поэтому как-то раз ночью, увидев перед собой короля Гиона, Элизахар решил, что все происходит наяву.
Гион выступил из темноты и безмолвно протянул руки к Элизахару. Бывший солдат встал, приблизился к королю и остановился в нескольких шагах от него.
Гион покачал коронованной головой. Тяжелый обруч с зубцами сдавливал его волосы. Пестрые пряди топорщились из-под литого золота, как будто рвались на волю. Прежде короны всегда плавали над макушкой Гиона, как будто не решались коснуться особы короля; сегодня же знак власти был бесцеремонно нахлобучен и утвержден навечно.
Гион нетерпеливо шевельнул рукой, и Элизахар понял, что надлежит приблизиться вплотную и взять короля за руку.
Но рука Гиона оказалась призрачной, она легко прошла сквозь кисть Элизахара и повисла в воздухе.
– Где вы, мой господин? – заговорил с королем Элизахар. – Вы в другом мире. Я не могу коснуться вас.
Губы Гиона задвигались, по юному лицу пробежали синие тени, светлые глаза наполнились желтоватым светом. Элизахар разобрал беззвучно произнесенное слово.
– Дурак!
Все-таки перед ним был Чильбарроэс. Странным образом это успокоило Элизахара.
Гион отступил назад. Элизахар шагнул за ним следом и вдруг провалился в темноту. В этой темноте не было ничего: ни звезд, ни лун, ни даже смутных очертаний человеческой фигуры, находившейся поблизости. Элизахар лишь чувствовал присутствие Гиона: король по-прежнему находился где-то рядом.
«Таким был мир для Фейнне», – подумал Элизахар.
И тут, очень далеко, почти неразличимо, появилось маленькое окошко света. Все остальное по-прежнему исчезало в полной мгле, но в открывшемся прямоугольнике возникли и начали двигаться плоские силуэты.
– Что это? – прошептал Элизахар.
– Смотри. – Теперь голос Гиона был слышен отчетливо. Король действительно стоял вплотную к Элизахару.
– Я почти ничего не вижу.
– Пойдем туда, – предложил Гион.
Элизахар не успел ничего ответить. Воздух, которым он дышал, вдруг изменился, стал горячим и сухим, и следующий же вдох обжег горло.
Тысячи воспоминаний хлынули вслед за этим ощущением.
– Это пустыня, – сказал Элизахар.
– Ты воевал в этих краях, – прошептал Гион. – Теперь ты понимаешь, что происходит?
– Нет.
– Ларренс знает ситуацию в племенах кочевников лучше, чем иные кочевники… Смотри.
– Где мы?
– Смотри, – повторил Гион. – Смотри и молчи. Это сон.
У Элизахара кружилась голова. Он был одновременно и очень близко от происходящего, и невыносимо далеко; по этой примете он уверился в том, что видит сон. Чужой сон, чье-то видение, проникнуть в которое было почти невозможно.
Он повернулся к Гиону и увидел, что король улыбается.
– Я почти никогда этого не делаю, – шелестел голос Гиона. – Это сон вождя анат. У кочевников иначе устроены мысли, их видения ходят по другим тропам: мне редко удается встать у них на пути.
– Поэтому так трудно рассмотреть? – не то подумал, не то спросил вслух Элизахар. В этом сне действительно все происходило не так, как всегда, и с каждым мгновением это становилось все очевиднее.
– Можно разговаривать с другом, а можно допрашивать пленного, – отозвался Гион. – Разные способы узнавать правду.
Образы как будто проталкивались сквозь неподатливую упругую преграду, то и дело их размывало; они являлись словно бы через пелену падающей воды.
– Ты узнаешь его? – шептал Гион.
Ларренс. Грузный, с квадратной бородой. Проседь почти совсем изгнала черноту из его волос, все еще густых.
– Отец, – прошептал в ответ Элизахар. – Что он здесь делает?
– Расскажи о нем.
– Мне трудно говорить.
– Не обязательно произносить вслух слова. Просто думай, я услышу.
Мысли остановить невозможно, и они, как будто радуясь этому обстоятельству, тотчас потекли, опережая друг друга, и Элизахар едва сумел ввести в русло их беспорядочные потоки, подумав строго: «Какое значение имеет сейчас для меня отец? Это было важно давным-давно, когда я был мальчиком, а теперь мне тридцать лет».
Но он, разумеется, лукавил: Ларренс всегда занимал очень большое место в жизни Элизахара. Герцог отбрасывал огромную тень, в которой утонули и первая его жена, рано умершая, и старший сын, почти сразу забытый, и вторая его супруга, ныне здравствующая, и две дочери, о которых Ларренс вспоминал лишь в те редкие дни, что проводил в замке.
Мать Элизахара умерла родами. Ларренс был тогда в отлучке. Спустя месяц он вернулся, и ему показали сына; Ларренс, как и полагалось в подобных случаях, публично признал его своим законным отпрыском, после чего почти сразу же уехал и отсутствовал почти три года.
Второе за время жизни сына появление Ларренса в родовом замке стало первым воспоминанием Элизахара. Отец, гигантская гора человеческого мяса, гора, исторгающая рычание и хохот, красная, с жесткими волосами угольного цвета. С ним была женщина, молодая и довольно хорошенькая. Элизахару она показалась похожей на какого-то безопасного лесного зверька.
Мальчик помнил недоумение, с которым отец смотрел на него, словно пытаясь сообразить, что это такое ему показывают. А потом женщина принялась визжать. И тогда Элизахар испугался.
Он почти уверился в том, что отцова спутница – настоящий волшебный зверек, лишь отчасти наделенный обличьем молодой женщины, настолько поначалу она ему понравилась. И если бы волшебный зверек заговорил с Элизахаром человеческим голосом, мальчик бы ничуть не удивился: в сказках такие вещи случаются сплошь и рядом. Но она гневно, пронзительно завизжала. Ничего подобного не происходило ни в одной из легенд.
А женщина кричала на Ларренса, надсаживаясь и тряся маленькими крепкими кулачками:
– Вы обещали мне титул! Вы обещали, что мои дети будут наследовать! А теперь? Что теперь?
И тогда Ларренс прогудел:
– Да я забыл…
Он женился на этой женщине и привез ее к себе в замок, чтобы ее потомство от Ларренса унаследовало майорат, все, что осталось от древнего герцогства Ларра: замок и три деревни. Очень скромное наследство, небогатые земли, малое число крепостных и еще меньшее наемных работников. Но она, эта малость, давала право на знатное имя, на титул, один из старейших в королевстве.
Танет – так звали жену Ларренса. Элизахар запомнил это имя еще с того случая, с их первой встречи. Ларренс постоянно обращался к своей новой жене: «Танет, Танет»… Должно быть, в те дни он был по-настоящему увлечен ею. С Ларренсом такое случалось и позднее: он был вспыльчив и влюбчив. И, как большинство вспыльчивых и влюбчивых людей, быстро остывал.
Но мальчик Элизахар не знал об этом, а его отец не придавал особенностям своего характера большого значения. Ларренс был тем, кем он был; он считал, что имеет полное право позволить себе подобную роскошь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Гион выступил из темноты и безмолвно протянул руки к Элизахару. Бывший солдат встал, приблизился к королю и остановился в нескольких шагах от него.
Гион покачал коронованной головой. Тяжелый обруч с зубцами сдавливал его волосы. Пестрые пряди топорщились из-под литого золота, как будто рвались на волю. Прежде короны всегда плавали над макушкой Гиона, как будто не решались коснуться особы короля; сегодня же знак власти был бесцеремонно нахлобучен и утвержден навечно.
Гион нетерпеливо шевельнул рукой, и Элизахар понял, что надлежит приблизиться вплотную и взять короля за руку.
Но рука Гиона оказалась призрачной, она легко прошла сквозь кисть Элизахара и повисла в воздухе.
– Где вы, мой господин? – заговорил с королем Элизахар. – Вы в другом мире. Я не могу коснуться вас.
Губы Гиона задвигались, по юному лицу пробежали синие тени, светлые глаза наполнились желтоватым светом. Элизахар разобрал беззвучно произнесенное слово.
– Дурак!
Все-таки перед ним был Чильбарроэс. Странным образом это успокоило Элизахара.
Гион отступил назад. Элизахар шагнул за ним следом и вдруг провалился в темноту. В этой темноте не было ничего: ни звезд, ни лун, ни даже смутных очертаний человеческой фигуры, находившейся поблизости. Элизахар лишь чувствовал присутствие Гиона: король по-прежнему находился где-то рядом.
«Таким был мир для Фейнне», – подумал Элизахар.
И тут, очень далеко, почти неразличимо, появилось маленькое окошко света. Все остальное по-прежнему исчезало в полной мгле, но в открывшемся прямоугольнике возникли и начали двигаться плоские силуэты.
– Что это? – прошептал Элизахар.
– Смотри. – Теперь голос Гиона был слышен отчетливо. Король действительно стоял вплотную к Элизахару.
– Я почти ничего не вижу.
– Пойдем туда, – предложил Гион.
Элизахар не успел ничего ответить. Воздух, которым он дышал, вдруг изменился, стал горячим и сухим, и следующий же вдох обжег горло.
Тысячи воспоминаний хлынули вслед за этим ощущением.
– Это пустыня, – сказал Элизахар.
– Ты воевал в этих краях, – прошептал Гион. – Теперь ты понимаешь, что происходит?
– Нет.
– Ларренс знает ситуацию в племенах кочевников лучше, чем иные кочевники… Смотри.
– Где мы?
– Смотри, – повторил Гион. – Смотри и молчи. Это сон.
У Элизахара кружилась голова. Он был одновременно и очень близко от происходящего, и невыносимо далеко; по этой примете он уверился в том, что видит сон. Чужой сон, чье-то видение, проникнуть в которое было почти невозможно.
Он повернулся к Гиону и увидел, что король улыбается.
– Я почти никогда этого не делаю, – шелестел голос Гиона. – Это сон вождя анат. У кочевников иначе устроены мысли, их видения ходят по другим тропам: мне редко удается встать у них на пути.
– Поэтому так трудно рассмотреть? – не то подумал, не то спросил вслух Элизахар. В этом сне действительно все происходило не так, как всегда, и с каждым мгновением это становилось все очевиднее.
– Можно разговаривать с другом, а можно допрашивать пленного, – отозвался Гион. – Разные способы узнавать правду.
Образы как будто проталкивались сквозь неподатливую упругую преграду, то и дело их размывало; они являлись словно бы через пелену падающей воды.
– Ты узнаешь его? – шептал Гион.
Ларренс. Грузный, с квадратной бородой. Проседь почти совсем изгнала черноту из его волос, все еще густых.
– Отец, – прошептал в ответ Элизахар. – Что он здесь делает?
– Расскажи о нем.
– Мне трудно говорить.
– Не обязательно произносить вслух слова. Просто думай, я услышу.
Мысли остановить невозможно, и они, как будто радуясь этому обстоятельству, тотчас потекли, опережая друг друга, и Элизахар едва сумел ввести в русло их беспорядочные потоки, подумав строго: «Какое значение имеет сейчас для меня отец? Это было важно давным-давно, когда я был мальчиком, а теперь мне тридцать лет».
Но он, разумеется, лукавил: Ларренс всегда занимал очень большое место в жизни Элизахара. Герцог отбрасывал огромную тень, в которой утонули и первая его жена, рано умершая, и старший сын, почти сразу забытый, и вторая его супруга, ныне здравствующая, и две дочери, о которых Ларренс вспоминал лишь в те редкие дни, что проводил в замке.
Мать Элизахара умерла родами. Ларренс был тогда в отлучке. Спустя месяц он вернулся, и ему показали сына; Ларренс, как и полагалось в подобных случаях, публично признал его своим законным отпрыском, после чего почти сразу же уехал и отсутствовал почти три года.
Второе за время жизни сына появление Ларренса в родовом замке стало первым воспоминанием Элизахара. Отец, гигантская гора человеческого мяса, гора, исторгающая рычание и хохот, красная, с жесткими волосами угольного цвета. С ним была женщина, молодая и довольно хорошенькая. Элизахару она показалась похожей на какого-то безопасного лесного зверька.
Мальчик помнил недоумение, с которым отец смотрел на него, словно пытаясь сообразить, что это такое ему показывают. А потом женщина принялась визжать. И тогда Элизахар испугался.
Он почти уверился в том, что отцова спутница – настоящий волшебный зверек, лишь отчасти наделенный обличьем молодой женщины, настолько поначалу она ему понравилась. И если бы волшебный зверек заговорил с Элизахаром человеческим голосом, мальчик бы ничуть не удивился: в сказках такие вещи случаются сплошь и рядом. Но она гневно, пронзительно завизжала. Ничего подобного не происходило ни в одной из легенд.
А женщина кричала на Ларренса, надсаживаясь и тряся маленькими крепкими кулачками:
– Вы обещали мне титул! Вы обещали, что мои дети будут наследовать! А теперь? Что теперь?
И тогда Ларренс прогудел:
– Да я забыл…
Он женился на этой женщине и привез ее к себе в замок, чтобы ее потомство от Ларренса унаследовало майорат, все, что осталось от древнего герцогства Ларра: замок и три деревни. Очень скромное наследство, небогатые земли, малое число крепостных и еще меньшее наемных работников. Но она, эта малость, давала право на знатное имя, на титул, один из старейших в королевстве.
Танет – так звали жену Ларренса. Элизахар запомнил это имя еще с того случая, с их первой встречи. Ларренс постоянно обращался к своей новой жене: «Танет, Танет»… Должно быть, в те дни он был по-настоящему увлечен ею. С Ларренсом такое случалось и позднее: он был вспыльчив и влюбчив. И, как большинство вспыльчивых и влюбчивых людей, быстро остывал.
Но мальчик Элизахар не знал об этом, а его отец не придавал особенностям своего характера большого значения. Ларренс был тем, кем он был; он считал, что имеет полное право позволить себе подобную роскошь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119