатра было пусто и сиро. Лишь две пожилые женщины с кокерами на поводках лениво, не в первый раз, просматривали афиши. Должно быть, скучающие домработницы.
Что-то екнуло в нем — за «высоткой», в скверике, отсеченном потоком машин, увидел он со спины Наталью — расслабленная, она сидела на одной из чугунных скамеек, вытянув ноги и с интересом разглядывая двух полощущихся в луже воробьев.
— Опять опоздал. Нет мне прощенья. — Как прежде, проскочив меж загудевшими машинами и перепрыгнув через решетку, Забелин обхватил ее сзади за плечи.
— Ты посмотри, как он за ней ухаживает. — Не оборачиваясь, Наталья прислонила щеку к его руке и чуть провела по ней. — На самом деле спасибо тебе. Когда еще вот так среди бела дня… В институте все всегда срочно, важно. Будто в горячем цеху. И не выпускаем ничего уж года с полтора, а все та же суета. А потом приходишь сюда…
— И выясняется, что ничего срочнее этого и нет, — Забелин уселся рядом. — У меня то же. Работаю до девяти, до двенадцати. Лопачу, лопачу, а меньше не становится. Хотя и в охотку. А потом в кои веки бац — и в отпуск. Так, на недельку. И через недельку, едва дождавшись, летишь в волнении — что там без меня? И видишь — все как-то и без тебя, незаменимого, движется. А если не двинулось, тоже сигнал — может, не так уж и нужно двигать?
— Значит, ощущение значимости сильно преувеличено?
— Увы, природа мудра — и все взаимозаменяемо. А так, сказать меж нами, хочется быть единственным.
— Не меняетесь вы, мальчишки.
— Понятно. Макс вовсю обаяет?
— Еще как.
— Между нами, что касается упрямства, вы друг друга стоите. Ты, конечно, стоишь насмерть?
— Боюсь, не устою. Уж больно красиво кается. Простить разве?
— И прости. Сколь, в самом деле, можно жизни бояться? И так не слишком много выдано. Все цепляешься по принципу — жить-то хочется, а жить-то не с кем. Вот и живешь с кем попало.
— Стало быть, не развелся?
— Да так. Как всегда — наполовину. Тоже скажу — обрыдло.
— Найдешь. Тебя, наверное, Максим подослал. Я тут с ним вчера немножко резковата была. Переборщила. Испугался, должно, дурачок. Бьется, ревнует ко всем, а того не понимает, что я, может, сама боюсь его потерять, едва вернув. Только вернула ли? Помнишь, как он меня раньше звал?
— Погоди-ка. Данусей, да?
— Это в «Крестоносцах» такая была героиня, вся из себя чистая-чистая. Так вот он и теперь на ту Данусю молится. Водрузил меня на какой-то пьедестал, чтоб грязь не коснулась, и все не надышится. А я-то давно не Дануся. И когда-то да поймет. И что тогда? Вот что страшно — когда в тебе не тебя любят.
— Похоже, и здесь у нас с тобой интересы совпадают. Я ведь тоже заинтересован этого фантазера — как бы это мягче сказать?.. — заземлить.
— Так он прислал?
— В этот раз нет.
— Нет? — Наталья насторожилась. — Тогда что-то и впрямь важное? То-то гляжу, ты какой-то весь из себя при значении. Что ж ты молчишь? С чем пришел, Алеша? Не молчи.
— Да не молчу я. Это я так сам себя уговариваю начать. Короче, есть у меня сведения, что Петраков скупил у сотрудников часть акций. Правда ли это?
Теперь молчала озадаченная Наталья.
— Ты, может, не в курсе, но Макс попросил меня помочь разобраться в ситуации. Вот и… помогаю. Ну, согласись, мы ж должны иметь информацию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76