Алар снял трубку.
— Как у вас?
— У нас ничего.
— Алар, я сейчас в Тарту еду. С Пилле дела... не самые лучшие.
— Мы знаем.
— Из больницы сказали?
— Да.
— Я вряд ли до завтра вернусь. Держитесь.
— И ты, папа.
Они кончили разговор.
— Иди теперь спать,— сказал Ра.
— Нет, я посижу. Ночь подежурю. Вдруг папа позвонит или мама. Или Ээрик. Радио включу потихоньку. Вам там
не помешает?
— Так ты считаешь, я к себе должен идти? — усмехнулся Ра.— Хорошо, я пойду. Нам только ждать остается.
Звонко закуковала в лесу кукушка.
Они прислушались.
Странный ее голос удивительным образом пришелся по сердцу им обоим, он вселял надежду, придавал сил.
Оказавшись у себя наверху, Ра не нашел ничего другого, как приняться за стихи на ливском языке. На языке, носителей которого теперь осталось столько, что едва бы набралось на один ансамбль. На одну деревеньку. Соплеменники Акке, ливы с Койвы, окончательно исчезли уже в прошлом веке. Следы от них остались на дне могил, в орнаменте на поясах, в названиях местности и оттуда давали теперь знать о себе. Да, язык тринадцатого века звучал не так, как теперь.
Стихи, написанные в ночных сумерках на печальном хуторе, где пострадали и люди, и деревья. Может, это был мостик через века в далекое прошлое, поминальная песня по предкам далеких родичей?
Во всяком случае ему стало легче. Ему, на которого так тяжко давил груз ушедших веков и груз будущего, что даже его любимые курительные трубки теперь казались ему бесполезным барахлом, которое напрасно он захватил с собой.
Не могу домой идти... Да, в самом деле. Связь с Уме он мог теперь поддерживать только почтой.
Есть вещи, которых не ускоришь...
Он думал об этом все время, думал постоянно. Но на сей раз он не отчаялся, ему не понадобилось, как стоящему на краю пропасти, хвататься за спинку стула или за край стола. Нет, сегодня меня не возьмешь, засмеялся он. Смелей, к жизни! Зов ночи мне нынче не страшен!
Да и куда могла звать его ночь? Где таились они, мастера ночных допросов, ее застенки, виселицы, ее пустые погосты?
Ночь — это всего лишь отсутствие чего-то, сон, перерыв, там нет ничего.
Ночь сама по себе велика, и ничего ей не надо. В ее черном бездонном мешке все исчезает бесследно.
Я построю оборонительный вал, чтобы она не смыла меня с лица земли. Я подниму бунт против ночи.
Но мысль эта оказалась чем-то приглушена. Он ждал. Ждал звонка из больницы.
Телефон внизу, однако, молчал. С улицы тоже не доносилось ни звука.
Потом пришел наверх Алар.
По лицу его было видно, что он хочет поговорить. Но он, видимо, стеснялся. Мальчик с самого начала сторонился Ра. Ну, может быть, это неточно сказано, но во всяком случае говорить по душам им еще не приходилось.
А на лугу у Койвы сейчас цветут полевицы, цветы детства Акке! И Ра увидел перед собой широкую речную излуку почти восемь веков назад, высокорослого, с задубелым лицом Ниннуса, идущего впереди батраков, оставляющего за собой широкий, как улица, прокос; увидел в подвешенной на березу колыбельке запеленутого в льняную простынку Акке, будущего трубноголосого монаха Августина; младенец как раз обмочился в своей колыбельке. Высоко стояло полуденное ливское солнце, гулко куковала кукушка, будто смакуя свой голос,— так разгоряченные работой мужчины смакуют в тени под кустом прохладную жирную простоквашу; Ниннус втыкает косу коротким черенком в мягкую землю и садится перекусить, темнеет со спины пропотевшая рубаха, волосатая грудь под круглой висячей брошью блестит от соленого пота.
Со свистом срезала коса цветы полевицы в сочной пышной траве; эту добрую косу он хорошо отточил вчера на камне под большой осиной.
Отсутствующим взглядом писатель смотрел на мальчика. Картина косьбы возникла перед ним так явственно, будто он сам там косил, босой по росе, на пороге зловещих времен, когда в Юкскюле построили каменное укрепление и часть вяйнаских ливов, наступив ногой на мечи, признала себя чадами господними и согнула гордые шеи под христианским ярмом. Ничего другого нам не остается, объясняли они. Полоцкий князь, обожравшийся нашей данью, рыбой и медом, аж с бороды течет, получил от епископа Мейнхарда щедрые подарки и позволил всех нас окрестить. Выбор у
нас невелик. Либо русский князь, либо немецкий епископ, либо ни тот ни другой, а зато набеги литовцев.
— Почему так? — спросил Ниннус у старейшин.— Почему не ливы сами по себе?
— Нас мало. Кто нас объединит? Кубесельский Каупо? Или ты, Ниннус, уускюльская куница?
Не скрывая недоверия, они засмеялись.
— По правде говоря, никакого князя мы не желаем, будь он хоть из ливов родом. Хотим быть свободными, как всегда были, — сказали они.
Теперь Ниннусу смеяться пришел черед.
— Свободными? Как вы свободными останетесь, если вам каменную крепость строят? Ее чужеземцы из-за моря займут и вряд ли уж уйдут оттуда. Как немцы с Готланда. Скорее мертвец задом гукнет, чем вы свободу получите!
Вяйнаские плюнули и отвернулись. Но турайдский старейшина не оставил их в покое:
— Почему вы Вяйну не отстояли? Зачем проповедников слушали, зачем позволили им в Ливонии зацепиться? Речи сладки у них, да руки загребущие.
— Кто мог знать наперед...
— Наперед знать? А где ваши глаза были?
Ра почудилось, будто турайдский старейшина говорит голосом его отца.
— Глаза где были! — разгневались юкскюльские.— А что нам было выбирать? На кого надеяться?
— И теперь надеяться не на что! — зло отрубил Ниннус и умолк. Он был в том же положении, что и они, и понимал, что его время еще не пришло. Но оно было уже не за горами.
Таких горьких от собственного бессилия разговоров много наслушался Акке в детстве и отрочестве. Да кто мы, ливы, такие, где уж нам, ливам... Альберт каждую весну приводит из Германии новое войско, а нам подмоги ждать неоткуда. Нам столько сыновей не зачать, чтоб набрать силы против них. Будь что будет. Временами отчаяние сменялось воинственными призывами, и тогда острили копья, оттачивали мечи, конопатили и смолили лодки, разбоем шли на соседа.
Все это промелькнуло у Ра в голове, когда он спросил:
— Ты слыхал когда-нибудь ливский язык?
— Один раз по радио...
— Между прочим, твою маму Айя зовут. Так вполне могли звать какую-нибудь ливскую женщину. Сядь вон ту
да на кушетку. Хочешь, я стихи тебе прочту на ливском языке?
— Да,— ответил мальчик.
Ра прочитал и перевел:
Не могу домой идти, там нас ждет ночная тьма. Птенцы на дереве сидят, на детей они похожи, ноги у них грязные. Осины, ели, сосны, света белые пушинки, приходите днем опять. Мы молим нынче вечером: верните сердце нам, верните дом наш беспечальный.
— Ливов очень мало осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Как у вас?
— У нас ничего.
— Алар, я сейчас в Тарту еду. С Пилле дела... не самые лучшие.
— Мы знаем.
— Из больницы сказали?
— Да.
— Я вряд ли до завтра вернусь. Держитесь.
— И ты, папа.
Они кончили разговор.
— Иди теперь спать,— сказал Ра.
— Нет, я посижу. Ночь подежурю. Вдруг папа позвонит или мама. Или Ээрик. Радио включу потихоньку. Вам там
не помешает?
— Так ты считаешь, я к себе должен идти? — усмехнулся Ра.— Хорошо, я пойду. Нам только ждать остается.
Звонко закуковала в лесу кукушка.
Они прислушались.
Странный ее голос удивительным образом пришелся по сердцу им обоим, он вселял надежду, придавал сил.
Оказавшись у себя наверху, Ра не нашел ничего другого, как приняться за стихи на ливском языке. На языке, носителей которого теперь осталось столько, что едва бы набралось на один ансамбль. На одну деревеньку. Соплеменники Акке, ливы с Койвы, окончательно исчезли уже в прошлом веке. Следы от них остались на дне могил, в орнаменте на поясах, в названиях местности и оттуда давали теперь знать о себе. Да, язык тринадцатого века звучал не так, как теперь.
Стихи, написанные в ночных сумерках на печальном хуторе, где пострадали и люди, и деревья. Может, это был мостик через века в далекое прошлое, поминальная песня по предкам далеких родичей?
Во всяком случае ему стало легче. Ему, на которого так тяжко давил груз ушедших веков и груз будущего, что даже его любимые курительные трубки теперь казались ему бесполезным барахлом, которое напрасно он захватил с собой.
Не могу домой идти... Да, в самом деле. Связь с Уме он мог теперь поддерживать только почтой.
Есть вещи, которых не ускоришь...
Он думал об этом все время, думал постоянно. Но на сей раз он не отчаялся, ему не понадобилось, как стоящему на краю пропасти, хвататься за спинку стула или за край стола. Нет, сегодня меня не возьмешь, засмеялся он. Смелей, к жизни! Зов ночи мне нынче не страшен!
Да и куда могла звать его ночь? Где таились они, мастера ночных допросов, ее застенки, виселицы, ее пустые погосты?
Ночь — это всего лишь отсутствие чего-то, сон, перерыв, там нет ничего.
Ночь сама по себе велика, и ничего ей не надо. В ее черном бездонном мешке все исчезает бесследно.
Я построю оборонительный вал, чтобы она не смыла меня с лица земли. Я подниму бунт против ночи.
Но мысль эта оказалась чем-то приглушена. Он ждал. Ждал звонка из больницы.
Телефон внизу, однако, молчал. С улицы тоже не доносилось ни звука.
Потом пришел наверх Алар.
По лицу его было видно, что он хочет поговорить. Но он, видимо, стеснялся. Мальчик с самого начала сторонился Ра. Ну, может быть, это неточно сказано, но во всяком случае говорить по душам им еще не приходилось.
А на лугу у Койвы сейчас цветут полевицы, цветы детства Акке! И Ра увидел перед собой широкую речную излуку почти восемь веков назад, высокорослого, с задубелым лицом Ниннуса, идущего впереди батраков, оставляющего за собой широкий, как улица, прокос; увидел в подвешенной на березу колыбельке запеленутого в льняную простынку Акке, будущего трубноголосого монаха Августина; младенец как раз обмочился в своей колыбельке. Высоко стояло полуденное ливское солнце, гулко куковала кукушка, будто смакуя свой голос,— так разгоряченные работой мужчины смакуют в тени под кустом прохладную жирную простоквашу; Ниннус втыкает косу коротким черенком в мягкую землю и садится перекусить, темнеет со спины пропотевшая рубаха, волосатая грудь под круглой висячей брошью блестит от соленого пота.
Со свистом срезала коса цветы полевицы в сочной пышной траве; эту добрую косу он хорошо отточил вчера на камне под большой осиной.
Отсутствующим взглядом писатель смотрел на мальчика. Картина косьбы возникла перед ним так явственно, будто он сам там косил, босой по росе, на пороге зловещих времен, когда в Юкскюле построили каменное укрепление и часть вяйнаских ливов, наступив ногой на мечи, признала себя чадами господними и согнула гордые шеи под христианским ярмом. Ничего другого нам не остается, объясняли они. Полоцкий князь, обожравшийся нашей данью, рыбой и медом, аж с бороды течет, получил от епископа Мейнхарда щедрые подарки и позволил всех нас окрестить. Выбор у
нас невелик. Либо русский князь, либо немецкий епископ, либо ни тот ни другой, а зато набеги литовцев.
— Почему так? — спросил Ниннус у старейшин.— Почему не ливы сами по себе?
— Нас мало. Кто нас объединит? Кубесельский Каупо? Или ты, Ниннус, уускюльская куница?
Не скрывая недоверия, они засмеялись.
— По правде говоря, никакого князя мы не желаем, будь он хоть из ливов родом. Хотим быть свободными, как всегда были, — сказали они.
Теперь Ниннусу смеяться пришел черед.
— Свободными? Как вы свободными останетесь, если вам каменную крепость строят? Ее чужеземцы из-за моря займут и вряд ли уж уйдут оттуда. Как немцы с Готланда. Скорее мертвец задом гукнет, чем вы свободу получите!
Вяйнаские плюнули и отвернулись. Но турайдский старейшина не оставил их в покое:
— Почему вы Вяйну не отстояли? Зачем проповедников слушали, зачем позволили им в Ливонии зацепиться? Речи сладки у них, да руки загребущие.
— Кто мог знать наперед...
— Наперед знать? А где ваши глаза были?
Ра почудилось, будто турайдский старейшина говорит голосом его отца.
— Глаза где были! — разгневались юкскюльские.— А что нам было выбирать? На кого надеяться?
— И теперь надеяться не на что! — зло отрубил Ниннус и умолк. Он был в том же положении, что и они, и понимал, что его время еще не пришло. Но оно было уже не за горами.
Таких горьких от собственного бессилия разговоров много наслушался Акке в детстве и отрочестве. Да кто мы, ливы, такие, где уж нам, ливам... Альберт каждую весну приводит из Германии новое войско, а нам подмоги ждать неоткуда. Нам столько сыновей не зачать, чтоб набрать силы против них. Будь что будет. Временами отчаяние сменялось воинственными призывами, и тогда острили копья, оттачивали мечи, конопатили и смолили лодки, разбоем шли на соседа.
Все это промелькнуло у Ра в голове, когда он спросил:
— Ты слыхал когда-нибудь ливский язык?
— Один раз по радио...
— Между прочим, твою маму Айя зовут. Так вполне могли звать какую-нибудь ливскую женщину. Сядь вон ту
да на кушетку. Хочешь, я стихи тебе прочту на ливском языке?
— Да,— ответил мальчик.
Ра прочитал и перевел:
Не могу домой идти, там нас ждет ночная тьма. Птенцы на дереве сидят, на детей они похожи, ноги у них грязные. Осины, ели, сосны, света белые пушинки, приходите днем опять. Мы молим нынче вечером: верните сердце нам, верните дом наш беспечальный.
— Ливов очень мало осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40