Если все это способно помочь, то поможет, другой надежды нет.
Он заметил: из трубы подымается синий дымок. Дым все крепчал, все смелее вливался в утренний воздух. Блестело на солнце его, Ра, чердачное окошко. На самом деле там была целая квартирка, комната с кухней, выкрашенные в веселый светло-желтый цвет. Из комнаты вела дверь на балкон с таким же светло-желтым настилом.
— Ну как, нравится?— спросила хозяйка, показав ему комнату.
— Очень...— кивнул писатель. И тут же добавил, опасаясь, чтобы его не сочли неблагодарным: — Я вообще-то не больно разговорчив, вы не обращайте внимания...
— У меня муж такой же, — улыбнулась Айя. — Бывает, неделю слова не вымолвит. Да его и дома-то почти не бывает, все носится. Так и живет в своем газике...
Йоханнес собирался на работу. Не спеша отворил ворота, чтобы выгнать машину.
Ра обрадовался непонятно чему, будто кто на ухо шепнул ему хорошую новость. Словно мальчишка, запрыгал с ноги на ногу.
Да, вот он как звенит, мир, вот как!
Но надо работать.
Придя к себе, он сел за стол, вынул чистый лист бумаги. Вот его пашня, его поле битвы. Но воодушевление прошло, снова им завладевала тревога. С помощью своего героя он рассчитывал победить отчаяние. Только с ним, иначе никак.
Опять, значит, Акке этот рослый русоволосый лив с глухим, как из бочки, голосом. Конфликт был растворен во всем — в человеке, в обществе, во времени, в котором он жил. Его образ приходилось собирать по крупицам, очищая от
пыли, от предвзятостей, от неизвестности. Путь от догадок до цельного образа был долог, так же долог и трудноуследим, как путь гонца в дремучем лесу. Но Ра должен был ступить на этот путь, иного выхода у него не было. Это было необходимо, он чувствовал это нутром. Всю зиму он бился над этим, но ничего не мог сделать, был не в состоянии: мысли снова и снова возвращали его к несчастью, перебирали подробности, вызывали в памяти картины, которые они с женой изо всех сил старались забыть.
И теперь этот лив должен был помочь ему. Потому что и он повинен был в его душевном смятении. А может, и в самой трагедии. Ведь именно в тот вечер, когда стряслась беда, Ра нашел ему имя, более того — дал ему жизнь. Акке явился в этот мир, а Юри его покинул; связь между ними — это связь между жизнью и смертью. И никуда от этого не денешься, и что с того, что первый — всего лишь плод вымысла, а второй — твое дитя, плоть от плоти твоей.
Ра собирался с силами, чтобы пуститься в дорогу, углубиться в историю, погрузиться в нее с головой.
Высокая, мощная стена отделяла его от Акке, сына одного из ливских старейшин. Он шел на приступ, но там его не ждали ни кипящая смола, ни остро отточенное копье, ни каменный топор, с успехом еще применявшийся как боевое оружие в тех давних войнах; его ждала там кромешная тьма. Собирая по крохам скудные данные, призвав на помощь все свое воображение, изо всех сил напрягая взгляд, он пытался через эту стену заглянуть в лицо людям, давным-давно канувшим в небытие.
Крестовый поход, вскоре превратившийся в междоусобную войну, принес народу многие страдания, разруху, нанес ему тяжкий моральный урон, но вместе с тем и пробудил его от сна. Многих, кто тихо жил своей обыденной жизнью, кто был равнодушен к богам, исполняя лишь обычаи предков, нашествие крестоносцев встряхнуло и пробудило, заронило в душу непонятную тревогу, увлекло за собой. Чуждые понятия не доходили до их сознания, их мучили, истязали духовно и физически. Но от своего привычного оцепенения они очнулись.
У Акке как у проповедника Христовой веры было перед чужеземцами огромное преимущество: тут была его родина, дух ее он впитал с материнским молоком. Годы отсутствия не пригасили в нем образа родной Ливонии, скорее наоборот — его взгляд после возвращения сюда стал острее, ведь земля подает тайные знаки тому, кто с нею в родстве.
Пробудить в человеке духовное — всегда дело невероятно трудное, неблагодарное, а порой и вовсе безнадежное.
Весь вопрос тут в альтернативе: проповедовать или не проповедовать? Нет или да? Акке испил слишком сильного яду, он стал одним из самых просвещенных ливов, хотя и был простым проповедником, одним из братьев-августинцев. Несколько лет он учился в том самом Сегеберге, откуда вышел и первый ливский епископ Мейнхард. Возможно, знал он и сурового Генриха Латвийского, хотя тот ни словом не упоминает о нем в своей хронике. Но это ничего не значит. Как часто и позже, вплоть до наших дней, из хроник выбрасывались имена, по той или иной причине не понравившиеся составителю. Да если б и стояло там его имя, вряд ли бы это что-нибудь нам прояснило.
Как ни странно, больше всего Акке нравилось исполнять свой долг. В самых отчаянных обстоятельствах своего сложного времени он не утрачивал жизнерадостности, тяги к прекрасному. Он верил в жизнь; в глубине души он, видимо, был поэтом. Тайна мироздания не давала ему покоя. Он чувствовал себя вестником, он искал форму, в которой можно было донести до ливов главную весть жизни, чтобы и до них, живущих по рекам Вяйиа1 и Койва, дошла часть света, озаряющего Европу. Потому он и проповедовал, он был Сеятелем тринадцатого столетия.
Сеятелем на закате.
А можно и так подойти — Сеятелем на склоне дня. В этом и заключается его парадокс.
Но тут мы опять приходим к вопросу о свободе воли.
0 чем он думал, этот сын простого лива? Неужели и впрямь он зажат был между верой и миром, когда в Риге выходил из городских ворот, отправляясь в дорогу домой, с верой и надеждой в сердце? Наглухо был зажат или все-таки падало на него сбоку хоть немного рассеянно-желтого ливского солнца, будто из высокого узкого оконца монашеской кельи?
Насколько компетентен он был в христианстве? Заглушило ли в нем святое учение голос крови? Во всем ли он следовал догматам веры? В какой степени повлияли они на его, просвещенного неофита, духовную жизнь?
Насколько вообще этот проповедник разбирался в самом себе? Как чувствовал себя в своей роли?
Был ли спокоен душой, не раздирало ли его на куски противоречивое время? Отдавал ли он себе в этом отчет?
Ощущал ли человек того времени себя личностью — и в какой мере?
Этот лив — добрый христианин, сочли наставники, богобоязненные старцы. Обращенный язычник, конечно, из тех краев родом, что посвящены святой деве Марии, откуда-то издалека с востока, где папа объявил крестовый поход. Заложник, доставленный несколько лет назад в Сегеберг, когда церковь была еще молода. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а язычники в Ливонии не все еще обращены в христианскую веру. Да, далеко не все. Глупо и слишком обременительно было бы без конца возносить за это молитвы, но еще глупей вовсе забыть об этом. И вообще надо учитывать множество всяких обстоятельств — душевный настрой, пищеварение, погоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Он заметил: из трубы подымается синий дымок. Дым все крепчал, все смелее вливался в утренний воздух. Блестело на солнце его, Ра, чердачное окошко. На самом деле там была целая квартирка, комната с кухней, выкрашенные в веселый светло-желтый цвет. Из комнаты вела дверь на балкон с таким же светло-желтым настилом.
— Ну как, нравится?— спросила хозяйка, показав ему комнату.
— Очень...— кивнул писатель. И тут же добавил, опасаясь, чтобы его не сочли неблагодарным: — Я вообще-то не больно разговорчив, вы не обращайте внимания...
— У меня муж такой же, — улыбнулась Айя. — Бывает, неделю слова не вымолвит. Да его и дома-то почти не бывает, все носится. Так и живет в своем газике...
Йоханнес собирался на работу. Не спеша отворил ворота, чтобы выгнать машину.
Ра обрадовался непонятно чему, будто кто на ухо шепнул ему хорошую новость. Словно мальчишка, запрыгал с ноги на ногу.
Да, вот он как звенит, мир, вот как!
Но надо работать.
Придя к себе, он сел за стол, вынул чистый лист бумаги. Вот его пашня, его поле битвы. Но воодушевление прошло, снова им завладевала тревога. С помощью своего героя он рассчитывал победить отчаяние. Только с ним, иначе никак.
Опять, значит, Акке этот рослый русоволосый лив с глухим, как из бочки, голосом. Конфликт был растворен во всем — в человеке, в обществе, во времени, в котором он жил. Его образ приходилось собирать по крупицам, очищая от
пыли, от предвзятостей, от неизвестности. Путь от догадок до цельного образа был долог, так же долог и трудноуследим, как путь гонца в дремучем лесу. Но Ра должен был ступить на этот путь, иного выхода у него не было. Это было необходимо, он чувствовал это нутром. Всю зиму он бился над этим, но ничего не мог сделать, был не в состоянии: мысли снова и снова возвращали его к несчастью, перебирали подробности, вызывали в памяти картины, которые они с женой изо всех сил старались забыть.
И теперь этот лив должен был помочь ему. Потому что и он повинен был в его душевном смятении. А может, и в самой трагедии. Ведь именно в тот вечер, когда стряслась беда, Ра нашел ему имя, более того — дал ему жизнь. Акке явился в этот мир, а Юри его покинул; связь между ними — это связь между жизнью и смертью. И никуда от этого не денешься, и что с того, что первый — всего лишь плод вымысла, а второй — твое дитя, плоть от плоти твоей.
Ра собирался с силами, чтобы пуститься в дорогу, углубиться в историю, погрузиться в нее с головой.
Высокая, мощная стена отделяла его от Акке, сына одного из ливских старейшин. Он шел на приступ, но там его не ждали ни кипящая смола, ни остро отточенное копье, ни каменный топор, с успехом еще применявшийся как боевое оружие в тех давних войнах; его ждала там кромешная тьма. Собирая по крохам скудные данные, призвав на помощь все свое воображение, изо всех сил напрягая взгляд, он пытался через эту стену заглянуть в лицо людям, давным-давно канувшим в небытие.
Крестовый поход, вскоре превратившийся в междоусобную войну, принес народу многие страдания, разруху, нанес ему тяжкий моральный урон, но вместе с тем и пробудил его от сна. Многих, кто тихо жил своей обыденной жизнью, кто был равнодушен к богам, исполняя лишь обычаи предков, нашествие крестоносцев встряхнуло и пробудило, заронило в душу непонятную тревогу, увлекло за собой. Чуждые понятия не доходили до их сознания, их мучили, истязали духовно и физически. Но от своего привычного оцепенения они очнулись.
У Акке как у проповедника Христовой веры было перед чужеземцами огромное преимущество: тут была его родина, дух ее он впитал с материнским молоком. Годы отсутствия не пригасили в нем образа родной Ливонии, скорее наоборот — его взгляд после возвращения сюда стал острее, ведь земля подает тайные знаки тому, кто с нею в родстве.
Пробудить в человеке духовное — всегда дело невероятно трудное, неблагодарное, а порой и вовсе безнадежное.
Весь вопрос тут в альтернативе: проповедовать или не проповедовать? Нет или да? Акке испил слишком сильного яду, он стал одним из самых просвещенных ливов, хотя и был простым проповедником, одним из братьев-августинцев. Несколько лет он учился в том самом Сегеберге, откуда вышел и первый ливский епископ Мейнхард. Возможно, знал он и сурового Генриха Латвийского, хотя тот ни словом не упоминает о нем в своей хронике. Но это ничего не значит. Как часто и позже, вплоть до наших дней, из хроник выбрасывались имена, по той или иной причине не понравившиеся составителю. Да если б и стояло там его имя, вряд ли бы это что-нибудь нам прояснило.
Как ни странно, больше всего Акке нравилось исполнять свой долг. В самых отчаянных обстоятельствах своего сложного времени он не утрачивал жизнерадостности, тяги к прекрасному. Он верил в жизнь; в глубине души он, видимо, был поэтом. Тайна мироздания не давала ему покоя. Он чувствовал себя вестником, он искал форму, в которой можно было донести до ливов главную весть жизни, чтобы и до них, живущих по рекам Вяйиа1 и Койва, дошла часть света, озаряющего Европу. Потому он и проповедовал, он был Сеятелем тринадцатого столетия.
Сеятелем на закате.
А можно и так подойти — Сеятелем на склоне дня. В этом и заключается его парадокс.
Но тут мы опять приходим к вопросу о свободе воли.
0 чем он думал, этот сын простого лива? Неужели и впрямь он зажат был между верой и миром, когда в Риге выходил из городских ворот, отправляясь в дорогу домой, с верой и надеждой в сердце? Наглухо был зажат или все-таки падало на него сбоку хоть немного рассеянно-желтого ливского солнца, будто из высокого узкого оконца монашеской кельи?
Насколько компетентен он был в христианстве? Заглушило ли в нем святое учение голос крови? Во всем ли он следовал догматам веры? В какой степени повлияли они на его, просвещенного неофита, духовную жизнь?
Насколько вообще этот проповедник разбирался в самом себе? Как чувствовал себя в своей роли?
Был ли спокоен душой, не раздирало ли его на куски противоречивое время? Отдавал ли он себе в этом отчет?
Ощущал ли человек того времени себя личностью — и в какой мере?
Этот лив — добрый христианин, сочли наставники, богобоязненные старцы. Обращенный язычник, конечно, из тех краев родом, что посвящены святой деве Марии, откуда-то издалека с востока, где папа объявил крестовый поход. Заложник, доставленный несколько лет назад в Сегеберг, когда церковь была еще молода. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а язычники в Ливонии не все еще обращены в христианскую веру. Да, далеко не все. Глупо и слишком обременительно было бы без конца возносить за это молитвы, но еще глупей вовсе забыть об этом. И вообще надо учитывать множество всяких обстоятельств — душевный настрой, пищеварение, погоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40