Но мать с отцом да и все в деревне уже в тревоге: что-то дальше будет, неужто... Он тогда еще в лодке перевернулся на реке.
На берегу лодка сразу и бросилась ему в глаза. Вот эта, самая новая. Ему вспомнилось: отец все собирался выдолбить из осины хорошую легкую лодку. Потому он так и берег это дерево, потому и огораживал его на зиму, будто там сам бог земли поселился, огораживал, чтобы зайцы ее не обглодали холодной вьюжной зимой. А чтобы потом новый частокол не городить, его оставляли и на лето, хотя летом от него не было никакой пользы. Эта загородка была как будто специально для детей сделана. Тут у них была крепость, которую они по очереди обороняли от врагов, вооружившись деревянными мечами и топорами, крича до хрипоты: «Давай! Коли!» Мать беспокоилась, как бы мальчишки в военном азарте глаза друг другу не повыкалывали, но отец сказал: «За пазуху глаза не спрячешь, дело военное. Кто беречь не умеет, пускай слепой ходит». Так что много драк, крови и слез повидала эта осина на своем веку. Теперь она стояла, обожженная с одной стороны пожарищем, но еще живая. Кто теперь помнит, что замышлял сделать из нее Ниннус, здешний старейшина? И у кого он сам с семьей скоро останется в памяти? Все прахом будет, и довольно скоро, судя по нынешним временам.
Догадался ли Акке, что его ждет?
То, что не явлено глазу, он как раз видел яснее всего.
Итак, новая лодка. Самая маленькая по сравнению с другими и, скорей всего, самая неустойчивая.
— Сядешь в эту,— сказал ему Уссо.— Мы рядом пойдем. Помни: голос подашь — приколем. Если кто окликнет, скажешь: к последнему причастию.
Акке положил в лодку свою шкатулку, спустил на воду. То же сделали и другие. Оружие они положили на дно, под солому. Справлюсь ли, мелькнуло в голове у Акке, ведь столько лет прошло. А когда-то хорошо умел, пока не забрали в заложники.
Прежде чем сесть в лодку, Уссо провел по скамейке ладонью — бога долой! Бога и злых духов. Для старика что христианский бог, что злой дух, первый даже похуже будет,
чем старые ливские злые духи. Он чужд и неуловим, он везде, на земле и на море, наяву и во сне, против него бессильны меч и вещее слово, он прет на тебя со своим крестом, ставит на колени, бросает наземь, под землю загоняет — вот какие дела с этим христианским богом. Он кровожаден и мстителен, этот бог, а меч его остр и долог. Старик грозно потряс копьем и сел в лодку.
И они пустились вниз по течению — четверо в четырех лодках, все ливы. Трое нарочных и один жаждущий найти правду для ливов и обрести себя. Эта правда и была для него обретением себя; христианство лишь помогало разглядеть ее истоки. Однако в его обстоятельствах, в его времени эта мысль казалась непонятной как ливам, так и немцам. Она всем казалась подозрительной, да никто и не собирался особо в нее вдумываться. Одни шли войной, другие должны были покориться, и думать тут не было времени ни тем, ни другим.
Солнце пригревало макушку. Акке искоса бросил взгляд на пригорок, где виднелась осина. Потом и эта последняя примета родных мест исчезла за прибрежным кустарником. Листва на ольшанике уже пожухла, от чистой речной воды веяло прохладой, местами над рекою поднимался пар. Солнце глядело на них своим милостивым взором то сзади, то сбоку, старый друг, печальное ливское солнце.
Старый Уссо, который, кажется, был среди них главный, не спешил. Полагал, видимо, что все должно течь само собой — и река, и время, и события. Потому что то, что течь должно, будет течь и само. Если не шуметь веслом, можно неслышно скользить по реке, хоронясь за кустами. Они могут сойти за рыбаков либо за нарочных; за епископских людей их не примешь, по одежке видать; скорее всего они бедняки из какого-нибудь захудалого прихода, христиане, сопровождающие своего священника по какому-то делу. Ни один встречный рыбак не должен догадаться об их истинной цели. А если и догадается, лучше держать язык за зубами, время такое. Другое дело, если встретятся люди в железных доспехах. Тогда Акке придется нарушить молчание, он скажет что надо, должен сказать. А если скажет не то, что Уссо приказал ему, когда спускал лодку на воду, то третий из них, Хибо, все поймет, он у новых господ был в услужении, его на немецком не проведешь. Вот с латынью хуже. Да вряд ли встретишься на реке с каким-нибудь монахом или священником. Всего не предусмотришь, тут дело случая. На худой конец у них оружие с собой. Старый Уссо ухмыльнулся про себя. Один раз, у реки Юмера, куда их послали на помощь
ордену, ему повезло: в последний момент ему удалось вырваться из эстонского кольца и удрать — с обломком стрелы в бедре, который он заметил уже в чаще леса. Долго тогда выбирался. Два года назад это было.
Теперь они шли по реке на лодках, а следом за ними — шел бунт. Трехлетнее перемирие кончилось. Орден пошел войной на эстов, чтобы и на них надеть ярмо Христовой веры. И вот сегодня, именно сегодня ливы подняли восстание.
Они увозили монаха подальше от бунта.
В глубине души все трое питали к нему странное уважение. Что-то из его слов волей-неволей задевало их, но они пытались делать вид, что все это немецкая чушь. На них, тихих и суровых с виду, слово оказывало непонятное воздействие. Внутренний мир их был поколеблен, мысли пришли в разброд: они уже не были настоящими язычниками, но не стали и христианами. Когда Уссо оставался один — под звездным ли небом или в непогоду, или когда в походе у ночного костра им вдруг овладевали страх и сомнения, он тихо, про себя обращался к богу Тааре, и к деве Марии. Это уж его дело — откуда просить помощи в минуту слабости и душевного смятения. Как и все ливы, он был немногословен, помощи просить надо тихо, тайком, крик и шум только выдают твой страх.
Любить ближнего — вот что стучало сейчас в голове у старика, ритмически, с каждым гребком. Странное дело, прямо чудеса! Значит, и тебя, Ниннусова сына, я должен любить, думал он, с опаской и чуть ли не со стыдом поглядывая на спину монаха. Ты не сделал мне ничего плохого, это правда. Не сделал, но приказ старейшин я выполню. А не выполню, кто знает, будет ли тебе от этого лучше.
Один раз Уссо говорил с ним. После разговора старику стало легче на душе. Может быть, только потому, что он нашел человека, который пожелал его выслушать. И он успокоился, насколько это вообще было можно при его беспокойном характере. В словах Акке он нашел подтверждение своей догадке, что крестоносцы и христианская вера — это не одно и то же. Что бог — это бог и что его нельзя обменять на воск или бараньи шкуры. Покуда на земле есть люди, есть и бог в небесах, только называться он может по-разному. «Это в монастыре я Августин, а здесь я все тот же Акке. Или ты не веришь, что я Акке?» — спросил монах, пристально взглянув ему в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
На берегу лодка сразу и бросилась ему в глаза. Вот эта, самая новая. Ему вспомнилось: отец все собирался выдолбить из осины хорошую легкую лодку. Потому он так и берег это дерево, потому и огораживал его на зиму, будто там сам бог земли поселился, огораживал, чтобы зайцы ее не обглодали холодной вьюжной зимой. А чтобы потом новый частокол не городить, его оставляли и на лето, хотя летом от него не было никакой пользы. Эта загородка была как будто специально для детей сделана. Тут у них была крепость, которую они по очереди обороняли от врагов, вооружившись деревянными мечами и топорами, крича до хрипоты: «Давай! Коли!» Мать беспокоилась, как бы мальчишки в военном азарте глаза друг другу не повыкалывали, но отец сказал: «За пазуху глаза не спрячешь, дело военное. Кто беречь не умеет, пускай слепой ходит». Так что много драк, крови и слез повидала эта осина на своем веку. Теперь она стояла, обожженная с одной стороны пожарищем, но еще живая. Кто теперь помнит, что замышлял сделать из нее Ниннус, здешний старейшина? И у кого он сам с семьей скоро останется в памяти? Все прахом будет, и довольно скоро, судя по нынешним временам.
Догадался ли Акке, что его ждет?
То, что не явлено глазу, он как раз видел яснее всего.
Итак, новая лодка. Самая маленькая по сравнению с другими и, скорей всего, самая неустойчивая.
— Сядешь в эту,— сказал ему Уссо.— Мы рядом пойдем. Помни: голос подашь — приколем. Если кто окликнет, скажешь: к последнему причастию.
Акке положил в лодку свою шкатулку, спустил на воду. То же сделали и другие. Оружие они положили на дно, под солому. Справлюсь ли, мелькнуло в голове у Акке, ведь столько лет прошло. А когда-то хорошо умел, пока не забрали в заложники.
Прежде чем сесть в лодку, Уссо провел по скамейке ладонью — бога долой! Бога и злых духов. Для старика что христианский бог, что злой дух, первый даже похуже будет,
чем старые ливские злые духи. Он чужд и неуловим, он везде, на земле и на море, наяву и во сне, против него бессильны меч и вещее слово, он прет на тебя со своим крестом, ставит на колени, бросает наземь, под землю загоняет — вот какие дела с этим христианским богом. Он кровожаден и мстителен, этот бог, а меч его остр и долог. Старик грозно потряс копьем и сел в лодку.
И они пустились вниз по течению — четверо в четырех лодках, все ливы. Трое нарочных и один жаждущий найти правду для ливов и обрести себя. Эта правда и была для него обретением себя; христианство лишь помогало разглядеть ее истоки. Однако в его обстоятельствах, в его времени эта мысль казалась непонятной как ливам, так и немцам. Она всем казалась подозрительной, да никто и не собирался особо в нее вдумываться. Одни шли войной, другие должны были покориться, и думать тут не было времени ни тем, ни другим.
Солнце пригревало макушку. Акке искоса бросил взгляд на пригорок, где виднелась осина. Потом и эта последняя примета родных мест исчезла за прибрежным кустарником. Листва на ольшанике уже пожухла, от чистой речной воды веяло прохладой, местами над рекою поднимался пар. Солнце глядело на них своим милостивым взором то сзади, то сбоку, старый друг, печальное ливское солнце.
Старый Уссо, который, кажется, был среди них главный, не спешил. Полагал, видимо, что все должно течь само собой — и река, и время, и события. Потому что то, что течь должно, будет течь и само. Если не шуметь веслом, можно неслышно скользить по реке, хоронясь за кустами. Они могут сойти за рыбаков либо за нарочных; за епископских людей их не примешь, по одежке видать; скорее всего они бедняки из какого-нибудь захудалого прихода, христиане, сопровождающие своего священника по какому-то делу. Ни один встречный рыбак не должен догадаться об их истинной цели. А если и догадается, лучше держать язык за зубами, время такое. Другое дело, если встретятся люди в железных доспехах. Тогда Акке придется нарушить молчание, он скажет что надо, должен сказать. А если скажет не то, что Уссо приказал ему, когда спускал лодку на воду, то третий из них, Хибо, все поймет, он у новых господ был в услужении, его на немецком не проведешь. Вот с латынью хуже. Да вряд ли встретишься на реке с каким-нибудь монахом или священником. Всего не предусмотришь, тут дело случая. На худой конец у них оружие с собой. Старый Уссо ухмыльнулся про себя. Один раз, у реки Юмера, куда их послали на помощь
ордену, ему повезло: в последний момент ему удалось вырваться из эстонского кольца и удрать — с обломком стрелы в бедре, который он заметил уже в чаще леса. Долго тогда выбирался. Два года назад это было.
Теперь они шли по реке на лодках, а следом за ними — шел бунт. Трехлетнее перемирие кончилось. Орден пошел войной на эстов, чтобы и на них надеть ярмо Христовой веры. И вот сегодня, именно сегодня ливы подняли восстание.
Они увозили монаха подальше от бунта.
В глубине души все трое питали к нему странное уважение. Что-то из его слов волей-неволей задевало их, но они пытались делать вид, что все это немецкая чушь. На них, тихих и суровых с виду, слово оказывало непонятное воздействие. Внутренний мир их был поколеблен, мысли пришли в разброд: они уже не были настоящими язычниками, но не стали и христианами. Когда Уссо оставался один — под звездным ли небом или в непогоду, или когда в походе у ночного костра им вдруг овладевали страх и сомнения, он тихо, про себя обращался к богу Тааре, и к деве Марии. Это уж его дело — откуда просить помощи в минуту слабости и душевного смятения. Как и все ливы, он был немногословен, помощи просить надо тихо, тайком, крик и шум только выдают твой страх.
Любить ближнего — вот что стучало сейчас в голове у старика, ритмически, с каждым гребком. Странное дело, прямо чудеса! Значит, и тебя, Ниннусова сына, я должен любить, думал он, с опаской и чуть ли не со стыдом поглядывая на спину монаха. Ты не сделал мне ничего плохого, это правда. Не сделал, но приказ старейшин я выполню. А не выполню, кто знает, будет ли тебе от этого лучше.
Один раз Уссо говорил с ним. После разговора старику стало легче на душе. Может быть, только потому, что он нашел человека, который пожелал его выслушать. И он успокоился, насколько это вообще было можно при его беспокойном характере. В словах Акке он нашел подтверждение своей догадке, что крестоносцы и христианская вера — это не одно и то же. Что бог — это бог и что его нельзя обменять на воск или бараньи шкуры. Покуда на земле есть люди, есть и бог в небесах, только называться он может по-разному. «Это в монастыре я Августин, а здесь я все тот же Акке. Или ты не веришь, что я Акке?» — спросил монах, пристально взглянув ему в глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40