Все в нем было уравновешено, как на точных готландских весах. Христианскую веру он принял потому, что этому пришло время. Потому что это было выгодно. Раньше у него было три поля, а теперь пять; за верность он получил добавку от ордены — такова этика крестовой войны.
О христианстве он не знал ровным счетом ничего. Что-то слыхал, правда, про матерь божью и про Христа; в свое время ему на голову побрызгали освященной водой, взятой тут же, из Койвы, возле Овечьего камня. Был он горд и доволен собой; кто сильному хозяину служит, тот и сам куда как силен. Ему не надо было больше ни в чем сомневаться, он нашел свою дорогу. Теперь он смело мог грабить, обращая в христианство непокорных язычников. Теперь это его право, его долг. И святые отцы благословят его, и рыцари защитят, вот и пьет он с ними пиво и медовуху. Теперь он что-то значит, а мечтает забраться еще выше — в компанию тех, кто несет новую веру, и это естественно. Ему невдомек, что как был он ливом, так останется. Потому что те, кто несет новую веру,— это не ливы и никогда ими не были. Вера и насилие всегда идут рядом, а ливы никогда никого не захватывали и не угнетали. В глупости своей Рикевальде ни над чем таким не задумывается. Мир его прост. Отступление, а потом снова наступление, и так без конца, волны жизни, бьющие в берег озера, не более того.
Он должен был бы на быках камни возить для домов, какие строят для новых господ, но он и не думает этим заниматься. Камни возит батрак, широкоплечий парень из Сатеселе, уже несколько лет работающий на хуторе. Хозяин же точит меч, направляет копье, чинит латы, седло. Такая работа куда приятней, чем возить камни в грязь и непогодь. Прошли слухи, что осенью опять будет поход в землю эстонцев, на север, карать язычников. К этому времени и зерно у них будет в закромах, и скотина откормлена, и лошади в самой силе, славная будет добыча. Лицо Рикевальде прямо сиять начинает, когда он говорит, что добудет себе в Уганди добрую лошадь, а то и девку красивую, здесь в Ливонии ему с девушками не везет А о свободе ливов он вообще ничего не думает.
Такою представлял себе Ра родину Акке
Яркое весеннее солнце светило в чистое окно верхней комнаты. Но погода была неважная, с резким северным ветром, ночами подмораживало, днем таяло; весна по такой погоде будто и не движется. Ни богу свечка, ни черту кочерга, говорит Йоханнес.
Большая черная туча полезла кверху, и в комнате сразу стало темно. Ра накинул пиджак, подошел к окну, держа в зубах латгальскую трубку, подарок друга-латыша. Долго он стоял там, неподвижно, безмолвно, пристально глядя в окно. Туча надвинулась, ветер безжалостно рвал ее в клочья, но солнце все равно скрылось где-то в ее глубине, и от этого мгновенно изменился пейзаж за окном — стал суровым, угрюмым. Голые ветки лип метались на ветру.
— Неужто мне благодарным быть за то, что я в таком разброде? — вдруг спросил он себя.
И где-то глубоко в себе услышал тихий ответ: лив-то был благодарен. Он был благодарен жизни, и это заставляло его петь и выкрикивать непонятные слова, он передавал эту радость своему измученному войной народу.
Но что говорить об Акке, о его благодарности. Ты виноват, что Юри пошел играть в опасное, запретное место, Юри, такой всегда послушный мальчик. Я виноват.
Да. Но чувство вины тебе не поможет. Есть ли в тебе еще хоть капелька благодарности жизни?
Вина и благодарность?
Да. Если ты хоть на каплю преодолеешь свою вину и отчаяние, тогда я смогу помочь тебе. Твое поведение всегда на меня действовало, оно впиталось в меня. (Теперь, точно, это был голос Уме.)
Я надеюсь...
Надеюсь? Только бы не пришла опять эта черная птица.
Черная птица? Скажем, это скворец.
Ра усмехнулся своему воображаемому разговору. На дворе пели скворцы. Земля постепенно покрывалась белой снежной пеленой, лес и поля были как с какого-то черно-белого графического листа, и казалось, что не весна идет, а поздняя осень. Страх все осложнил. Вернее, страх страха. Однажды мог наступить момент, когда он уже не в силах будет сопротивлятся страху —и тот волной перекатится через заградительные валы, через дамбы и погребет его под собою. И тогда апокалипсис поглотит его своим черным зевом. Ибо когда потеряна надежда, тогда конец всему, он может принимать разные формы.
В отчаянии он отталкивал от себя картины прошлой осени, изо всех сил пытался перенестись мыслью на что-то другое, будто старался выправить застывший от мороза руль. Но что- то в нем не хотело повиноваться, все его мысли были устремлены туда — в день несчастья.
Дверь во внешний мир грозила захлопнуться. С огромным трудом в течение всей зимы он держал ее приоткрытой. Но невидимая темная сила все же захлопнула ее.
В окно глядело безмолвное синее пространство, ярко, по- летнему горели звезды. Снегопад кончился.
Ночь — с блеском звезд, с тишиной полей, с тихими лесными шорохами. За лесом — хутора, поселок с людьми. Со смехом на обветренных губах.
Машины с железным нутром. Семена в ожидании великого таинства. Путь вечной радости и вечной печали.
Невидимая, шумная поступь времени весенней порой.
Все просто и естественно, покуда аппаратура твоих чувств настроена на все это. Но когда она выходит из строя, малейшее движение мысли причиняет боль.
Мать подстригала Айну ноготки, они у него сильно отросли, были острые и грязные.
— Ты у меня как землекоп,— сказала Айя, осторожно орудуя ножницами.
Мальчик вырывался, щебетал что-то по-своему. Мать сунула ему цветок мать-и-мачехи, сорванный у дороги за изгородью. Айн тут же сунул цветок в рот, на зуб-то оно верней. Цветок был горький, невкусный. Тогда он разорвал его на кусочки, а потом попытался снова сложить, но у него ничего не получилось. Так отвлекали его красотой — первым желтым весенним цветком, и он позволил состричь себе ногти, маленький лев и землекоп. Потом его вывели на поводке на двор. А там уже стало совсем по-весеннему, опять выглянуло солнце и ослепительно сверкала белым земля.
И Ра, этот печальный человек в свитере цвета морской воды, заставил Айю отыскать тяжелый колун, пошел к сараю, где давным-давно поджидала куча поленьев, и рьяно набросился на работу. Там, на свежем весеннем ветру, среди кучи пахнущих смолой дров, ему было хорошо.
Снимая слой за слоем, он пытался освободиться от страха. Сначала от страха, потом от страха.
Неустойчивое это было время, и неустойчив народ.
Соплеменники ничего не знали об Августине. Кто раньше был Акке, теперь стал крещеной собакой. «Пускай убираются с нашей земли, — звучали в ушах слова отца.— Петлю на шею хотят нам накинуть».
А теперь он, Ниннуса старший сын, в таком же положении.
С какой враждой поглядел на него пасынок кубесельского старейшины, когда они повстречались на лесной дороге!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
О христианстве он не знал ровным счетом ничего. Что-то слыхал, правда, про матерь божью и про Христа; в свое время ему на голову побрызгали освященной водой, взятой тут же, из Койвы, возле Овечьего камня. Был он горд и доволен собой; кто сильному хозяину служит, тот и сам куда как силен. Ему не надо было больше ни в чем сомневаться, он нашел свою дорогу. Теперь он смело мог грабить, обращая в христианство непокорных язычников. Теперь это его право, его долг. И святые отцы благословят его, и рыцари защитят, вот и пьет он с ними пиво и медовуху. Теперь он что-то значит, а мечтает забраться еще выше — в компанию тех, кто несет новую веру, и это естественно. Ему невдомек, что как был он ливом, так останется. Потому что те, кто несет новую веру,— это не ливы и никогда ими не были. Вера и насилие всегда идут рядом, а ливы никогда никого не захватывали и не угнетали. В глупости своей Рикевальде ни над чем таким не задумывается. Мир его прост. Отступление, а потом снова наступление, и так без конца, волны жизни, бьющие в берег озера, не более того.
Он должен был бы на быках камни возить для домов, какие строят для новых господ, но он и не думает этим заниматься. Камни возит батрак, широкоплечий парень из Сатеселе, уже несколько лет работающий на хуторе. Хозяин же точит меч, направляет копье, чинит латы, седло. Такая работа куда приятней, чем возить камни в грязь и непогодь. Прошли слухи, что осенью опять будет поход в землю эстонцев, на север, карать язычников. К этому времени и зерно у них будет в закромах, и скотина откормлена, и лошади в самой силе, славная будет добыча. Лицо Рикевальде прямо сиять начинает, когда он говорит, что добудет себе в Уганди добрую лошадь, а то и девку красивую, здесь в Ливонии ему с девушками не везет А о свободе ливов он вообще ничего не думает.
Такою представлял себе Ра родину Акке
Яркое весеннее солнце светило в чистое окно верхней комнаты. Но погода была неважная, с резким северным ветром, ночами подмораживало, днем таяло; весна по такой погоде будто и не движется. Ни богу свечка, ни черту кочерга, говорит Йоханнес.
Большая черная туча полезла кверху, и в комнате сразу стало темно. Ра накинул пиджак, подошел к окну, держа в зубах латгальскую трубку, подарок друга-латыша. Долго он стоял там, неподвижно, безмолвно, пристально глядя в окно. Туча надвинулась, ветер безжалостно рвал ее в клочья, но солнце все равно скрылось где-то в ее глубине, и от этого мгновенно изменился пейзаж за окном — стал суровым, угрюмым. Голые ветки лип метались на ветру.
— Неужто мне благодарным быть за то, что я в таком разброде? — вдруг спросил он себя.
И где-то глубоко в себе услышал тихий ответ: лив-то был благодарен. Он был благодарен жизни, и это заставляло его петь и выкрикивать непонятные слова, он передавал эту радость своему измученному войной народу.
Но что говорить об Акке, о его благодарности. Ты виноват, что Юри пошел играть в опасное, запретное место, Юри, такой всегда послушный мальчик. Я виноват.
Да. Но чувство вины тебе не поможет. Есть ли в тебе еще хоть капелька благодарности жизни?
Вина и благодарность?
Да. Если ты хоть на каплю преодолеешь свою вину и отчаяние, тогда я смогу помочь тебе. Твое поведение всегда на меня действовало, оно впиталось в меня. (Теперь, точно, это был голос Уме.)
Я надеюсь...
Надеюсь? Только бы не пришла опять эта черная птица.
Черная птица? Скажем, это скворец.
Ра усмехнулся своему воображаемому разговору. На дворе пели скворцы. Земля постепенно покрывалась белой снежной пеленой, лес и поля были как с какого-то черно-белого графического листа, и казалось, что не весна идет, а поздняя осень. Страх все осложнил. Вернее, страх страха. Однажды мог наступить момент, когда он уже не в силах будет сопротивлятся страху —и тот волной перекатится через заградительные валы, через дамбы и погребет его под собою. И тогда апокалипсис поглотит его своим черным зевом. Ибо когда потеряна надежда, тогда конец всему, он может принимать разные формы.
В отчаянии он отталкивал от себя картины прошлой осени, изо всех сил пытался перенестись мыслью на что-то другое, будто старался выправить застывший от мороза руль. Но что- то в нем не хотело повиноваться, все его мысли были устремлены туда — в день несчастья.
Дверь во внешний мир грозила захлопнуться. С огромным трудом в течение всей зимы он держал ее приоткрытой. Но невидимая темная сила все же захлопнула ее.
В окно глядело безмолвное синее пространство, ярко, по- летнему горели звезды. Снегопад кончился.
Ночь — с блеском звезд, с тишиной полей, с тихими лесными шорохами. За лесом — хутора, поселок с людьми. Со смехом на обветренных губах.
Машины с железным нутром. Семена в ожидании великого таинства. Путь вечной радости и вечной печали.
Невидимая, шумная поступь времени весенней порой.
Все просто и естественно, покуда аппаратура твоих чувств настроена на все это. Но когда она выходит из строя, малейшее движение мысли причиняет боль.
Мать подстригала Айну ноготки, они у него сильно отросли, были острые и грязные.
— Ты у меня как землекоп,— сказала Айя, осторожно орудуя ножницами.
Мальчик вырывался, щебетал что-то по-своему. Мать сунула ему цветок мать-и-мачехи, сорванный у дороги за изгородью. Айн тут же сунул цветок в рот, на зуб-то оно верней. Цветок был горький, невкусный. Тогда он разорвал его на кусочки, а потом попытался снова сложить, но у него ничего не получилось. Так отвлекали его красотой — первым желтым весенним цветком, и он позволил состричь себе ногти, маленький лев и землекоп. Потом его вывели на поводке на двор. А там уже стало совсем по-весеннему, опять выглянуло солнце и ослепительно сверкала белым земля.
И Ра, этот печальный человек в свитере цвета морской воды, заставил Айю отыскать тяжелый колун, пошел к сараю, где давным-давно поджидала куча поленьев, и рьяно набросился на работу. Там, на свежем весеннем ветру, среди кучи пахнущих смолой дров, ему было хорошо.
Снимая слой за слоем, он пытался освободиться от страха. Сначала от страха, потом от страха.
Неустойчивое это было время, и неустойчив народ.
Соплеменники ничего не знали об Августине. Кто раньше был Акке, теперь стал крещеной собакой. «Пускай убираются с нашей земли, — звучали в ушах слова отца.— Петлю на шею хотят нам накинуть».
А теперь он, Ниннуса старший сын, в таком же положении.
С какой враждой поглядел на него пасынок кубесельского старейшины, когда они повстречались на лесной дороге!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40