настрадаешься с вами, вы вызываете ревность...
В Нягола тогда влепилась знакомая актрисуля, бесцеремонная нахалка с волосами, отливающими воронью, хорошо знающая, чего хочет. Безошибочно угадав ее намерения, Мина почувствовала, к немалому своему изумлению, первые тревожные покалывания в груди. С тех пор прошло много времени — все, как говорится, травой поросло, она позабыла Нягола, но тут случилось неожиданное знакомство с Элицей, которое, как она теперь видит, не было с ее стороны вполне бескорыстным, потом это внезапное несчастье с Няголом — так она и оказалась в его доме, сестра-самаритянка, делящая бранное поле с племянницей и вынужденная осторожничать в каждом своем шаге и взгляде.
Догадывались ли они о ее состоянии? Едва ли. Да как догадаться, если сама она точно не знала, что с ней происходит. Но что-то происходило. Она ловила себя на том, что часто думает о Няголе, особенно в его отсутствие, боится за его здоровье, старается ради него, именно ради него: бывали моменты, когда ей страстно хотелось коснуться его руки, причесать поредевшие волосы, застегнуть рубашку. Глубокой ночью, пробудившись от сна, она заходила в мечтах еще дальше — смочив ватку в спирте, растирала его по плечи и грудь до самой раны, которую она не видела...
В своей одинокой и странноватой жизни она встречала различных мужчин, они бросались на нее, словно ястребы на добычу, она храбро оборонялась и побеждала, оставляя в бегстве два-три вырванных перышка. По-настоящему увлеклась она только раз, в студенческие годы. Без оглядки доверилась человеку, разыгравшему перед ней богему, поклонника театра, способного на широкие жесты. Но как только они сблизились и она переселилась в его квартирку, устрашающе чистенькую, заставленную множеством домашних приборчиков и приборов, над которыми он трясся, сердечный туман стал рассеиваться, и Мина поняла свою ошибку. Последовал первый и последний скандал, разразившийся после учебного спектакля в академии,— она задержалась с коллегами, а когда вернулась слегка навеселе, господин инженер, препоясанный в это позднее время фартучком, объявил, что дальше так не пойдет, что он знает мораль их скоморошьего племени, которому не удается превратить театр в жизнь, вот они и устраивают из жизни театр, но только не тут, не в его приличном доме!
В считанные минуты собрала она чемодан и пошла ночевать к коллеге, тихонькому и миловидному мальчику, где пришлось несколько кошмарных часов провести в самообороне. С тех пор она всегда была с мужчинами начеку, не давала повода к вольностям и вскоре заработала репутацию чокнутой.
Нягол, пожалуй, был первым мужчиной, вызвавшим после столького времени ее доверие. Он просто-напросто не был алчным, хотя бы на удовольствия. Доброжелательный и широкий, он чем-то напомнил ей отца, с ним она почувствовала себя в безопасности и тем не менее, как это нередко бывает в жизни, вместо ответной отзывчивости и дружелюбия ощетинилась: пустилась с ним спорить, иронизировать и даже поучать. Нягол словно бы не замечал скрытого ее бунта, великодушно не обращая внимания. Тогда-то и почувствовала она первые тревожные уколы в сердце...
В этот вечер Мина снова себя поймала на том, что наблюдает за Няголом, стараясь запомнить подробности его внешности и говора, восхищается его мудростью, радуется, что может быть рядом, смотреть на него и слушать, наливать ему чай, спать в соседней комнате, а проснувшись, встречать его «добрым утром».
Разговорились о природной сущности мужчины и женщины. Никто не помнил, как возникла тема, ораторствовала в основном Элица, утверждая, что мужчина и женщина — существа диаметрально противоположные, две вселенные.
— Ну не коварство ли природы, что женщина естественное, а мужчина — общественное животное? — запальчиво вопрошала она.
— Далеко зашел наш философ,— шутливо заметил Нягол.
— Я больше скажу,— горячилась Элица.— Именно в силу этой разницы мужчина основывает государства, делает открытия и создает искусство, которое потом сам же и критикует.
— А женщины что делают?
— Детей рожают, а в свободное время восхищаются вами.
— Ох уж эти дети...
— Снисходишь? — перебила его Элица.— Вы нас или недооцениваете, или превозносите до небес, мы же вне всего этого. Да, да!
Нягол удивленно поглядел на племянницу: что с ней такое? Он не знал, что с некоторых пор Элицу одолевали приступы ревности, вызванные перехваченными взглядами Мины и иными мелочами в ее поведении: готовностью подруги подбирать кассеты магнитофона, не говоря уж о предательском предложении погладить Няголово белье, сделанном вчера вечером. Элица крепилась и гнала коварно прораставшее чувство соперничества, когда в полуотворенную дверь Няголовой спальни заметила, как вошедшая туда Мина, постояв возле кровати, поправила простыню и после заметного колебания потерлась щекой о его подушку. Что-то кольнуло ее в сердце, она убежала в кухню и оперлась спиной на дверь, переводя дух. В растревоженном воображении мелькнула Маргарита, прозвучал ее властный голос, собственное увлечение припомнилось, выплыло вдруг лицо матери, оглупевшее от мелких забот и еще более мелких страстей и пристрастий. Элица скорчилась, опираясь спиной на закрытую дверь. Чего надо ей, этой Мине, чего надо самой Элице, что ищет и что находит в этой жизни женщина и что — мужчина?
— Женщина вне морали,— объявила она.— Мораль — мужское изобретение. Женщина может быть безнравственной только по отношению к своей природе.
И бросила косой взгляд на задумавшуюся Мину.
— Тебе слово,— сказал Мине и вправду удивленный Нягол.
В общем-то она была согласна с Элицей. Но неловкость перед Няголом и далекий сигнал, исходящий от взвинченной Элицы, остановили ее.
— По-моему, мы отличаемся главным образом отношением к времени,— тихо произнесла она.— Я заметила, мужчины предпочитают общаться с прошлым, а мы — с настоящим.
Мое старое наблюдение, удивился Нягол.
— А я считаю, что это неверно,— воспротивилась Элица.— У нас эмоциональная память лучше, чем у мужчин.
— Правильно, Эли.
— Ты утверждаешь, что чувства не имеют прошлого?
— Да.
— Странно — живи минутой? — уже откровенно уколола ее Элица.
— Ничего странного. Любишь живого человека. Остальное память и уважение.
Замолчали. Нягол тайком наблюдал за ними, пытаясь разгадать причину пробивающейся неприязни: еще совсем недавно между ними царили мир и согласие.
— Будет вам, детвора! — воскликнул он с веселым укором.— Мина, включи-ка музыку.
Мина долго выбирала кассету. Магнитофон щелкнул легонько, и южная весна с ее густыми запахами заполнила комнату, хлынули времена года, сезоны природы и сезоны души... В них было все — солнце и мороз, ликование и боль, ранняя вспашка и осенний сбор винограда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
В Нягола тогда влепилась знакомая актрисуля, бесцеремонная нахалка с волосами, отливающими воронью, хорошо знающая, чего хочет. Безошибочно угадав ее намерения, Мина почувствовала, к немалому своему изумлению, первые тревожные покалывания в груди. С тех пор прошло много времени — все, как говорится, травой поросло, она позабыла Нягола, но тут случилось неожиданное знакомство с Элицей, которое, как она теперь видит, не было с ее стороны вполне бескорыстным, потом это внезапное несчастье с Няголом — так она и оказалась в его доме, сестра-самаритянка, делящая бранное поле с племянницей и вынужденная осторожничать в каждом своем шаге и взгляде.
Догадывались ли они о ее состоянии? Едва ли. Да как догадаться, если сама она точно не знала, что с ней происходит. Но что-то происходило. Она ловила себя на том, что часто думает о Няголе, особенно в его отсутствие, боится за его здоровье, старается ради него, именно ради него: бывали моменты, когда ей страстно хотелось коснуться его руки, причесать поредевшие волосы, застегнуть рубашку. Глубокой ночью, пробудившись от сна, она заходила в мечтах еще дальше — смочив ватку в спирте, растирала его по плечи и грудь до самой раны, которую она не видела...
В своей одинокой и странноватой жизни она встречала различных мужчин, они бросались на нее, словно ястребы на добычу, она храбро оборонялась и побеждала, оставляя в бегстве два-три вырванных перышка. По-настоящему увлеклась она только раз, в студенческие годы. Без оглядки доверилась человеку, разыгравшему перед ней богему, поклонника театра, способного на широкие жесты. Но как только они сблизились и она переселилась в его квартирку, устрашающе чистенькую, заставленную множеством домашних приборчиков и приборов, над которыми он трясся, сердечный туман стал рассеиваться, и Мина поняла свою ошибку. Последовал первый и последний скандал, разразившийся после учебного спектакля в академии,— она задержалась с коллегами, а когда вернулась слегка навеселе, господин инженер, препоясанный в это позднее время фартучком, объявил, что дальше так не пойдет, что он знает мораль их скоморошьего племени, которому не удается превратить театр в жизнь, вот они и устраивают из жизни театр, но только не тут, не в его приличном доме!
В считанные минуты собрала она чемодан и пошла ночевать к коллеге, тихонькому и миловидному мальчику, где пришлось несколько кошмарных часов провести в самообороне. С тех пор она всегда была с мужчинами начеку, не давала повода к вольностям и вскоре заработала репутацию чокнутой.
Нягол, пожалуй, был первым мужчиной, вызвавшим после столького времени ее доверие. Он просто-напросто не был алчным, хотя бы на удовольствия. Доброжелательный и широкий, он чем-то напомнил ей отца, с ним она почувствовала себя в безопасности и тем не менее, как это нередко бывает в жизни, вместо ответной отзывчивости и дружелюбия ощетинилась: пустилась с ним спорить, иронизировать и даже поучать. Нягол словно бы не замечал скрытого ее бунта, великодушно не обращая внимания. Тогда-то и почувствовала она первые тревожные уколы в сердце...
В этот вечер Мина снова себя поймала на том, что наблюдает за Няголом, стараясь запомнить подробности его внешности и говора, восхищается его мудростью, радуется, что может быть рядом, смотреть на него и слушать, наливать ему чай, спать в соседней комнате, а проснувшись, встречать его «добрым утром».
Разговорились о природной сущности мужчины и женщины. Никто не помнил, как возникла тема, ораторствовала в основном Элица, утверждая, что мужчина и женщина — существа диаметрально противоположные, две вселенные.
— Ну не коварство ли природы, что женщина естественное, а мужчина — общественное животное? — запальчиво вопрошала она.
— Далеко зашел наш философ,— шутливо заметил Нягол.
— Я больше скажу,— горячилась Элица.— Именно в силу этой разницы мужчина основывает государства, делает открытия и создает искусство, которое потом сам же и критикует.
— А женщины что делают?
— Детей рожают, а в свободное время восхищаются вами.
— Ох уж эти дети...
— Снисходишь? — перебила его Элица.— Вы нас или недооцениваете, или превозносите до небес, мы же вне всего этого. Да, да!
Нягол удивленно поглядел на племянницу: что с ней такое? Он не знал, что с некоторых пор Элицу одолевали приступы ревности, вызванные перехваченными взглядами Мины и иными мелочами в ее поведении: готовностью подруги подбирать кассеты магнитофона, не говоря уж о предательском предложении погладить Няголово белье, сделанном вчера вечером. Элица крепилась и гнала коварно прораставшее чувство соперничества, когда в полуотворенную дверь Няголовой спальни заметила, как вошедшая туда Мина, постояв возле кровати, поправила простыню и после заметного колебания потерлась щекой о его подушку. Что-то кольнуло ее в сердце, она убежала в кухню и оперлась спиной на дверь, переводя дух. В растревоженном воображении мелькнула Маргарита, прозвучал ее властный голос, собственное увлечение припомнилось, выплыло вдруг лицо матери, оглупевшее от мелких забот и еще более мелких страстей и пристрастий. Элица скорчилась, опираясь спиной на закрытую дверь. Чего надо ей, этой Мине, чего надо самой Элице, что ищет и что находит в этой жизни женщина и что — мужчина?
— Женщина вне морали,— объявила она.— Мораль — мужское изобретение. Женщина может быть безнравственной только по отношению к своей природе.
И бросила косой взгляд на задумавшуюся Мину.
— Тебе слово,— сказал Мине и вправду удивленный Нягол.
В общем-то она была согласна с Элицей. Но неловкость перед Няголом и далекий сигнал, исходящий от взвинченной Элицы, остановили ее.
— По-моему, мы отличаемся главным образом отношением к времени,— тихо произнесла она.— Я заметила, мужчины предпочитают общаться с прошлым, а мы — с настоящим.
Мое старое наблюдение, удивился Нягол.
— А я считаю, что это неверно,— воспротивилась Элица.— У нас эмоциональная память лучше, чем у мужчин.
— Правильно, Эли.
— Ты утверждаешь, что чувства не имеют прошлого?
— Да.
— Странно — живи минутой? — уже откровенно уколола ее Элица.
— Ничего странного. Любишь живого человека. Остальное память и уважение.
Замолчали. Нягол тайком наблюдал за ними, пытаясь разгадать причину пробивающейся неприязни: еще совсем недавно между ними царили мир и согласие.
— Будет вам, детвора! — воскликнул он с веселым укором.— Мина, включи-ка музыку.
Мина долго выбирала кассету. Магнитофон щелкнул легонько, и южная весна с ее густыми запахами заполнила комнату, хлынули времена года, сезоны природы и сезоны души... В них было все — солнце и мороз, ликование и боль, ранняя вспашка и осенний сбор винограда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108