Вид ее встревожил Ра. Оказалось, о Юри она ничего не знает. Но он все же спросил:
— Юри не появлялся здесь?
— Нет... Но погодите минутку, я спрошу у Марека.
Появился смуглый мальчик в очках.
- Марек, Юри не приходил?— спросила мать.
— Когда?
— Когда меня дома не было.
— Вечером вы ведь играли на дворе, я из окна слышал,— с какой-то странной боязнью спросил Ра.
— Играли.
— Куда же он делся теперь?
— Не знаю...— тянул мальчик, уставясь в пол.
— Марек, скажи, где Юри остался, видишь, папа его бес побоится,— нажимала мать.
— Он на улице остался.
— Где на улице?
— В канаве,— неохотно признался Марек.
— В какой канаве? — побледнел Ра.
— На Садовой, в канаве, ну...— мальчик задрожал всем телом.
— Да объясни же наконец, как было дело,— насела на не го мать.
— Юри играл там... И я тоже там был, в канаве... Юри сказал: давай сделаем убежище... вот-вот война начнется... нас тут никто не найдет...
— Ну, и дальше?
— Я нашел палку... Дал ему...
— Говори!
— А Юри стал песок... или землю... что там было... копать...
— Говори все как было!— испуганно повторила женщина.
Запинаясь, едва не плача, мальчик продолжал:
— Земля обвалилась, Юри там остался... Его не видно было...
— О боже! Почему же ты сразу не сказал, как домой пришел? — перепугалась женщина. — Это же было час назад! О боже!
— Боялся... — Мальчик бурно расплакался.
Ра сбежал вниз. Откуда взялись только силы... Садовая была недалеко, тут же за панельными домами начинался старый деревянный город. Проходя мимо пару дней назад, Ра видел, что улицу перекопали широкой, глубокой канавой, чтобы менять канализационные трубы; там и сейчас призрачно высился устрашающего вида экскаватор с опущенной стрелой и поставленным на землю ковшом. Оглядев траншею взглядом опытного мелиоратора, он не нашел места, которое грозило бы осыпью, это была твердая минеральная почва, где ничего не могло случиться.
Не могло, а все же случилось.
Пробежав дальше, он увидел осыпь. Обрушился край канавы шириной в два-три метра. Он спрыгнул вниз и стал разгребать песчаную почву руками. Рыл изо всех сил — Юри мог быть здесь, и прошло уже больше часа! Потом выскочил
из канавы — нужна лопата! Бросился через дорогу в дом, без шапки, пиджак расстегнут, длинные седоватые волосы развеваются на резком осеннем ветру; черный пес бросился на него и вцепился в штанину, повис на нем как репей, не давая двигаться дальше. Из-за дома вышел навстречу сгорбленный старик.
— Лопату! Пожалуйста, скорее! — прохрипел Ра.
— Окоп, что ли, копать?
— Сына засыпало!
— Тогда плохо,— сказал старик и заспешил, прихрамывая, к подвалу.
Именно эти слова, сказанные не на шутку обеспокоенным чужим человеком, с полной ясностью донесли до сознания Ра, что произошло непоправимое, погасив последнюю искру надежды, еще теплившуюся в нем.
Разговор за пару дней до отъезда в деревню:
— Раз мне с этим не справиться...
— Что ты имеешь в виду? Что жизнь кончена? — спросила Уме.
— Раз вместе нам не справиться...
— Справимся поодиночке, хочешь сказать?
— Надо же на что-то надеяться. Раз вдвоем невмоготу, лучше уж в одиночку.
— А если не поможет?
— Тогда поможет небытие.
— Ты так думаешь?— испугалась жена.
— Это уж точно,— подтвердила Ра.— Небытие и есть забвение.
Помолчав немного, он добавил:
— И тебя ведь мучит эта квартира. И ты ведь стараешься тут почти не бывать, не можешь забыть. Совсем в подвал переселилась, к истуканам своим глиняным.
— У меня у самой все время такое чувство, будто голова глиной набита.
— Вот и переселилась к себе подобным. А я со своим Акке не могу к ливам переселиться на Койву, ведь их больше в природе нет. Уже сотню лет назад полностью ассимилировались.
— Но агроном-то твой не ассимилировался, туда можешь поехать.
— Поеду к нему на чердак, попытаюсь забыть. И забыться. Там наверху, к солнцу поближе, вдруг и поможет...
— Тут-то ты к солнцу еще ближе — девятый этаж, под самой крышей.
— Да... Но тут несчастье стряслось... И ты ведь тут быть не хочешь.
— Надо квартиру менять... Тут столько воспоминаний... Игрушки остались... избавиться бы от этой черной птицы.
— И от себя тоже.
— Ты всегда все видишь в самом черном свете.— Уме вся сжалась.
— Я ведь вижу, что ты хочешь мне помочь... А чего не вижу, то чувствую... Мы ведь пытались... но... — К горлу у него подступил комок. Он попытался успокоить жену: — И я хотел тебе помочь... Мы оба... Но это все... сильнее нас. Ничего не поделаешь.
Внизу Айя укачивала сына:
Киса-киса, мур-мур-мур, Айн у нас теленочек, маленький козленочек...
Ра поднял голову над рукописью, прислушался. Он ясно представил себе, как хозяйка сидит там над плетеной кроваткой, качает ее и, складывая губы бантиком, поет вместо колыбельной первые приходящие на ум слова. И ребенок улыбается беззубым ротиком, а десны у него уже набухли, и зубки скоро проклюнутся, точно ростки.
Болезненный комок подкатил к горлу. Он отвернулся к стене, уставился на обои. На них был простой спокойный узор: белые веточки на светло-коричневом фоне.
— Маслом огонь пытаюсь погасить, чувствами — мысль, а ливом — собственного сына,— пробормотал он с надрывом.
Жена пришла проводить Ра на автобус. Обычно это ему не нравилось, в проводах ему всегда чудилось что-то бесповоротное, но на этот раз он был доволен.
— Попробуем так, раз нельзя по-другому,— вздохнула Уме, протянув ему свою крепкую руку.— Только... только...— Лицо у нее совсем окаменело.
— Попробуем. Надо же что-то делать, — ответил Ра, стоя среди отъезжающих.
Что-то осталось невысказанным.
Как там Уме справляется в своем подвале, как она любовно называл свое ателье, где обычно работала, среди глиняных голов, в валенках, в толстой вязаной кофте, в подвале, где в железной печурке с вечно неисправным дымоходом горел, удушающе чадя, торфяной брикет? И в этакой-то каморке она
должна чувствовать себя счастливой, развивать эстонское искусство. Она и была там по-своему счастлива. Десяток лет назад, когда Ра покончил с мелиорацией и, передав свой экскаватор новому человеку, решился наконец с накопленными на канаве деньгами сделаться писателем, что бы из этого ни вышло, он снял угол у дальнего родственника. Там едва можно было повернуться, но было так тихо, что у него, привыкшего за годы работы к шуму экскаватора, все время звенело в ушах. И Уме оказалась в том же доме — желтом, двухэтажном, на каменном фундаменте, построенном в начале века. Так они там и работали, скульптор и писатель, он в доме, она в подвале. Уме имела дело с глиной, и к земле, конечно, она была ближе. Спустившись однажды с фанерным ящиком в подвал за торфяным брикетом, Ра услышал из-за какой-то двери радостный, звонкий смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Юри не появлялся здесь?
— Нет... Но погодите минутку, я спрошу у Марека.
Появился смуглый мальчик в очках.
- Марек, Юри не приходил?— спросила мать.
— Когда?
— Когда меня дома не было.
— Вечером вы ведь играли на дворе, я из окна слышал,— с какой-то странной боязнью спросил Ра.
— Играли.
— Куда же он делся теперь?
— Не знаю...— тянул мальчик, уставясь в пол.
— Марек, скажи, где Юри остался, видишь, папа его бес побоится,— нажимала мать.
— Он на улице остался.
— Где на улице?
— В канаве,— неохотно признался Марек.
— В какой канаве? — побледнел Ра.
— На Садовой, в канаве, ну...— мальчик задрожал всем телом.
— Да объясни же наконец, как было дело,— насела на не го мать.
— Юри играл там... И я тоже там был, в канаве... Юри сказал: давай сделаем убежище... вот-вот война начнется... нас тут никто не найдет...
— Ну, и дальше?
— Я нашел палку... Дал ему...
— Говори!
— А Юри стал песок... или землю... что там было... копать...
— Говори все как было!— испуганно повторила женщина.
Запинаясь, едва не плача, мальчик продолжал:
— Земля обвалилась, Юри там остался... Его не видно было...
— О боже! Почему же ты сразу не сказал, как домой пришел? — перепугалась женщина. — Это же было час назад! О боже!
— Боялся... — Мальчик бурно расплакался.
Ра сбежал вниз. Откуда взялись только силы... Садовая была недалеко, тут же за панельными домами начинался старый деревянный город. Проходя мимо пару дней назад, Ра видел, что улицу перекопали широкой, глубокой канавой, чтобы менять канализационные трубы; там и сейчас призрачно высился устрашающего вида экскаватор с опущенной стрелой и поставленным на землю ковшом. Оглядев траншею взглядом опытного мелиоратора, он не нашел места, которое грозило бы осыпью, это была твердая минеральная почва, где ничего не могло случиться.
Не могло, а все же случилось.
Пробежав дальше, он увидел осыпь. Обрушился край канавы шириной в два-три метра. Он спрыгнул вниз и стал разгребать песчаную почву руками. Рыл изо всех сил — Юри мог быть здесь, и прошло уже больше часа! Потом выскочил
из канавы — нужна лопата! Бросился через дорогу в дом, без шапки, пиджак расстегнут, длинные седоватые волосы развеваются на резком осеннем ветру; черный пес бросился на него и вцепился в штанину, повис на нем как репей, не давая двигаться дальше. Из-за дома вышел навстречу сгорбленный старик.
— Лопату! Пожалуйста, скорее! — прохрипел Ра.
— Окоп, что ли, копать?
— Сына засыпало!
— Тогда плохо,— сказал старик и заспешил, прихрамывая, к подвалу.
Именно эти слова, сказанные не на шутку обеспокоенным чужим человеком, с полной ясностью донесли до сознания Ра, что произошло непоправимое, погасив последнюю искру надежды, еще теплившуюся в нем.
Разговор за пару дней до отъезда в деревню:
— Раз мне с этим не справиться...
— Что ты имеешь в виду? Что жизнь кончена? — спросила Уме.
— Раз вместе нам не справиться...
— Справимся поодиночке, хочешь сказать?
— Надо же на что-то надеяться. Раз вдвоем невмоготу, лучше уж в одиночку.
— А если не поможет?
— Тогда поможет небытие.
— Ты так думаешь?— испугалась жена.
— Это уж точно,— подтвердила Ра.— Небытие и есть забвение.
Помолчав немного, он добавил:
— И тебя ведь мучит эта квартира. И ты ведь стараешься тут почти не бывать, не можешь забыть. Совсем в подвал переселилась, к истуканам своим глиняным.
— У меня у самой все время такое чувство, будто голова глиной набита.
— Вот и переселилась к себе подобным. А я со своим Акке не могу к ливам переселиться на Койву, ведь их больше в природе нет. Уже сотню лет назад полностью ассимилировались.
— Но агроном-то твой не ассимилировался, туда можешь поехать.
— Поеду к нему на чердак, попытаюсь забыть. И забыться. Там наверху, к солнцу поближе, вдруг и поможет...
— Тут-то ты к солнцу еще ближе — девятый этаж, под самой крышей.
— Да... Но тут несчастье стряслось... И ты ведь тут быть не хочешь.
— Надо квартиру менять... Тут столько воспоминаний... Игрушки остались... избавиться бы от этой черной птицы.
— И от себя тоже.
— Ты всегда все видишь в самом черном свете.— Уме вся сжалась.
— Я ведь вижу, что ты хочешь мне помочь... А чего не вижу, то чувствую... Мы ведь пытались... но... — К горлу у него подступил комок. Он попытался успокоить жену: — И я хотел тебе помочь... Мы оба... Но это все... сильнее нас. Ничего не поделаешь.
Внизу Айя укачивала сына:
Киса-киса, мур-мур-мур, Айн у нас теленочек, маленький козленочек...
Ра поднял голову над рукописью, прислушался. Он ясно представил себе, как хозяйка сидит там над плетеной кроваткой, качает ее и, складывая губы бантиком, поет вместо колыбельной первые приходящие на ум слова. И ребенок улыбается беззубым ротиком, а десны у него уже набухли, и зубки скоро проклюнутся, точно ростки.
Болезненный комок подкатил к горлу. Он отвернулся к стене, уставился на обои. На них был простой спокойный узор: белые веточки на светло-коричневом фоне.
— Маслом огонь пытаюсь погасить, чувствами — мысль, а ливом — собственного сына,— пробормотал он с надрывом.
Жена пришла проводить Ра на автобус. Обычно это ему не нравилось, в проводах ему всегда чудилось что-то бесповоротное, но на этот раз он был доволен.
— Попробуем так, раз нельзя по-другому,— вздохнула Уме, протянув ему свою крепкую руку.— Только... только...— Лицо у нее совсем окаменело.
— Попробуем. Надо же что-то делать, — ответил Ра, стоя среди отъезжающих.
Что-то осталось невысказанным.
Как там Уме справляется в своем подвале, как она любовно называл свое ателье, где обычно работала, среди глиняных голов, в валенках, в толстой вязаной кофте, в подвале, где в железной печурке с вечно неисправным дымоходом горел, удушающе чадя, торфяной брикет? И в этакой-то каморке она
должна чувствовать себя счастливой, развивать эстонское искусство. Она и была там по-своему счастлива. Десяток лет назад, когда Ра покончил с мелиорацией и, передав свой экскаватор новому человеку, решился наконец с накопленными на канаве деньгами сделаться писателем, что бы из этого ни вышло, он снял угол у дальнего родственника. Там едва можно было повернуться, но было так тихо, что у него, привыкшего за годы работы к шуму экскаватора, все время звенело в ушах. И Уме оказалась в том же доме — желтом, двухэтажном, на каменном фундаменте, построенном в начале века. Так они там и работали, скульптор и писатель, он в доме, она в подвале. Уме имела дело с глиной, и к земле, конечно, она была ближе. Спустившись однажды с фанерным ящиком в подвал за торфяным брикетом, Ра услышал из-за какой-то двери радостный, звонкий смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40