Тут много всяких соображений...
Ну да, отец Иероним, уповая на веру и любовь, благословил его в путь, и, когда этот большой неуклюжий лив вышел за монастырские ворота и они захлопнулись за его спиною, старик отвернулся с увлажненным взором.
Кто ему вспомнился?
Ра порылся в памяти, перебрал полустертые картины, тяжело заерзал на стуле и вдруг почувствовал, что стул ломается под ним. В раздражении он вскочил на ноги. Только сосредоточился, так нет же, обязательно что-то помешает! Усохшая ножка вылезла из гнезда. Ну конечно, из сырого дерева выточена! Сырое дерево, сырой материал, буркнул он.
Вставив ножку в гнездо и крепко забив ее ладонью, он вдруг подумал, что духовный отец юноши Иероним выглядел примерно так же, как позднее его славный тезка Иероним Босх, у которого были широко открытые глаза, прямой нос и тонкие плотно сжатые губы, что говорило о прямодушии и самообладании. Только жил он не среди зеленых лугов и желтых нив, не в той старой седой земле, где даже солнце от древности зеленоватое, как замшелая кочка.
Там как раз был дом Акке, хутор Ниннуса, ливского старейшины.
Если я не доберусь до него, Акке пропадет, угаснет, истает, прежде чем я его увижу, прежде чем он осознает самого себя.
Всю жизнь должен я ходить на ходулях чужих слов. Эти слова всемогущий вложил нам в уста, но на самом-то деле они ничьи, совсем обкатались от молитв — чужие слова на чужом языке.
Разве не мог он так думать, этот рослый, сильный лив в монашеской рясе?
Кто скажет, кто знает...
Но все эти бесчисленные «не знаю» разрушают образ, и не останется ли Ра у разбитого корыта, с жалкими клочками в руках, точно над рассыпавшимися четками?
В конце концов он видит лишь то, что может; чего-то не видит и вовсе. Одновременно он пытается понять и самого себя. А понять себя — значит и защитить себя.
Отправляясь сюда в глушь, он захватил с собой атрибуты настроения — коробку с трубками, несколько пустых ярких сигаретных пачек и коробок из-под табака. Все эти курительные принадлежности он держал перед собой на столе, так что они постоянно были у него на виду, способствуя укреплению духа. От этих коробок и трубок веяло уютом, приятным обществом, единомышленниками.
Из коробки, лежавшей на столе с краю, он вынул черную трубку. Несмотря на то что он давным-давно уже не курил, ему нравилось разглядывать свою коллекцию, воображать, как бы он раскурил какую-нибудь трубку. Иногда он сосал пустую трубку, это помогало сосредоточиться. И сейчас он сунул трубку в рот и принялся сосать, пока не почувствовал горечь во рту.
Сидя с трубкой в руке, он блуждал мыслью в далеком столетии, на земле своих сородичей. Положу в тебя закваски, ты будешь опара, замешу в тебе образ, сказал он трубке.
Ветер стих, мягкий полумрак сгущался, готовый навеки погасить уходящий день. Подошли весенние синие сумерки, красивейшая пора суток. Айя пошла, наверно, проведать скотину. Из хлева донеслось жалобное мычанье теленка, показавшееся ясным, будящим воспоминания голосом, в котором сквозила надежда, что жизнь идет, что весна не исчезнет, а снова и снова будет приходить с привычными своими звуками и запахами. Это ощущение было нынче Ра особенно важно, важнее, чем когда-либо раньше.
Он сидел у себя наверху у окна и задумчиво вглядывался в вечер. Светлый чистый лед днем отражал небо, озеро играло отраженными в нем облаками. А сейчас оно погасло. Сливаясь с сумерками, лед темнел на глазах, становился все мрачней. Когда он утром ходил смотреть лед, в нем, если приглядеться, было что-то домашнее. И Ра было жаль, что лед скоро растает и из-под него выглянет холодная синевато-стальная вода.
Вот она, наша жизнь,— дорога, ведущая в сумерки, в глазах сияние льда.
А потом опять выводящая на свет.
От света болит голова, он ослепляет. А от сумрака веет непонятной отрадой. Странно, но истину легче разглядеть в темноте, чем на свету.
Какую истину?
В городе таких вечеров не бывает. А здесь так тихо, лишь ветерок шелестит.
Кто это, не Уме ли вздохнула, повернувшись к мужу с широко раскрытыми в сумерках глазами?
Смотри-ка, птица летит против ветра.
Где?
С твоего места не видно, стена закрывает. Иди сюда, с моего стула видно. Гляди, вон там, видишь, как борется с ветром... Вот, исчезала в лесу... Интересно, что это за птица?
Черная птица.
Черная птица летит домой.
Или на чужбину.
Под вечер-то на чужбину?
А почему бы и нет?
А вдруг у нее дом отняли, заняли гнездо? Может, в ее гнезде сидит другая птица, крупней и черней, которую ей при всем желании оттуда не выгнать? А может, ее родное дерево спилили днем, а она прилетела вечером и нашла один пень. И яйца выпали и разбились. Вот она и осталась под вечер без гнезда и без родины.
Как нехорошо ты все видишь... Почему тебе в голову не приходит, что она домой летит, что там все в порядке — и гнездо на месте, и дерево. А может, кто-то рядом свое гнездо пристроил, скривился Ра.
Почти бесшумно на двор въехал газик. Рослый мужчина вылез из машины и скрылся за домом.
Черная птица вернулась домой.
Точнее сказать, хозяин, агроном.
Его-то гнездо цело-целехонько.
Ныне, и присно, и во веки веков, торжественно, точно за- клииая, произнес Ра. Картина исчезла. Уме смолкла и удалилась.
Он сошел вниз.
Йоханнес, бледный, усталый, сидел на кухне. Облокотившись на стол, он широко зевнул. Трудный был день.
— Тут ночью предки плясали, мечами и щитами гремели,— сказал Ра.
— Какие предки? — наморщил лоб агроном.
— Ливы с Койвы.
— Их ведь нет больше...
— Потому и плясали,— ответил Ра, не зная что сказать.
Мальчиком Акке ушел однажды весенним утром побродить к реке. Полноводная в наводок Койва с шумом перекатывала через камни, в обычную пору торчавшие из воды. На самом большом из них — Овечьем камне — они с деревенскими мальчишками играли летом в осаду Риги. Защитники теснились на камне, противники гурьбой по колено в воде шли на приступ. С криком, вздымая брызги, они пытались деревянными мечами и жердинами спихнуть рыцарей с валуна, и, когда один из орденских братьев срывался в воду, радостные вопли оглашали округу. Он считался убитым и должен был наблюдать за дальнейшим с берега. Пенилась вода, брызги сверкали на утреннем солнце, изломанная тень Акке дрожала и прыгала на водной поверхности. Он тихо сидел на корточках на берегу, солнце пригревало ему спину, он следил за бегом воды, слушал голос реки. Зажмурился, и все разом смешалось, зашумело вокруг, так что нельзя уже было разобрать, где вода, где хутор, где река, где обнажившаяся прошлогодняя стерня, где кустарник с клочьями нестаявшего снега. Все закружилось, ему стало казаться, что плеск этот звучит в нем самом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Ну да, отец Иероним, уповая на веру и любовь, благословил его в путь, и, когда этот большой неуклюжий лив вышел за монастырские ворота и они захлопнулись за его спиною, старик отвернулся с увлажненным взором.
Кто ему вспомнился?
Ра порылся в памяти, перебрал полустертые картины, тяжело заерзал на стуле и вдруг почувствовал, что стул ломается под ним. В раздражении он вскочил на ноги. Только сосредоточился, так нет же, обязательно что-то помешает! Усохшая ножка вылезла из гнезда. Ну конечно, из сырого дерева выточена! Сырое дерево, сырой материал, буркнул он.
Вставив ножку в гнездо и крепко забив ее ладонью, он вдруг подумал, что духовный отец юноши Иероним выглядел примерно так же, как позднее его славный тезка Иероним Босх, у которого были широко открытые глаза, прямой нос и тонкие плотно сжатые губы, что говорило о прямодушии и самообладании. Только жил он не среди зеленых лугов и желтых нив, не в той старой седой земле, где даже солнце от древности зеленоватое, как замшелая кочка.
Там как раз был дом Акке, хутор Ниннуса, ливского старейшины.
Если я не доберусь до него, Акке пропадет, угаснет, истает, прежде чем я его увижу, прежде чем он осознает самого себя.
Всю жизнь должен я ходить на ходулях чужих слов. Эти слова всемогущий вложил нам в уста, но на самом-то деле они ничьи, совсем обкатались от молитв — чужие слова на чужом языке.
Разве не мог он так думать, этот рослый, сильный лив в монашеской рясе?
Кто скажет, кто знает...
Но все эти бесчисленные «не знаю» разрушают образ, и не останется ли Ра у разбитого корыта, с жалкими клочками в руках, точно над рассыпавшимися четками?
В конце концов он видит лишь то, что может; чего-то не видит и вовсе. Одновременно он пытается понять и самого себя. А понять себя — значит и защитить себя.
Отправляясь сюда в глушь, он захватил с собой атрибуты настроения — коробку с трубками, несколько пустых ярких сигаретных пачек и коробок из-под табака. Все эти курительные принадлежности он держал перед собой на столе, так что они постоянно были у него на виду, способствуя укреплению духа. От этих коробок и трубок веяло уютом, приятным обществом, единомышленниками.
Из коробки, лежавшей на столе с краю, он вынул черную трубку. Несмотря на то что он давным-давно уже не курил, ему нравилось разглядывать свою коллекцию, воображать, как бы он раскурил какую-нибудь трубку. Иногда он сосал пустую трубку, это помогало сосредоточиться. И сейчас он сунул трубку в рот и принялся сосать, пока не почувствовал горечь во рту.
Сидя с трубкой в руке, он блуждал мыслью в далеком столетии, на земле своих сородичей. Положу в тебя закваски, ты будешь опара, замешу в тебе образ, сказал он трубке.
Ветер стих, мягкий полумрак сгущался, готовый навеки погасить уходящий день. Подошли весенние синие сумерки, красивейшая пора суток. Айя пошла, наверно, проведать скотину. Из хлева донеслось жалобное мычанье теленка, показавшееся ясным, будящим воспоминания голосом, в котором сквозила надежда, что жизнь идет, что весна не исчезнет, а снова и снова будет приходить с привычными своими звуками и запахами. Это ощущение было нынче Ра особенно важно, важнее, чем когда-либо раньше.
Он сидел у себя наверху у окна и задумчиво вглядывался в вечер. Светлый чистый лед днем отражал небо, озеро играло отраженными в нем облаками. А сейчас оно погасло. Сливаясь с сумерками, лед темнел на глазах, становился все мрачней. Когда он утром ходил смотреть лед, в нем, если приглядеться, было что-то домашнее. И Ра было жаль, что лед скоро растает и из-под него выглянет холодная синевато-стальная вода.
Вот она, наша жизнь,— дорога, ведущая в сумерки, в глазах сияние льда.
А потом опять выводящая на свет.
От света болит голова, он ослепляет. А от сумрака веет непонятной отрадой. Странно, но истину легче разглядеть в темноте, чем на свету.
Какую истину?
В городе таких вечеров не бывает. А здесь так тихо, лишь ветерок шелестит.
Кто это, не Уме ли вздохнула, повернувшись к мужу с широко раскрытыми в сумерках глазами?
Смотри-ка, птица летит против ветра.
Где?
С твоего места не видно, стена закрывает. Иди сюда, с моего стула видно. Гляди, вон там, видишь, как борется с ветром... Вот, исчезала в лесу... Интересно, что это за птица?
Черная птица.
Черная птица летит домой.
Или на чужбину.
Под вечер-то на чужбину?
А почему бы и нет?
А вдруг у нее дом отняли, заняли гнездо? Может, в ее гнезде сидит другая птица, крупней и черней, которую ей при всем желании оттуда не выгнать? А может, ее родное дерево спилили днем, а она прилетела вечером и нашла один пень. И яйца выпали и разбились. Вот она и осталась под вечер без гнезда и без родины.
Как нехорошо ты все видишь... Почему тебе в голову не приходит, что она домой летит, что там все в порядке — и гнездо на месте, и дерево. А может, кто-то рядом свое гнездо пристроил, скривился Ра.
Почти бесшумно на двор въехал газик. Рослый мужчина вылез из машины и скрылся за домом.
Черная птица вернулась домой.
Точнее сказать, хозяин, агроном.
Его-то гнездо цело-целехонько.
Ныне, и присно, и во веки веков, торжественно, точно за- клииая, произнес Ра. Картина исчезла. Уме смолкла и удалилась.
Он сошел вниз.
Йоханнес, бледный, усталый, сидел на кухне. Облокотившись на стол, он широко зевнул. Трудный был день.
— Тут ночью предки плясали, мечами и щитами гремели,— сказал Ра.
— Какие предки? — наморщил лоб агроном.
— Ливы с Койвы.
— Их ведь нет больше...
— Потому и плясали,— ответил Ра, не зная что сказать.
Мальчиком Акке ушел однажды весенним утром побродить к реке. Полноводная в наводок Койва с шумом перекатывала через камни, в обычную пору торчавшие из воды. На самом большом из них — Овечьем камне — они с деревенскими мальчишками играли летом в осаду Риги. Защитники теснились на камне, противники гурьбой по колено в воде шли на приступ. С криком, вздымая брызги, они пытались деревянными мечами и жердинами спихнуть рыцарей с валуна, и, когда один из орденских братьев срывался в воду, радостные вопли оглашали округу. Он считался убитым и должен был наблюдать за дальнейшим с берега. Пенилась вода, брызги сверкали на утреннем солнце, изломанная тень Акке дрожала и прыгала на водной поверхности. Он тихо сидел на корточках на берегу, солнце пригревало ему спину, он следил за бегом воды, слушал голос реки. Зажмурился, и все разом смешалось, зашумело вокруг, так что нельзя уже было разобрать, где вода, где хутор, где река, где обнажившаяся прошлогодняя стерня, где кустарник с клочьями нестаявшего снега. Все закружилось, ему стало казаться, что плеск этот звучит в нем самом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40