Поднявшись над лесом, яркий ее диск заливал двор и прилегающие поля бледным светом.
Раскрыв окно, Ра навалился грудью на подоконник. Скотина и люди спали, птицы молчали, слышался только свист ветра. Из-за леса, со стороны поселка доносился шум трактора, потом смолк и он — трактор поставили на стоянку. Теперь всем миром завладела луна.
Понимать других учатся через себя. Кто ничего не знает о себе, тот ничего не смыслит и в других, только смотрит на ближнего остекленелым взглядом. Надо всматриваться и анализировать, надо вкапываться в себя, как в рыхлую почву, в которой должны взойти ростки. Можно быть чужим каждому мгновению, а для времени все-таки своим. Раздумья и наблюдения отчуждают, но отчуждение это кажущееся. На самом деле это максимальное приближение, такое, от которого уже почти невмоготу.
Самому-то мне ничего, упрямо возражал он. Только душа моя — как вечная арена. Я должен справиться со своим надрывом, и я справлюсь. Не сразу, может, это другое дело, но справлюсь. Потому что разобраться в себе — значит защитить себя. Я не могу бесконечно удерживать в руках этот сплюснутый земной шар, который хочет сбросить меня в пустоту.
Но старый знакомый голос, пробудившись, сказал: ты не осмеливаешься. Не хочешь сказать всю правду о себе.
Почему же? Ра почувствовал, что решительность начинает покидать его.
Ты должен осмелиться, требовал голос.
Знаю, что должен... Но я столько потерял...
И еще можешь потерять. Можешь все потерять, настаивал голос.
Что — все?
Воздух... Жизнь...
Ладно, не перечисляй, известно, что ты хочешь сказать. И не угрожай.
Через какое-то время разговор возобновился.
Ничего у тебя не получится с этим ливом. Зачем ты взвалил на себя ношу, которая тебе не по силам?
Не взвалил я, он сам явился.
Ра боролся с собой. И Уме тоже боролась. И никому не было проку от этой борьбы, разве что только им самим. После всего, что стряслось, и лив этот вряд ли был самой подходящей находкой, ведь и в его истории мало было веселого, что могло бы поднять настроение, помогло бы забыть собственную беду. Рождение Акке затягивалось, он никак не хотел приходить в этот мир, будто догадываясь, какие тяжкие испытания его ожидают.
Ра хотел разделить его на части, такие мелкие, какие только возможно, а потом снова собрать. Ведь и Акке, этого честного мужа, тоже раздирали внутренние противоречия. И так случилось бы с любым, кто попал бы в его обстоятельства. С одной стороны — все старое, ливское, родное, языческое, с другой — монастырь с его садом, божьим словом и христианской кротостью. Он не мог не разрываться на куски. Даже в том случае, если не был особенно впечатлительным. Наверняка он нес в себе конфликт между своим и чужим, между свободой и рабством. Этот человек нес в себе трагические противоречия, он был поставлен перед выбором.
Всю зиму провозился он с Акке, а результат был неутешительный: работать не мог, а без работы было и того хуже, он не находил себе места, как дес, неожиданно потерявший хозяина. То и дело он сбивался на воспоминания, рылся в мелочах, переживал случившееся. Это было мучительно. Потому и принял он приглашение Йоханнеса, совсем чужого ему человека, как нечаянную радость.
Ближе к весне у них с Уме произошел такой разговор:
— Ни о чем другом просто не могу думать.
— Всю зиму возишься ты со своим ливом. Оставь его в покое на время, вот увидишь, дело поправится.
— Я-то бы оставил... А подсознание все к нему возвращается. Ни наяву, ни во сне нет покоя. Не кто-то ведь за меня думает, а я сам...— Голос его прервался, но он в ярости продолжал:— И никому до этого дела нет, хоть на перекрестке кричи!.. Понимаешь ты меня?! Ничего мы не можем изменить! - Он почти кричал.
Темно стало в мире, вспомнились ему слова блаженного Августина. Темно нам двоим. Но он ничего не сказал, пожалел и о том, что сорвалось с языка. Он увидел, как застыло лицо Уме, как ввалились у нее щеки. Он отвернулся. У него внутри будто запеклось что-то. Холодным обручем сжало сердце и давило все сильней. Им завладели страх и отчаяние
Я должен это забыть. Забыть и зарыть в себе, как тогда на улице зарыли наконец траншею коллектора.
Но забыть было для них выше сил. Ведь там же, поблизости, на тихой соседней улочке в один из осенних вечеров все это и случилось.
Ра тогда как раз готовился к работе над своим ливом В старом номере «Языка и литературы» он нашел статью профессора Лео Тийка, где тот сравнивал имена эстонцев с острова Сааремаа и фризов с Гельголанда. Поразительно, что многие из них совпадали с именами ливов, которые при водит Генрих Латвийский. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного, это лишь подтверждает тот факт, насколько подвижны, общеприняты были мужские имена и сколь интенсивны были связи древних ливов с их соседями. В тот октябрьский вечер он и нашел имя своему ливу: монаха-проповедника Августина он назвал Акке. Уме была в ателье, кончала какой-то заказ. Ра и Юри были дома. Мальчик в тот вечер играл на улице.
Когда стемнело, часов в восемь, он собрал бумаги и, потягиваясь, встал из-за стола. На улице шумел ветер, в подвале их панельного дома работал насос, и стук его передавался по панелям кверху. Было время вести Юри домой, мыть, кормить и укладывать спать. Мальчик еще не пришел. Со двора под окнами, где они обычно играли, голосов не было слышно, только чья-то машина тихо подъехала к дому и встала в ряд других машин, их в последнее время расплодилось столько, что вечером, возвратившись из города, они забивали всю дорогу, некоторые теснились даже на тротуаре. Так что все пространство перед домом превратилось в одну огромную автостоянку. Где уж тут играть детям, даже асфальтовые дорожки между домами, предусмотренные свободной планировкой района, и те были полны движения.
Наверное, Юри ушел играть к Мареку, он часто туда ходил. Марек жил от них через пару подъездов, это близко, так что Ра, отправляясь за сыном, даже шапку надевать не стал. Бодро и весело, с прояснившимся лицом, как всегда, когда работа подвигается, он сбежал по лестнице и вышел на улицу. Дул резкий октябрьский ветер, ночью могло и подморозить, одинокий месяц проглядывал из-за облаков. Неожиданно громко хлопнула за ним дверь без пружины, когда он вошел в подъезд, где жил приятель сына; сверху отбрасывали мертвенно-синий свет лампы дневного света. Нет ничего хуже, чем эти голые подъезды и лестницы.
Вверху он на миг остановился перед дверью. Изнутри не доносилось ни звука, ни шороха. Это показалось странным, обычно мальчишки шумели так, что стены дрожали. Неуверенно он нажал на кнопку звонка. Мать Марека, высокая сухопарая женщина, появившись на пороге, вопросительно уставилась на него, моргая своими небольшими серыми глазками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Раскрыв окно, Ра навалился грудью на подоконник. Скотина и люди спали, птицы молчали, слышался только свист ветра. Из-за леса, со стороны поселка доносился шум трактора, потом смолк и он — трактор поставили на стоянку. Теперь всем миром завладела луна.
Понимать других учатся через себя. Кто ничего не знает о себе, тот ничего не смыслит и в других, только смотрит на ближнего остекленелым взглядом. Надо всматриваться и анализировать, надо вкапываться в себя, как в рыхлую почву, в которой должны взойти ростки. Можно быть чужим каждому мгновению, а для времени все-таки своим. Раздумья и наблюдения отчуждают, но отчуждение это кажущееся. На самом деле это максимальное приближение, такое, от которого уже почти невмоготу.
Самому-то мне ничего, упрямо возражал он. Только душа моя — как вечная арена. Я должен справиться со своим надрывом, и я справлюсь. Не сразу, может, это другое дело, но справлюсь. Потому что разобраться в себе — значит защитить себя. Я не могу бесконечно удерживать в руках этот сплюснутый земной шар, который хочет сбросить меня в пустоту.
Но старый знакомый голос, пробудившись, сказал: ты не осмеливаешься. Не хочешь сказать всю правду о себе.
Почему же? Ра почувствовал, что решительность начинает покидать его.
Ты должен осмелиться, требовал голос.
Знаю, что должен... Но я столько потерял...
И еще можешь потерять. Можешь все потерять, настаивал голос.
Что — все?
Воздух... Жизнь...
Ладно, не перечисляй, известно, что ты хочешь сказать. И не угрожай.
Через какое-то время разговор возобновился.
Ничего у тебя не получится с этим ливом. Зачем ты взвалил на себя ношу, которая тебе не по силам?
Не взвалил я, он сам явился.
Ра боролся с собой. И Уме тоже боролась. И никому не было проку от этой борьбы, разве что только им самим. После всего, что стряслось, и лив этот вряд ли был самой подходящей находкой, ведь и в его истории мало было веселого, что могло бы поднять настроение, помогло бы забыть собственную беду. Рождение Акке затягивалось, он никак не хотел приходить в этот мир, будто догадываясь, какие тяжкие испытания его ожидают.
Ра хотел разделить его на части, такие мелкие, какие только возможно, а потом снова собрать. Ведь и Акке, этого честного мужа, тоже раздирали внутренние противоречия. И так случилось бы с любым, кто попал бы в его обстоятельства. С одной стороны — все старое, ливское, родное, языческое, с другой — монастырь с его садом, божьим словом и христианской кротостью. Он не мог не разрываться на куски. Даже в том случае, если не был особенно впечатлительным. Наверняка он нес в себе конфликт между своим и чужим, между свободой и рабством. Этот человек нес в себе трагические противоречия, он был поставлен перед выбором.
Всю зиму провозился он с Акке, а результат был неутешительный: работать не мог, а без работы было и того хуже, он не находил себе места, как дес, неожиданно потерявший хозяина. То и дело он сбивался на воспоминания, рылся в мелочах, переживал случившееся. Это было мучительно. Потому и принял он приглашение Йоханнеса, совсем чужого ему человека, как нечаянную радость.
Ближе к весне у них с Уме произошел такой разговор:
— Ни о чем другом просто не могу думать.
— Всю зиму возишься ты со своим ливом. Оставь его в покое на время, вот увидишь, дело поправится.
— Я-то бы оставил... А подсознание все к нему возвращается. Ни наяву, ни во сне нет покоя. Не кто-то ведь за меня думает, а я сам...— Голос его прервался, но он в ярости продолжал:— И никому до этого дела нет, хоть на перекрестке кричи!.. Понимаешь ты меня?! Ничего мы не можем изменить! - Он почти кричал.
Темно стало в мире, вспомнились ему слова блаженного Августина. Темно нам двоим. Но он ничего не сказал, пожалел и о том, что сорвалось с языка. Он увидел, как застыло лицо Уме, как ввалились у нее щеки. Он отвернулся. У него внутри будто запеклось что-то. Холодным обручем сжало сердце и давило все сильней. Им завладели страх и отчаяние
Я должен это забыть. Забыть и зарыть в себе, как тогда на улице зарыли наконец траншею коллектора.
Но забыть было для них выше сил. Ведь там же, поблизости, на тихой соседней улочке в один из осенних вечеров все это и случилось.
Ра тогда как раз готовился к работе над своим ливом В старом номере «Языка и литературы» он нашел статью профессора Лео Тийка, где тот сравнивал имена эстонцев с острова Сааремаа и фризов с Гельголанда. Поразительно, что многие из них совпадали с именами ливов, которые при водит Генрих Латвийский. Если вдуматься, в этом нет ничего удивительного, это лишь подтверждает тот факт, насколько подвижны, общеприняты были мужские имена и сколь интенсивны были связи древних ливов с их соседями. В тот октябрьский вечер он и нашел имя своему ливу: монаха-проповедника Августина он назвал Акке. Уме была в ателье, кончала какой-то заказ. Ра и Юри были дома. Мальчик в тот вечер играл на улице.
Когда стемнело, часов в восемь, он собрал бумаги и, потягиваясь, встал из-за стола. На улице шумел ветер, в подвале их панельного дома работал насос, и стук его передавался по панелям кверху. Было время вести Юри домой, мыть, кормить и укладывать спать. Мальчик еще не пришел. Со двора под окнами, где они обычно играли, голосов не было слышно, только чья-то машина тихо подъехала к дому и встала в ряд других машин, их в последнее время расплодилось столько, что вечером, возвратившись из города, они забивали всю дорогу, некоторые теснились даже на тротуаре. Так что все пространство перед домом превратилось в одну огромную автостоянку. Где уж тут играть детям, даже асфальтовые дорожки между домами, предусмотренные свободной планировкой района, и те были полны движения.
Наверное, Юри ушел играть к Мареку, он часто туда ходил. Марек жил от них через пару подъездов, это близко, так что Ра, отправляясь за сыном, даже шапку надевать не стал. Бодро и весело, с прояснившимся лицом, как всегда, когда работа подвигается, он сбежал по лестнице и вышел на улицу. Дул резкий октябрьский ветер, ночью могло и подморозить, одинокий месяц проглядывал из-за облаков. Неожиданно громко хлопнула за ним дверь без пружины, когда он вошел в подъезд, где жил приятель сына; сверху отбрасывали мертвенно-синий свет лампы дневного света. Нет ничего хуже, чем эти голые подъезды и лестницы.
Вверху он на миг остановился перед дверью. Изнутри не доносилось ни звука, ни шороха. Это показалось странным, обычно мальчишки шумели так, что стены дрожали. Неуверенно он нажал на кнопку звонка. Мать Марека, высокая сухопарая женщина, появившись на пороге, вопросительно уставилась на него, моргая своими небольшими серыми глазками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40