— распорядился он, когда они в молчании пересекли площадь. Все, ты понимаешь, до последнего своего грешка. Чего, чего? — не понял Нягол. Весо разозлился: мы не на прогулку пошли, я желаю знать голую правду, без грамма утайки. Нягол приостановился, покачнувшись от этих слов. Знаешь что, с усилием произнес он, если тебе хочется продолжения допроса, тогда прощай! Поглядели друг другу в глаза, неестественно продолжительно среди предвечерней толпы, с непонятной беззаботностью шумевшей вокруг. Со стороны они, верно, выглядели очень странно — высокий, чуть сгорбленный Весо в дорогом сером костюме, с поизмятыми на автомобильных сиденьях полами, и коренастый Нягол в спортивных брюках и трикотажной блузе, нечто среднее между тренером и собственником такси. Зашагали автоматически, с потяжелевшими душами. Весо настоял на своем, и Нягол рассказал о допросе: где был за день до ареста, в среду, с кем встречался, кому передал пароль; почему не приговорен к смерти, а только к пожизненному; чем объясняется его кратковременное студенчество в Австрии в тридцать третьем, а также присоединение к движению с таким-то происхождением; когда он завербован полицией, на каких условиях и за какую цену; предлагается самому признаться во всем, прежде чем ему представят полные доказательства.
Весо слушал оцепенев, ему никак не удавалось взять себя в руки и принять решение — какое, он и сам не знал. Голову на отсечение, за ними шли соглядатаи, как он мог допустить эту встречу, именно сегодня, в первый же день следствия? Не случайно ведь его пустили по городу, явная западня, проверяют сеть. Ах, Нягол, Нягол...
Страх парализовал его,, он был не в состоянии размышлять спокойно. Неужто и Нягол? Неужто до сих пор притворялся, играл грязшую свою игру и вот теперь липнет к нему, чтобы и его увлечь за собой?
С усилием сдерживался, чтобы не раскричаться, не ударить его в лицо, не сбежать с этого проклятого бульвара. С трудом расслышал его слова. Не знаю, кто оклеветал меня так чудовищно, говорил Нягол, тут или какая-то страшная ошибка, или месть. За что — месть? — поймал на слове Весо. Просто месть отчаявшегося человека, которого, как и меня, сгребли за шею. Писали? — спрашивал Весо. Ложные показания? С ума он, что ли, сошел?
Шли медленно, путаными шагами, углубившиеся в себя. Как так оклеветали, кто, зачем? Он спрашивал и Нягола, и себя. Нягол молчал. Там работают наши товарищи, люди ответственные, серьезные, продолжал Весо, и только тут заметил Нягол, в каком состоянии его приятель. Запертый в голой комнате, перед пером и бумагой на свежелакированном столе, он имел время подумать. Видел он, каковы вблизи трое из этих самых наших людей. Они-то как раз и были безответственными, и, видимо, даже не подозревали о подлости своего рвения. Они работу работали, выполняли задачу, хуже того — долг. Кто же тогда был ответственным? Весо, сказал он, есть здесь что-то необъяснимое, но очень опасное, прямо тебе говорю — я в растерянности и прошу тебя вмешаться, проверить, найти клеветника, иначе сгубят они меня понапрасну, и не только меня... Весо с трудом приходил в себя после первоначального шока. Шел большой процесс против одного из самых видных деятелей партии, всюду так и кишели враги, неужто и Нягол один из них? В это он пока что не мог поверить — противилась его догматическая, но незапятнанная душа, ставшая от перезакалки ломкой. Если бы это было правдой, провал в боевых группах начался бы после ареста Нягола, а это случилось до того, по известным уже причинам, жертвой которых оказался и сам Нягол. Если бы он разговорился в полиции, последовал бы провал руководства, он сам, Веселии, мог им попасть в руки, Нягол знал достаточно, чтобы потянулась нитка. Но она не потянулась, точнее — не дотянулась, руководство раскрыто не было. Наконец, возможно ли, чтобы Нягол так умело играл, так ловко скрывался, даже сейчас, в момент столь критический? Верно, происходит он из зажиточной семьи, брат был стипендиатом рейха, сам он год обучался в Австрии, зато другой его брат рабочий — нет, нужно время, проверить, посоветоваться, подумать. Он поглядел на часы. Знаешь что, через десять минут я должен быть в министерстве. Вмешиваться, сам понимаешь, я не имею права по уставу, это только усложнит положение. Но я подумаю, что и как можно проверить. Не верить я тебе не могу, но ты же сам видишь, какие тяжкие времена наступили... Нягол его слушал ошеломленно. Сейчас возвращайся домой и жди, и чтоб никаких лишних разговоров и встреч. Если невиновен — снова тебе говорю, что я в это верю! — дело поправится. Так что смотри, держись!
Подал ему поспешно руку и быстро ушел. Нягол проследил за долговязой его фигурой, пока она не скрылась в толпе. Рушились одна за другой опоры в растревоженной душе: уж если Весо испугался, дело плохо, он пропал...
Что же такое происходит, кому вдруг понадобилась его честь и его судьба, для каких целей? Ответа не было, с невыносимой тоской и любовью припомнились Няголу проводимые с Ней вечера, все тогда могло уместиться в одно слово —«чистота». В одну из последних встреч Она спросила его, вправду ли он ее любит, а он, поразмыслив, ответил словами старинной рыцарской песни: «Любил бы тебя больше всего на свете, если бы больше всего на свете не любил чести и справедливости». Риторические на первый взгляд слова средневекового честолюбца являлись, по существу, твердым нравственным залогом его чувств... Весо подобной исповеди не заслуживает. Не имею права по уставу, возвращайся домой и жди. Кого, чего — ареста? Остановившись среди толпы, обмывающей его с безразличием прибоя, Нягол почувствовал себя самым одиноким человеком на свете.
В конце сентября он забрал из редакции свои личные вещи, сдал партийный билет хмурой женщине из райкома (гораздо позднее, на литературном чтении, эта женщина его подождет у выхода, чтобы принести извинения за свое участие в том недостойном, как она поняла теперь, деле, но в жизни, знаете ли, бывают вещи и пострашнее, она вот уже год как потеряла внука, такая боль...), замкнул свое жилище и первым же поездом покинул город, в котором жертвовал и любил. С этим городом его ничего больше не связывало, он стал для него мертвым. Начинался второй, полный неясности раздел его уже зрелой жизни...
Нягол завозился в кровати и снова оказался с Весо лицом к лицу, на сей раз в просторном его кабинете. Оба поседели и потяжелели, в лицах и осанках появилась некая лжеэпичность, обретаемая со временем ветеранами. Все остальное вроде бы сохранилось — и дружба, покрепчавшая после далекого того августовского кризиса, и чувство равенства, которому не мешал ни высокий пост Весо, ни пенсионерство Нягола. Причин тому было много, сработало время, верховный людской врачеватель, а более всего то обстоятельство, что всего через несколько месяцев после их свидания у Военного клуба сам Весо оказался лишенным доверия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Весо слушал оцепенев, ему никак не удавалось взять себя в руки и принять решение — какое, он и сам не знал. Голову на отсечение, за ними шли соглядатаи, как он мог допустить эту встречу, именно сегодня, в первый же день следствия? Не случайно ведь его пустили по городу, явная западня, проверяют сеть. Ах, Нягол, Нягол...
Страх парализовал его,, он был не в состоянии размышлять спокойно. Неужто и Нягол? Неужто до сих пор притворялся, играл грязшую свою игру и вот теперь липнет к нему, чтобы и его увлечь за собой?
С усилием сдерживался, чтобы не раскричаться, не ударить его в лицо, не сбежать с этого проклятого бульвара. С трудом расслышал его слова. Не знаю, кто оклеветал меня так чудовищно, говорил Нягол, тут или какая-то страшная ошибка, или месть. За что — месть? — поймал на слове Весо. Просто месть отчаявшегося человека, которого, как и меня, сгребли за шею. Писали? — спрашивал Весо. Ложные показания? С ума он, что ли, сошел?
Шли медленно, путаными шагами, углубившиеся в себя. Как так оклеветали, кто, зачем? Он спрашивал и Нягола, и себя. Нягол молчал. Там работают наши товарищи, люди ответственные, серьезные, продолжал Весо, и только тут заметил Нягол, в каком состоянии его приятель. Запертый в голой комнате, перед пером и бумагой на свежелакированном столе, он имел время подумать. Видел он, каковы вблизи трое из этих самых наших людей. Они-то как раз и были безответственными, и, видимо, даже не подозревали о подлости своего рвения. Они работу работали, выполняли задачу, хуже того — долг. Кто же тогда был ответственным? Весо, сказал он, есть здесь что-то необъяснимое, но очень опасное, прямо тебе говорю — я в растерянности и прошу тебя вмешаться, проверить, найти клеветника, иначе сгубят они меня понапрасну, и не только меня... Весо с трудом приходил в себя после первоначального шока. Шел большой процесс против одного из самых видных деятелей партии, всюду так и кишели враги, неужто и Нягол один из них? В это он пока что не мог поверить — противилась его догматическая, но незапятнанная душа, ставшая от перезакалки ломкой. Если бы это было правдой, провал в боевых группах начался бы после ареста Нягола, а это случилось до того, по известным уже причинам, жертвой которых оказался и сам Нягол. Если бы он разговорился в полиции, последовал бы провал руководства, он сам, Веселии, мог им попасть в руки, Нягол знал достаточно, чтобы потянулась нитка. Но она не потянулась, точнее — не дотянулась, руководство раскрыто не было. Наконец, возможно ли, чтобы Нягол так умело играл, так ловко скрывался, даже сейчас, в момент столь критический? Верно, происходит он из зажиточной семьи, брат был стипендиатом рейха, сам он год обучался в Австрии, зато другой его брат рабочий — нет, нужно время, проверить, посоветоваться, подумать. Он поглядел на часы. Знаешь что, через десять минут я должен быть в министерстве. Вмешиваться, сам понимаешь, я не имею права по уставу, это только усложнит положение. Но я подумаю, что и как можно проверить. Не верить я тебе не могу, но ты же сам видишь, какие тяжкие времена наступили... Нягол его слушал ошеломленно. Сейчас возвращайся домой и жди, и чтоб никаких лишних разговоров и встреч. Если невиновен — снова тебе говорю, что я в это верю! — дело поправится. Так что смотри, держись!
Подал ему поспешно руку и быстро ушел. Нягол проследил за долговязой его фигурой, пока она не скрылась в толпе. Рушились одна за другой опоры в растревоженной душе: уж если Весо испугался, дело плохо, он пропал...
Что же такое происходит, кому вдруг понадобилась его честь и его судьба, для каких целей? Ответа не было, с невыносимой тоской и любовью припомнились Няголу проводимые с Ней вечера, все тогда могло уместиться в одно слово —«чистота». В одну из последних встреч Она спросила его, вправду ли он ее любит, а он, поразмыслив, ответил словами старинной рыцарской песни: «Любил бы тебя больше всего на свете, если бы больше всего на свете не любил чести и справедливости». Риторические на первый взгляд слова средневекового честолюбца являлись, по существу, твердым нравственным залогом его чувств... Весо подобной исповеди не заслуживает. Не имею права по уставу, возвращайся домой и жди. Кого, чего — ареста? Остановившись среди толпы, обмывающей его с безразличием прибоя, Нягол почувствовал себя самым одиноким человеком на свете.
В конце сентября он забрал из редакции свои личные вещи, сдал партийный билет хмурой женщине из райкома (гораздо позднее, на литературном чтении, эта женщина его подождет у выхода, чтобы принести извинения за свое участие в том недостойном, как она поняла теперь, деле, но в жизни, знаете ли, бывают вещи и пострашнее, она вот уже год как потеряла внука, такая боль...), замкнул свое жилище и первым же поездом покинул город, в котором жертвовал и любил. С этим городом его ничего больше не связывало, он стал для него мертвым. Начинался второй, полный неясности раздел его уже зрелой жизни...
Нягол завозился в кровати и снова оказался с Весо лицом к лицу, на сей раз в просторном его кабинете. Оба поседели и потяжелели, в лицах и осанках появилась некая лжеэпичность, обретаемая со временем ветеранами. Все остальное вроде бы сохранилось — и дружба, покрепчавшая после далекого того августовского кризиса, и чувство равенства, которому не мешал ни высокий пост Весо, ни пенсионерство Нягола. Причин тому было много, сработало время, верховный людской врачеватель, а более всего то обстоятельство, что всего через несколько месяцев после их свидания у Военного клуба сам Весо оказался лишенным доверия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108