Так он и три года назад пил, а дело делал. Теперь в «Онэксиме» пьет. Треть сотрудников и чуть не всю клиентскую базу с собой увел. А Знайка этот откуда объявился? — Он ткнул в стену, за которой размещался кабинет Покровского. — Ты-то помнишь, какие у нас инвестиционщики были. Прибыли какие бешеные приносить начали. Так посмели, видишь ли, от тех прибылей процент попросить. Выпер всю команду. Другие тут же приголубили. А банк года на два отбросило. Вот цена решения. А ты говоришь? А управленец и вовсе никакой. Нам-то руки связал, а самого на все не хватает — не прежний банчок, вот и мечется. Да ты глянь только, на кого он нынче ставит.
Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
— Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот — неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк — это… Во! — Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! — Керзон с силой застучал по массивной крышке. — А вот это, — пнул ногой по одному из оснований, — мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… — И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. — Ничего не скажу — красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
Керзон расстроенно перевел дыхание.
— Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили — увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
— Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить — никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
— Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? — Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. — В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
— Уж ты-то? Какой без тебя банк?
Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
— А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю — всему есть цена.
— Что ж ты по мне как по вражеской территории? — Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
— Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, — он поднял повлажневшее лицо, — я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить — разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, — на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?
— Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.
— М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
Керзон высвободил неприязненно плечо:
— Ну, прощай… тоже Палыч.
Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем — озлобленным, затравленым даже — бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, — это было в новинку.
— Алексей Павлович, вы ли? — окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.
Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина — церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки — знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И — кто ищет, тот обрящет — вышла-таки на Второва.
Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих денег и порой вопреки здравому смыслу их получающих. Но в случае с Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы Второв не ошибся. Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому Второв поручил курировать строительство, эдаким карманным бульдозером неотвратимо разгребала бесконечные бумажные завалы, доводя непробиваемых чиновников до состояния паники при виде радушно издалека кланяющейся им в пояс женщины. И через два года основатели русской письменности Кирилл и Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.
С тех пор меж Забелиным и церковным старостой утвердилась нежная, с лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он на своем столе новую просвирку или освященную иконку, которые раз за разом сгребал в нижний ящик. Просвирки погрязший в безбожии вице-президент использовал при стихийных выпивках, когда под рукой не оказывалось другой закуски.
А вот иконки… При виде Решечкиной он со стыдом вспомнил, что так и позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.
— Господи, сколь же не виделись! — умилилась Татьяна Анатольевна. — Зайдите, зайдите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Керзон протянул новый список высшего менеджмента.
— Сказать тебе, сколько вице-президентов развелось? Пятьдесят! Вдумайся. Не знаю, было ль у Наполеона полстолько маршалов. Знаковая, доложу, гигантомания. А ведь каждому из нахлебников этих себя оправдывать надо. ЦУ вниз спускать. Стало быть, аппарат под себя отстраивать. Фонды, лимиты. Да кто ж такие издержки выдержит. Приглядись, кто на первый план выползает. Дипломаты, замминистры бывшие. Нужные людишки. Для чего только? Или вот — неплохие спецы, но легкие, на спекулятивных операциях взросли. А банк — это… Во! — Он ткнул в овальный стол, подобно гигантскому пауку раскорячившийся на восьми гнутых дубовых лапах. Вот Папа! — Керзон с силой застучал по массивной крышке. — А вот это, — пнул ногой по одному из оснований, — мы. А теперь давай уберем эти и подставим вон те… — И он, испытывая удовольствие от удачно найденного образа, показал в угол, на застекленный журнальный столик с изящными витыми ножками. — Ничего не скажу — красивые. А только рухнет стол-то. Хоть пятьдесят ставь. То-то!
Керзон расстроенно перевел дыхание.
— Не ко времени сдал ты нас, Палыч. Ослабли мы. Савина затравили — увольняется, двоих сместили, чистит Папа кадры к совету. Уж и сам попасть к нему без записи не могу. Зато Покровский не вылазит. Стратегствуют.
— Вот на совете и схлестнетесь. Рублев человек мудрый. Глядишь, там страсти и поумерит. Палыч, дорогой! Тебе ль хандрить? Ведь какой маховик раскрутили. Теперь чтоб развалить — никакого тола не хватит. Разве что атомной бомбой. Ну ошибется Папа. Не впервой. Так набьет шишек и никому, конечно, ни в чем не признается, но сам же и подправит.
— Наивняк. Иль притворяешься? Да что теперь? — Керзон как-то обмяк, и напористая полнота его сразу стала выглядеть усталой рыхлостью. — В общем, если совет не поддержит, сам подамся отсюда.
— Уж ты-то? Какой без тебя банк?
Образ тучного, насмешливого добряка, с момента зачатия банка с мягким бесстрашием оппонировавшего Папе, казался неразлучен с самим Второвым.
— А что я? Ты-то вот соскочил. А тоже вроде был не из последних. Да нет, сам банкир, понимаю — всему есть цена.
— Что ж ты по мне как по вражеской территории? — Забелин, не имея больше выдержки выслушивать упреки от человека, чье мнение привык почитать, решился рассказать ему правду, но Керзон требовательно остановил:
— Не мельтеши, дай закончить. Я ведь вашу сделку сразу расшифровал, как узнал, что ты на институт нацелился. С чего бы, спрашивается? Площади банку, я-то знаю, не нужны. И так лишние девать некуда. Стало быть, дает тебе Папа возможность прикупить на дешевые деньги, а потом и перепродать на сторону. Миллиончиков пять на разнице выручишь, вот и навар. Так что подоплека того, что ты здесь мельтешишь, понятна. Только, — он поднял повлажневшее лицо, — я ж, хоть и с хаханьками, но по тебе себя мерил. А теперь у нас за стандарт профессор Вадик Покровский. Все свободные деньги на скупку уходят. Все подряд покупаем. Не холдинг, а барахолка. Потребуется вытащить — разве из такого неликвида без потерь выйдешь? И это стратегия? Знаешь, должно, — на днях одиннадцать процентов акций Ленэнерго за семьдесят миллионов долларов на аукционе купили. Потешил Папа гордость, как брюхо почесал, выиграл наконец аукцион. Поучаствовал в переделе. И что теперь мне, банкиру, с этим делать?
— Палыч, одно скажу: то, что я делаю, это, поверь, банку нужно.
Он готов был сказать больше, но оборвался, уткнувшись в поднятое навстречу недоброе опять лицо.
— М-да, научились мы, перейдя предел, оправдания себе находить. Так что если узнаешь, что огромный банк дал вдруг усадку, о своей роли припомни.
Керзон высвободил неприязненно плечо:
— Ну, прощай… тоже Палыч.
Давно не пребывал Забелин в таком скверном состоянии. В худшем — озлобленным, затравленым даже — бывал. Но нынешнее положение, когда полагаешь, что делаешь единственно верное, но при общении с людьми, мнение которых привычно значимо, не можешь объясниться и оттого ощущаешь себя молчаливо оплеванным, — это было в новинку.
— Алексей Павлович, вы ли? — окликнул его, едва вышел он из здания банка, маслянистый голос.
Из-за ажурной решетки церковного дворика ему кланялась одетая в темное, с напущенным на лоб черным платком и с метелкой в руке Татьяна Анатольевна Решечкина — церковный староста. Три года назад доцент МГУ, кандидат химических наук Решечкина, озаренная идеей реставрации ветхой, развалившейся церквушки — знаменитой церкви Всех Святых на Кулишках, забросила кафедру и в поисках средств на реставрацию начала хождение по банкам. Ходила истово, будто на богомолье, мягкой улыбкой отметая недобрые насмешки. И — кто ищет, тот обрящет — вышла-таки на Второва.
Полагающий себя человеком идеи, Второв, встречаясь с одержимыми людьми, всякий раз загорался, что собирало подле него уйму прожектеров, жадно ждущих денег и порой вопреки здравому смыслу их получающих. Но в случае с Решечкиной тяжело больной, уверовавший в последние годы Второв не ошибся. Тихонькая, робкая вроде бы Татьяна Анатольевна при помощи Забелина, которому Второв поручил курировать строительство, эдаким карманным бульдозером неотвратимо разгребала бесконечные бумажные завалы, доводя непробиваемых чиновников до состояния паники при виде радушно издалека кланяющейся им в пояс женщины. И через два года основатели русской письменности Кирилл и Мефодий со своего постамента наблюдали за обрядом освящения новой церкви.
С тех пор меж Забелиным и церковным старостой утвердилась нежная, с лобызаниями при встречах дружба. Редкий церковный праздник не находил он на своем столе новую просвирку или освященную иконку, которые раз за разом сгребал в нижний ящик. Просвирки погрязший в безбожии вице-президент использовал при стихийных выпивках, когда под рукой не оказывалось другой закуски.
А вот иконки… При виде Решечкиной он со стыдом вспомнил, что так и позабыл их вытащить, когда в прошлом году меняли ему мебель.
— Господи, сколь же не виделись! — умилилась Татьяна Анатольевна. — Зайдите, зайдите.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76