Смех этот так его тронул, что он не придумал ничего лучше, как постучаться в эту дверь. В валенках, в ватнике, в белом платке в красный горошек, среди разбросанных по полу комьев глины там стояла девушка — она тогда ему показалась молоденькой девчонкой — и смеялась.
— Укрепила слабо! — сказала она вместо приветствия.— Пока на обед ходила, полголовы отлетело вместе с формой.
Это был бюст одного государственного деятеля, юбилей которого собирались скоро отмечать. Оставшиеся полголовы напоминали учебное пособие по анатомии, только вместо мозгов проглядывал кусок металлического стержня.
— У вас тут печка дымит. Можно, и я подымлю немножко?— спросил Ра и раскурил трубку, не переставая разглядывать полуобвалившийся бюст и его создателя. Пока он проделывал все это, скульпторша в свою очередь разглядывала его.
— У меня вид не больно веселый, спугнул я ваш смех,— пожалел Ра.
— Пожалуйста, возьмите трубку в рот.
Ра исполнил просьбу девушки. Та разглядывала его какое- то время, потом сказала:
— А знаете, не вылепить ли нам курильщика?
— Ну что же, я не против.— Ра был польщен.— Хоть сейчас.
— Нет, сейчас нельзя, мне надо этого деятеля закончить, а потом и примемся...
Во мне, внутри — застывшее озеро.
Нехотя он взял ручку, придвинул к себе бумаги, те немногие листки — все, что он смог написать в эту трудную зиму
и теперь здесь. Смехотворно мало, но все же какое-то начало, точнее — несколько набросков.
Он внимательно перечел все написанное.
Лес, солнце, река. Уходящий вдаль пейзаж. В отдалении хутор старейшины в полдневной истоме. Хрюкающая мохнатая свинья посреди двора. Синеющая полоска леса, извилистая дорога в северную сторону, в землю эстов. Само по себе неплохо, но могло быть, а могло и не быть. О человеке — ни единого слова. Во всяком случае так, как ему хотелось бы. В этих картинках он надеялся найти лекарство, душевный покой. А на него глядело с бумаги само отчаяние.
Презираю себя. Это худшее из всего, что могло случиться. И виноват во всем я сам.
Он нервно пососал пустую трубку. Лив был пружиной, державшей его в напряжении. Он думал, что с помощью Акке преодолеет себя. А сам был как прыгун с шестом, у которого шест ломается как раз в тот момент, когда он уже почти над планкой.
Лив был какой-то ущербный.
Как внезапно все навалилось... Это чувство накатывало временами и прошлой зимой, а теперь завладело всем его существом. Видимо, и не уходило никуда — с того самого вечера в октябре.
Каждый защищается как может, тут любой способ хорош, незачем и сравнивать. И он защищался тем, что исследовал Акке.
А теперь и этот щит не годится.
Все. Никакой надежды. С начала и до конца.
Черной волной захлестнуло отчаяние. Нет, не хотел он уничтожать ни себя, ни своего творения. О радости уничтожения может говорить лишь тот, кто сам не испытал этого ужасающего, рожденного безнадежностью чувства. Но воля его вдруг ослабла, еле теплилась, как огонек сигареты во тьме. Не в силах справиться с собой, он схватил рукопись и подавив в себе остатки сопротивления, разорвал листы в клочья. Не свяжись он с этим ливом, его собственный сын был бы сейчас жив!
Мир, который он с таким трудом пытался создать, растаял, стал пустотой. Все напрасно, все бессмысленно! Бессмысленно и напрасно. Дрожащими руками он подобрал с пола клочки бумаги и с испугом уставился на них; он услышал, как кто- то внутри него завопил: нельзя! Это же твой последний оборонительный вал! Если и его прорвут, тогда... Что тогда? Он боялся ответить. Нервы, точно тонкие провода со сносившейся
изоляцией, дали короткое замыкание. Это было невыносимо.
Он перевел взгляд на поле, на дальний лес и долго смотрел, как раскачиваются на ветру деревья. «Кипит ольшаник на ветру»,— вспомнилась строчка из Юхана Лийва. Но не было ольшаника, не было Лийва, был только дальний шум весеннего ветра, солнечный облачный день, когда любое воспоминание приобретает странную окраску и новое значение и, если приглядеться и прислушаться, в ушах поднимается такой гул, а в глазах такая рябь, что все грозит превратиться в сплошной шум ветра, в режущий свет, будто ничего в мире никогда и не было, кроме ветра и света. Как вот сейчас.
Но те лошади — они все-таки были!
...Вслушиваясь в леса и шум, вживаясь в души лошадиные...
Порой ему казалось, что все это произошло совсем недавно, в прошлом году, может, или в позапрошлом, так ясно все стояло перед глазами. И все же это было давно, много лет назад. Так что если бы тогда ничего и не случилось, этих лошадей все равно уже не было бы в живых.
Случилось это на поле с подросшей отавой после сильной грозы. Оборванные ветром провода заземлило в лужу, а Ра этого не заметил. Поэтому он скорей удивился, чем испугался, когда запряженные в косилку лошади разом, как подкошенные, рухнули на колени. Ему еще показалось, что он услышал звяканье удил. Не понимая, что стряслось, он стал понукать лошадей и махать кнутом. Когда это не подействовало, он соскочил в лужу и тоже получил удар током, по крайней мере думал потом, что получил. Когда он распускал хомуты, у него тряслись руки, он боялся, что они задохнутся. Он еще надеялся, что они поднимутся, что они живы.
Потом этих лошадей, хрустя щебнем, везли на волокуше но дороге к птицеферме. Заготовители силоса, лежа на возу свежескошенной травы, провожали их долгими хмурыми взглядами, а оставшиеся в живых лошади следили, как их товарки отправляются в последний путь; о чем они думали, не дано знать человеку. Волоча за собою кнут с длинным кнутовищем, Ра шагал за околевшими лошадьми как приговоренный — ведь это он заехал с ними в ту лужу. Когда трактор остановился и он увидел, как странно задрожали их крупы, горький комок поднялся у него к горлу.
При виде этой жуткой картины ему вдруг захотелось говорить. Ему, всегда такому немногословному, живущему внутренней жизнью.
По никто не сказал ни слова — ни бригадир, ни насупившийся агроном, ни другие рабочие. Виноват тут был все-таки ветер, но не привлекать же к ответу грозу, не заставлять же низкое давление платить за гибель лошадей. Хорошо хоть, что парня током не ударило. Нет, никто не сказал, что Ра виноват, наоборот, утром у конюшни ему сказали, чтоб ехал косить на то же самое поле, и он поехал. Если кто и был виноват, то кто-нибудь из тех, кто давал ему наряд.
Но ведь он держал кнут и вожжи в руках, должен был знать, должен был заметить,— значит, все-таки его вина, думал он.
— Теперь, сын, клади зубы на полку, высчитают с тебя за лошадей, так не оставят, рабочий человек со всех сторон виноват, такая жизнь, — сказала мать, во всем привыкшая видеть самое плохое. Отец же только криво усмехнулся по своему обыкновению и стал точить на бруске ножи — длинный, с желтой ручкой, которым резали свиней, и второй, неуклюжую самоделку,— ему велели с околевших животин содрать шкуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40