Копье он оставил за дверью. Еще двое человек ожидали на дворе. Если бы монах в этот ранний час открыл дымовое окошко, он увидел бы ожидавших — на одном был пояс с бляшками, а на втором серый домотканый зипун. Они стояли молча, прислушиваясь, что происходит внутри.
Но там не происходило ничего необычного. Койбас стоял в открытых дверях, в слабом утреннем свете. Прямо на уровне его головы на Акке уставились, точно пустые глазницы, три дырки от выпавших сучков в еловом косяке. В синих глазах молодого рыбака стояло хмурое любопытство: вон как, оказывается, живет наш новый священник. Акке сидел на лавке и грыз сухую горбушку; на нем была изношенная до дыр ряса августинца, в сумраке светилась его выбритая тонзура. Где- то на бревенчатой стене, в пахнущей дымом темноте жужжала муха. В этой крохотной избушке Акке показался парню выше ростом и костлявей, чем был на самом деле. Койбасу вспомнилось: такой же высокой и худой была и его мать Гудрун, которая умерла в прошлом году от чумы вместе с мужем, младшим сыном и восьмилетней дочкой и была сожжена в священной роще. Это сходство он заметил сразу, как только поздоровался. Никакого зла он не таил на этого монаха, да и с чего было таить? Он с детства привык слышать это имя, как только разговор заходил об их старейшине, о христианской вере и о войне. Время было такое, что редко когда не заговаривали об этом. Старшего их сына считали погибшим, и теперь старики немало подивились, когда он вернулся христианским священником. Он был вроде бы ливом, а вроде и нет. Речи, которые он вел, поневоле озадачивали. Конечно, он был ученый человек, где уж понять его простому рыбаку. Никакой гордыни он не выказывал, терпеливо объяснялся с каждым, кто не избегал его. Непонятно было, за кого его принимать. Время было смутное. Люди в железных доспехах заняли их селенья, наложили новые подати, бренчали оружием, распевали свои громкие песни, пили медовуху и устраивали в лесах охоту. Ливы переполошились: земля зашаталась, стала уходить у них из-под ног, точно трясина. Койбас был рыбак, и такое чувство было ему
хорошо знакомо. Чем дальше, тем больше прибавлялось пришельцев, хотя ливы по-прежнему возделывали свою землю, распахивали пожоги, разводили скот, добывали птицу и рыбу.
А может, это был сказочный морской царь — тот, кто сидел теперь перед ним на лавке и стряхивал с одежды хлебные крошки? Вряд ли. Краюха его была куда как мала, какие уж тут крошки. Чудной человек был этот Акке. От него веяло чем- то таким, что внушало страх и уважение. Он призывал к невозможному. Те, кто приходил его послушать, думали, что он будет хвалить орден и превозносить рыцарей, а он говорил о боге, но больше всего — о человеке.
Ох, нелегкое дело выпало Койбасу! Куда проще по заводям загонять в сеть остроносых щурят, это сподручнее. А тут — как животное убивать, препоганое дело. И делать его надо побыстрей, а то вовсе не сделаешь. Парень шумно втянул воздух широким носом, расправил впалую грудь под домотканой рубахой.
— Идем с нами. Так старики приказали.
Койбас думал, что монах начнет возражать, и прикидывал, как ему быть в этом случае. Но Акке лишь молча смотрел на него пристальным взглядом, под глазами у него наметились мелкие морщинки. Под правым глазом темнело родимое пятно, придавая лицу ироническое выражение.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
Акке встал, зачерпнул ковшиком воды из кадушки, напился. Он был готов идти.
— Возьми свои вещи.
— Это тоже приказ? — с прежним спокойствием спросил он.
~ Да.
Что у него было из вещей? Четки, ларец с предметами таинства, в котором были: крест, покрывальце, чаша для причастия; все это принадлежало не ему, а приходу. Латынь и поучения святых отцов были у него в голове, в нем самом — самое ценное, чем он обладал.
— Старейшины хотят поселить меня в новом месте?
На это рыжий не ответил.
Молча они вышли из хижины. Скрипнули рассохшиеся доски, когда Койбас прихлопнул плечом дверь этой убогой, как и все вокруг, избушки, некогда принадлежавшей старухе по имени Вайва.
— К Овечьему камню,— сказал Уссо, один из ожидавших снаружи, не ответив на приветствие.
Акке двинулся вперед. Вставало багровое солнце, в воздухе пахло спелым колосом. Он шел вдоль леса по направлению к Койве. Три человека с копьями в руках шли следом.
Там вдали на пригорке стоял когда-то родительский хутор! Большая осина была еще жива, дерево детства. А хутор сгорел.
Куда ступит чума, там следом подымается бунт. Турайда опять восставала, ливы делали очередную отчаянную попытку освободиться от чужеземцев. Никто об этом не говорил, но каким-то образом все это чувствовалось. По взглядам? По жестам? Носилось в воздухе, ощущалось в лесу, в реке. Да, даже там: вон чужаков с нашей земли! Иначе и быть не могло.
Они его не подгоняли. Никто не произнес ни единого слова. Как будто не суровые, безмолвные стражи шли следом, а тени.
Деревня была разграблена, опустошена. Мало осталось от того, что оставил когда-то здесь Акке, отправляясь на чужбину. Дорога, деревья, река — те же самые, но многих домов нет, многие стоят пустые. Причина — чума или же разбой. Поля не возделаны, пустошь, когда-то плодородная, заросла лесом, опять надо корчевать.
Он идет вдоль изгороди отчего дома. Лебеда, дикая конопля, стойкий дух гари от развалин. Пеплом стал дом, мать с отцом, сестры с братьями. Похоронены, наверно, как христиане, но потом, под покровом темноты, выкопаны и сожжены по ливскому обычаю. Так что голоса их снова встретились с шумом леса, с журчанием реки тихим солнечным днем, а в печальном завывании ливского ветра слышны глухие жалобы их, задушенные чумой.
Он проходит мимо бывшего дома. Там, позади, все еще валяется полусгоревшая борона; три недели назад, когда он вернулся сюда, один вид ее вызвал у него слезы умиления. И теперь новые старейшины, которых он толком еще и не знает, приказали привести его. Жертвенное животное упало на правый бок, боги согласны: придется начинать кровавую жатву! Поля убраны, теперь очередь за одетыми в железо пришельцами. Отточенное копье и острый меч поразят их нежданно, они повалятся наземь, как скошенный ячмень. Призывам к милосердию теперь не место, и поэтому Акке должен уйти, хотя он и родня им по плоти и крови, иначе и ему внушит свою ливскую истину острое копье — в той самой хибарке, что осталась от старой ведьмы Вайвы, околевшей от чумы. Из его провожатых один слишком юн, другие стары и
немощны; все сильные мужчины пойдут на городища — палицей и топором крушить черепа тем, кто там пьет и бесчинствует.
Перед его взором смутно выплывает один очень далекий весенний день, точно ольховым дымком повеяло сверху, от бани. Ливские селенья еще не разорены, не разграблены, во всяком случае еще не так, как немного позднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Но там не происходило ничего необычного. Койбас стоял в открытых дверях, в слабом утреннем свете. Прямо на уровне его головы на Акке уставились, точно пустые глазницы, три дырки от выпавших сучков в еловом косяке. В синих глазах молодого рыбака стояло хмурое любопытство: вон как, оказывается, живет наш новый священник. Акке сидел на лавке и грыз сухую горбушку; на нем была изношенная до дыр ряса августинца, в сумраке светилась его выбритая тонзура. Где- то на бревенчатой стене, в пахнущей дымом темноте жужжала муха. В этой крохотной избушке Акке показался парню выше ростом и костлявей, чем был на самом деле. Койбасу вспомнилось: такой же высокой и худой была и его мать Гудрун, которая умерла в прошлом году от чумы вместе с мужем, младшим сыном и восьмилетней дочкой и была сожжена в священной роще. Это сходство он заметил сразу, как только поздоровался. Никакого зла он не таил на этого монаха, да и с чего было таить? Он с детства привык слышать это имя, как только разговор заходил об их старейшине, о христианской вере и о войне. Время было такое, что редко когда не заговаривали об этом. Старшего их сына считали погибшим, и теперь старики немало подивились, когда он вернулся христианским священником. Он был вроде бы ливом, а вроде и нет. Речи, которые он вел, поневоле озадачивали. Конечно, он был ученый человек, где уж понять его простому рыбаку. Никакой гордыни он не выказывал, терпеливо объяснялся с каждым, кто не избегал его. Непонятно было, за кого его принимать. Время было смутное. Люди в железных доспехах заняли их селенья, наложили новые подати, бренчали оружием, распевали свои громкие песни, пили медовуху и устраивали в лесах охоту. Ливы переполошились: земля зашаталась, стала уходить у них из-под ног, точно трясина. Койбас был рыбак, и такое чувство было ему
хорошо знакомо. Чем дальше, тем больше прибавлялось пришельцев, хотя ливы по-прежнему возделывали свою землю, распахивали пожоги, разводили скот, добывали птицу и рыбу.
А может, это был сказочный морской царь — тот, кто сидел теперь перед ним на лавке и стряхивал с одежды хлебные крошки? Вряд ли. Краюха его была куда как мала, какие уж тут крошки. Чудной человек был этот Акке. От него веяло чем- то таким, что внушало страх и уважение. Он призывал к невозможному. Те, кто приходил его послушать, думали, что он будет хвалить орден и превозносить рыцарей, а он говорил о боге, но больше всего — о человеке.
Ох, нелегкое дело выпало Койбасу! Куда проще по заводям загонять в сеть остроносых щурят, это сподручнее. А тут — как животное убивать, препоганое дело. И делать его надо побыстрей, а то вовсе не сделаешь. Парень шумно втянул воздух широким носом, расправил впалую грудь под домотканой рубахой.
— Идем с нами. Так старики приказали.
Койбас думал, что монах начнет возражать, и прикидывал, как ему быть в этом случае. Но Акке лишь молча смотрел на него пристальным взглядом, под глазами у него наметились мелкие морщинки. Под правым глазом темнело родимое пятно, придавая лицу ироническое выражение.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
Акке встал, зачерпнул ковшиком воды из кадушки, напился. Он был готов идти.
— Возьми свои вещи.
— Это тоже приказ? — с прежним спокойствием спросил он.
~ Да.
Что у него было из вещей? Четки, ларец с предметами таинства, в котором были: крест, покрывальце, чаша для причастия; все это принадлежало не ему, а приходу. Латынь и поучения святых отцов были у него в голове, в нем самом — самое ценное, чем он обладал.
— Старейшины хотят поселить меня в новом месте?
На это рыжий не ответил.
Молча они вышли из хижины. Скрипнули рассохшиеся доски, когда Койбас прихлопнул плечом дверь этой убогой, как и все вокруг, избушки, некогда принадлежавшей старухе по имени Вайва.
— К Овечьему камню,— сказал Уссо, один из ожидавших снаружи, не ответив на приветствие.
Акке двинулся вперед. Вставало багровое солнце, в воздухе пахло спелым колосом. Он шел вдоль леса по направлению к Койве. Три человека с копьями в руках шли следом.
Там вдали на пригорке стоял когда-то родительский хутор! Большая осина была еще жива, дерево детства. А хутор сгорел.
Куда ступит чума, там следом подымается бунт. Турайда опять восставала, ливы делали очередную отчаянную попытку освободиться от чужеземцев. Никто об этом не говорил, но каким-то образом все это чувствовалось. По взглядам? По жестам? Носилось в воздухе, ощущалось в лесу, в реке. Да, даже там: вон чужаков с нашей земли! Иначе и быть не могло.
Они его не подгоняли. Никто не произнес ни единого слова. Как будто не суровые, безмолвные стражи шли следом, а тени.
Деревня была разграблена, опустошена. Мало осталось от того, что оставил когда-то здесь Акке, отправляясь на чужбину. Дорога, деревья, река — те же самые, но многих домов нет, многие стоят пустые. Причина — чума или же разбой. Поля не возделаны, пустошь, когда-то плодородная, заросла лесом, опять надо корчевать.
Он идет вдоль изгороди отчего дома. Лебеда, дикая конопля, стойкий дух гари от развалин. Пеплом стал дом, мать с отцом, сестры с братьями. Похоронены, наверно, как христиане, но потом, под покровом темноты, выкопаны и сожжены по ливскому обычаю. Так что голоса их снова встретились с шумом леса, с журчанием реки тихим солнечным днем, а в печальном завывании ливского ветра слышны глухие жалобы их, задушенные чумой.
Он проходит мимо бывшего дома. Там, позади, все еще валяется полусгоревшая борона; три недели назад, когда он вернулся сюда, один вид ее вызвал у него слезы умиления. И теперь новые старейшины, которых он толком еще и не знает, приказали привести его. Жертвенное животное упало на правый бок, боги согласны: придется начинать кровавую жатву! Поля убраны, теперь очередь за одетыми в железо пришельцами. Отточенное копье и острый меч поразят их нежданно, они повалятся наземь, как скошенный ячмень. Призывам к милосердию теперь не место, и поэтому Акке должен уйти, хотя он и родня им по плоти и крови, иначе и ему внушит свою ливскую истину острое копье — в той самой хибарке, что осталась от старой ведьмы Вайвы, околевшей от чумы. Из его провожатых один слишком юн, другие стары и
немощны; все сильные мужчины пойдут на городища — палицей и топором крушить черепа тем, кто там пьет и бесчинствует.
Перед его взором смутно выплывает один очень далекий весенний день, точно ольховым дымком повеяло сверху, от бани. Ливские селенья еще не разорены, не разграблены, во всяком случае еще не так, как немного позднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40