Хорошо они гляделись там, с самых времен постройки. Теперь в них один за другим зажигались огни. Отец плюнул в сердцах.
— Ты же не батрак, ты совхозный рабочий,— возразил сын. Он сам уже тогда работал на экскаваторе, а по субботам приходил домой.
— Да, рабочий! Название одно! У других в подчинении! Батрак, да и только!
— Ты после войны сколько лет на Доске почета. Уважаемый человек, премию получаешь, на собраниях в президиуме сидишь, настоящий передовик,— попытался успокоить его Ра.
— Да, премии, президиумы! — отмахнулся старик, презрительно сощурившись.— Только и знай, что других вытягивать. Как затычку, в любую дырку суют... Я бы уже двадцать лет хозяином был!
— Ну и попал бы в «Кайтселийт». И заставили бы при немцах в облавах участвовать, парашютистов ловить. И кто знает, как бы все вышло, был бы теперь живой или нет...
Но отец как топором отрубил:
— Да хоть в Сибирь! Хоть в могилу! Но я бы х о з я и - ном был! А уж этого-то никто бы у меня не отнял.
— Это ты теперь, задним числом говоришь. Хозяйская доля тоже горька бывает.
На сей раз отец не ответил своим обычным «может быть» . В бессильной злобе он забросил грязный сапог под лавку и отвернулся. Ра стало жаль отца. Ни за что ни про что огорчил старика. Незачем было его мечту разрушать, вернее — воспоминание о мечте.
На следующий день было солнечно, ветрено. После обеда они пошли заготавливать сено для коров — Ээрик, Алар, Ра и еще один пожилой рабочий на тракторе.
Писатель устроился наверху. Тракторист вопросительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Сомневается, умею ли, подумал Ра.
Принимая охапки сена и разравнивая и на возу, он вспомнил, как учил его отец: «Сперва четыре угла делай! А потом уж в середину. Завсегда сперва углы, тогда воз будет что надо!»
Березы раскачивались над пустым муравейником, ветви свисали почти до самой земли. Теплый, ласковый ветер шумел в светлой листве, из-за облаков проглядывали слабые случайные лучи солнца.
Светлая печаль шумящих березовых крон напомнила фортепианный концерт Эдуарда Тубина.
Будто что оборвалось в нем. Не находя себе места, Ра бродил взад-вперед по проселку, потом свернул к лежащей невдалеке чаше озера. Но и озеро не принесло ему ни радости, ни успокоения, только еще более растревожило своей малостью и обычностью. На холмике у самого берега ветер взметнул пепел от костра, который жгли здесь в Иванову ночь, подхватил и развеял. Казалось, ветер просто развлекался. Такое легкомыслие сегодня огорчало. Ра повернул назад. Прогулка на сей раз не принесла отдохновения, наоборот, еще больше его сжала тоска.
Сердце ныло. Все дни после того, как у Йоханнеса случился инфаркт, Ра бродил с таким чувством, будто лишился вдруг привычной опоры. Тот, от кого он незаметно для самого себя черпал жизненные силы, неожиданно был сломлен. Он никогда не считал, будто Йоханнес или Айя менее чувствительны, чем он; он понимал: они не привыкли выражать свои чувства словами и потому не говорят о своих бедах и горестях, не твердят о них сплошь и рядом; он понимал, что иная, чем у него, деятельность, другая работа, контакт с землей дают им необходимое равновесие. И вот теперь та самая земля, которая придавала агроному сил, а через него и в писателя вдохнула веру в жизнь, отняла у Йоханнеса последние силы.
Тут виной условия, в которых агроном работал. Постоянная неопределенность, нервотрепка, капризы погоды.
Да, что уж тут говорить.
Ведь и сам Ра видел все это и слышал с самого детства, сам мечтал о разумной и спокойной работе, где не надо вечно спешить, вертеться, ругаться, где из-за какой-то пустяковой детали не бросают машину на целую неделю.
У него было такое чувство, будто и он виноват в постигшем Йоханнеса сердечном ударе.
Потому что на свидетеля тоже ложится тень.
Потому что те, кто действительно виноват, никогда не признают себя виновными. Они умыли руки, совесть их молчит.
Ра замахал руками, пытаясь отогнать эти мрачные мысли.
Я не виноват, не виноват!
Помолчи лучше, не думай о вине, думай о жизни, подумал он.
А если жизнь и есть вина?
Перед кем?
Ну, перед теми, кто...
Кто же этот верховный судья? Кто?
Может, он дотронулся до семьи агронома, как до птичьего гнезда, которое не терпит чужого дыханья?
Но Йоханнес ведь еще не умер, что же я так убиваюсь, подумал Ра, подходя к лесу.
Рожь цвела. Плотным морем колыхалось перед ним поле. Ветер перекатывал ржаные волны, пепла от костров ему было мало.
Опять на двор, в калитку, к дому, к себе на лестницу. По чистой крашеной лестнице наверх, к окну, к своему столу, к трубкам, бумагам, туда, куда шумным потоком ворвался внешний мир, прошумел, точно ветер в лесу и в поле, оставив в доме картины и воспоминания.
Верь все-таки, верь хотя бы в семена сорняков, несомые ветром, это придаст тебе сил, подумал он, и перед его глазами снова возник склонившийся на руки сына агроном в задравшейся на спине бледно-желтой полосатой рубашке.
Айя вернулась!
И корова, и дети радовались ее возвращению. Корова приветственно замычала со своего выгона, дети так бросились ей на шею, что чуть не свалили с ног. Айн, который не мог дотянуться выше, жался к материнским коленям.
Наконец Алар догадался спросить, как здоровье отца.
Айя отвернулась, пытаясь совладать с собой.
— Уже лучше, но придется еще полежать,— сказала она.— Вот будете себя хорошо вести, он скорее поправится.
И опять она хлопотала по дому, готовила, накрывала на стол, но Ра заметил: она в то же время отсутствует, она в городе, в больнице, рядом с мужем. От этого бремени она буквально разрывалась на части.
Когда за столом остался один Айн, который никак не мог справиться с едой, Ра виновато сказал:
— Я вам в семью только горе принес.
— Как это? — удивилась Айя.
— Беда в одиночку не ходит. Я семена несчастья занес к вам в дом. Вы хорошо жили, покойно. А только я появился, одно несчастье за другим... Как горевестник какой, птица черная.
Суеверный озноб пробежал у него по спине. Всю прошлую весну он увидел как бы в новом свете. Я и есть эта черная птица, подумал он.
— Будь вы здесь или нет, а Хельге Тыниссаар все равно бы Майре Мартин бен облила и спичкой чиркнула... И самолет с открытым баком над нашим домом все равно бы пролетел... Не мучьте себя из-за этого. Чему быть должно, то и случилось, что уж тут поделаешь,— как малого ребенка утешала его Айя.
— Муравьи весной ушли из муравейника, только я взглянул на них...
На это Айя не нашлась что и ответить.
Ра сказал спасибо и ушел к себе наверх.
Скоро там появилась Пилле.
Посидела немножко на кушетке под самой крышей, большими задумчивыми глазами взглянула на человека, жившего у них тут с весны, и спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Ты же не батрак, ты совхозный рабочий,— возразил сын. Он сам уже тогда работал на экскаваторе, а по субботам приходил домой.
— Да, рабочий! Название одно! У других в подчинении! Батрак, да и только!
— Ты после войны сколько лет на Доске почета. Уважаемый человек, премию получаешь, на собраниях в президиуме сидишь, настоящий передовик,— попытался успокоить его Ра.
— Да, премии, президиумы! — отмахнулся старик, презрительно сощурившись.— Только и знай, что других вытягивать. Как затычку, в любую дырку суют... Я бы уже двадцать лет хозяином был!
— Ну и попал бы в «Кайтселийт». И заставили бы при немцах в облавах участвовать, парашютистов ловить. И кто знает, как бы все вышло, был бы теперь живой или нет...
Но отец как топором отрубил:
— Да хоть в Сибирь! Хоть в могилу! Но я бы х о з я и - ном был! А уж этого-то никто бы у меня не отнял.
— Это ты теперь, задним числом говоришь. Хозяйская доля тоже горька бывает.
На сей раз отец не ответил своим обычным «может быть» . В бессильной злобе он забросил грязный сапог под лавку и отвернулся. Ра стало жаль отца. Ни за что ни про что огорчил старика. Незачем было его мечту разрушать, вернее — воспоминание о мечте.
На следующий день было солнечно, ветрено. После обеда они пошли заготавливать сено для коров — Ээрик, Алар, Ра и еще один пожилой рабочий на тракторе.
Писатель устроился наверху. Тракторист вопросительно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Сомневается, умею ли, подумал Ра.
Принимая охапки сена и разравнивая и на возу, он вспомнил, как учил его отец: «Сперва четыре угла делай! А потом уж в середину. Завсегда сперва углы, тогда воз будет что надо!»
Березы раскачивались над пустым муравейником, ветви свисали почти до самой земли. Теплый, ласковый ветер шумел в светлой листве, из-за облаков проглядывали слабые случайные лучи солнца.
Светлая печаль шумящих березовых крон напомнила фортепианный концерт Эдуарда Тубина.
Будто что оборвалось в нем. Не находя себе места, Ра бродил взад-вперед по проселку, потом свернул к лежащей невдалеке чаше озера. Но и озеро не принесло ему ни радости, ни успокоения, только еще более растревожило своей малостью и обычностью. На холмике у самого берега ветер взметнул пепел от костра, который жгли здесь в Иванову ночь, подхватил и развеял. Казалось, ветер просто развлекался. Такое легкомыслие сегодня огорчало. Ра повернул назад. Прогулка на сей раз не принесла отдохновения, наоборот, еще больше его сжала тоска.
Сердце ныло. Все дни после того, как у Йоханнеса случился инфаркт, Ра бродил с таким чувством, будто лишился вдруг привычной опоры. Тот, от кого он незаметно для самого себя черпал жизненные силы, неожиданно был сломлен. Он никогда не считал, будто Йоханнес или Айя менее чувствительны, чем он; он понимал: они не привыкли выражать свои чувства словами и потому не говорят о своих бедах и горестях, не твердят о них сплошь и рядом; он понимал, что иная, чем у него, деятельность, другая работа, контакт с землей дают им необходимое равновесие. И вот теперь та самая земля, которая придавала агроному сил, а через него и в писателя вдохнула веру в жизнь, отняла у Йоханнеса последние силы.
Тут виной условия, в которых агроном работал. Постоянная неопределенность, нервотрепка, капризы погоды.
Да, что уж тут говорить.
Ведь и сам Ра видел все это и слышал с самого детства, сам мечтал о разумной и спокойной работе, где не надо вечно спешить, вертеться, ругаться, где из-за какой-то пустяковой детали не бросают машину на целую неделю.
У него было такое чувство, будто и он виноват в постигшем Йоханнеса сердечном ударе.
Потому что на свидетеля тоже ложится тень.
Потому что те, кто действительно виноват, никогда не признают себя виновными. Они умыли руки, совесть их молчит.
Ра замахал руками, пытаясь отогнать эти мрачные мысли.
Я не виноват, не виноват!
Помолчи лучше, не думай о вине, думай о жизни, подумал он.
А если жизнь и есть вина?
Перед кем?
Ну, перед теми, кто...
Кто же этот верховный судья? Кто?
Может, он дотронулся до семьи агронома, как до птичьего гнезда, которое не терпит чужого дыханья?
Но Йоханнес ведь еще не умер, что же я так убиваюсь, подумал Ра, подходя к лесу.
Рожь цвела. Плотным морем колыхалось перед ним поле. Ветер перекатывал ржаные волны, пепла от костров ему было мало.
Опять на двор, в калитку, к дому, к себе на лестницу. По чистой крашеной лестнице наверх, к окну, к своему столу, к трубкам, бумагам, туда, куда шумным потоком ворвался внешний мир, прошумел, точно ветер в лесу и в поле, оставив в доме картины и воспоминания.
Верь все-таки, верь хотя бы в семена сорняков, несомые ветром, это придаст тебе сил, подумал он, и перед его глазами снова возник склонившийся на руки сына агроном в задравшейся на спине бледно-желтой полосатой рубашке.
Айя вернулась!
И корова, и дети радовались ее возвращению. Корова приветственно замычала со своего выгона, дети так бросились ей на шею, что чуть не свалили с ног. Айн, который не мог дотянуться выше, жался к материнским коленям.
Наконец Алар догадался спросить, как здоровье отца.
Айя отвернулась, пытаясь совладать с собой.
— Уже лучше, но придется еще полежать,— сказала она.— Вот будете себя хорошо вести, он скорее поправится.
И опять она хлопотала по дому, готовила, накрывала на стол, но Ра заметил: она в то же время отсутствует, она в городе, в больнице, рядом с мужем. От этого бремени она буквально разрывалась на части.
Когда за столом остался один Айн, который никак не мог справиться с едой, Ра виновато сказал:
— Я вам в семью только горе принес.
— Как это? — удивилась Айя.
— Беда в одиночку не ходит. Я семена несчастья занес к вам в дом. Вы хорошо жили, покойно. А только я появился, одно несчастье за другим... Как горевестник какой, птица черная.
Суеверный озноб пробежал у него по спине. Всю прошлую весну он увидел как бы в новом свете. Я и есть эта черная птица, подумал он.
— Будь вы здесь или нет, а Хельге Тыниссаар все равно бы Майре Мартин бен облила и спичкой чиркнула... И самолет с открытым баком над нашим домом все равно бы пролетел... Не мучьте себя из-за этого. Чему быть должно, то и случилось, что уж тут поделаешь,— как малого ребенка утешала его Айя.
— Муравьи весной ушли из муравейника, только я взглянул на них...
На это Айя не нашлась что и ответить.
Ра сказал спасибо и ушел к себе наверх.
Скоро там появилась Пилле.
Посидела немножко на кушетке под самой крышей, большими задумчивыми глазами взглянула на человека, жившего у них тут с весны, и спросила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40