Она его признанием заинтересовалась, беседа тронулась, разговорились о писателях, Нягол насчет одного маститого писателя заметил, что внутри у него расположился потомственный Санчо Панса, и это не так уж плохо — Дон Кихота у нас пока что нет, так вот в замещение Идальго Санчо наш между двумя домашними хлопотами нет-нет да и вперится лихорадочным взглядом в сторону горизонта, за пределы деревенских угодий. Она, помнится, усмехнулась — первой улыбкой, скромной, но и слегка загадочной.
Потом они гуляли по центральным улицам придав-ленного войной городка. Она рассказывала о себе — смертью матери, дом, отец. Нягол расписывал деревенские юношеские приключения, своего учителя музыки, местную артистическую богему, соседские истории. Он, видимо, увлекся, потому что Она воскликнула: да вы вовсе не адвокат! А кто же? — спросил он, польщенный и растревоженный. Откуда ж мне знать! Говорите вы гак, словно и доцентствуете, и крестьянствуете одновременно!
Третьего сентября они должны были встретиться у ректората, он собирался Ее повести в лозенецкую квартирку, а потом где-нибудь поужинать вместе, после этого в десять он шел к Весо на явку. В последний раз Весо велел ему найти комнату поудобней и по возможности тянуть с регистрацией. Он не дал никаких объяснений, просто распорядился, у Нягола же не было большого опыта в нелегальной работе, ему казалось, что дело можно и отложить на немножко, и вовсе это не просто найти подходящую квартиру, да и, признаться, Ее возвращение с моря выбило его из колеи — это и оказалось фатальным: спозаранку двое в штатском отвели его довольно бесшумно в полицию, оттуда, пройдя через следственные мытарства и суд, он угодил в тюрьму. И больше Ее не видел...
Нягол почуял виском чей-то взгляд и, удивленный, сообразил, что отвлекся: они сидели на деревянной скамейке, Маргарита, задетая его долгим молчанием, наблюдала за ним.
Что их связывало с Маргаритой? И много, и недостаточно: все еще, хоть и не столь крепко, плоть; ее музыка; его слово; полная их свобода; положение в обществе. Вспышками разражающаяся энергия Маргариты, ее вспыльчивость и даже гневливость естественно уравновешивались его устойчивостью и спокойствием. Маргарита его ценила, привязанная к нему тонкими, но прочными нитями, выпряденными из чувства покорности и тайной власти. А он? Чего только не пережил он с Маргаритой, кроме самого важного — ощущения единственности, неповторимости, до сих пор вызываемого Той, исчезнувшей. Однажды, после любви, Она спросила его затаенно: кровь у тебя красная, а дух почему голубой? Это его поразило: само наблюдение выдавало утонченность и проницательность, редко встречаемые в двадцатилетнем возрасте. Маргарите не задать такого вопроса.
Позднее он себя спрашивал много раз, откуда она взялась, эта непроходимая тоска по Ней, это неизменное ощущение единственности, которое отбрасывал разум, зато душа — никогда? Совпадение ли произошло между первым глубоким чувством и переломной в его жизни порой? Или это был его звездный час, принявший обличье страсти? А может, это самая сладостная его иллюзия, заполняющая вакуум, образованный всеми позднейшими взлетами и падениями, нагромождением неудовлетворенности, достигшей своего зенита в наиболее опытные, но и наиболее беспомощные годы?
Нягол знал, что есть и другая, особенная причина, заложенная в природе того, кто дерзнул заниматься творчеством. Помнится, после одной стычки — скорее всего, просто из мести, чем из желания сказать правду — Маргарита его оборвала посреди фразы: баста, сказала она, я наслушалась! Хочу сообщить тебе, что ты весьма ошибаешься, если думаешь, что я все еще тобой восхищаюсь, как прежде. Нет, дорогой, прошло то время, я давно тебя боготворить перестала, созрела...
Ему стало больно, хоть он и не подал виду. В эти минуты он постиг самую, может быть, важную разницу между Ней и Маргаритой: Маргарита его ценила, а Она любила, и не было предела Ее восхищению. Более того, Маргарита сама, точно так же, как он, нуждалась в подобном импульсе, равном по силе собственному честолюбию, а Она испытывала потребность одаривать любимого своим немного наивным, но стойким преклонением, доходящим до обожания. Маргарита на такое обожание неспособна, не в ее это нраве, она предпочитает увлеченность и страсть, не зная, что телесная любовь скорее распаляет жажду, чем утоляет ее, не подозревая, что разлука раздувает чувство, из которого рождается незаметно миф о неподвластном человеку времени... Особенно когда судьба столь круто распорядится влюбленными, заслав их в молчание и безвестье.
Если бы в этот миг он мог заглянуть в Маргаритину душу, он бы ахнул: не зная ничего о его прошлом, она по-своему угадывала причины тяжелых его молчаний. Наверняка они были связаны с его писательской преисподней, но бывали минуты наподобие этой, когда обострившееся чутье подсказывало ей, что Нягол отплывает в неизвестном ей направлении, столь таинственном и увлекающем, что речь могла идти только о женщине. Зная его характер и его ежедневную жизнь, она почти не допускала банального, какой-либо другой, тайной связи — нет, Нягол на такое лицемерие неспособен и не станет ее оскорблять столь элементарно. В том-то и была загвоздка: если у нее есть соперница, она должна превосходить ее, быть необычнее и интереснее, хотя бы в его глазах. А их обмануть трудно.
У нее было все — слава и деньги, она все еще была привлекательной, жила полнокровно и в своем даре, и в своем чувстве к Няголу, и уже столько лет одобряла или хотя бы принимала в нем почти все — твердость характера, глубину ума, пристрастия, чрезмерную гордость и честолюбие, доходящие до упрямства, внезапные охлаждения с последующим продолжительным уединением, когда он просто ее бросал и пропадал по родным местам, его щедрость, неведомо как уживающуюся с мужицкой бережливостью и аскетизмом, из которых проистекал его неустроенный быт, редкую для его лет, но в последнее время ощутимо слабеющую телесную мощь, над которой в конце концов возвышался его просветленный дух. И несмотря на всю свою преданность, она чувствовала, что, в сущности, не имеет власти над ним, что в его памяти и душе она не единственная, что только для себя хранит он нечто дорогое, не подпуская к нему никого, и что так будет до конца. Помнится, однажды ночью она страстно, умоляюще прошептала, что хочет ребенка, и до сих пор не может забыть густого Няголова молчания, скупой запоздалой ласки и слов, которые точно клеймом вы-жглись в ее памяти: поздно, Марга, для меня поздно.
Она больше не заикалась о ребенке.
— Я тебе скажу кое-что, чего раньше не говорила,—
первой отозвалась она со скамейки.— Иногда я живу
с чувством, что замещаю кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Потом они гуляли по центральным улицам придав-ленного войной городка. Она рассказывала о себе — смертью матери, дом, отец. Нягол расписывал деревенские юношеские приключения, своего учителя музыки, местную артистическую богему, соседские истории. Он, видимо, увлекся, потому что Она воскликнула: да вы вовсе не адвокат! А кто же? — спросил он, польщенный и растревоженный. Откуда ж мне знать! Говорите вы гак, словно и доцентствуете, и крестьянствуете одновременно!
Третьего сентября они должны были встретиться у ректората, он собирался Ее повести в лозенецкую квартирку, а потом где-нибудь поужинать вместе, после этого в десять он шел к Весо на явку. В последний раз Весо велел ему найти комнату поудобней и по возможности тянуть с регистрацией. Он не дал никаких объяснений, просто распорядился, у Нягола же не было большого опыта в нелегальной работе, ему казалось, что дело можно и отложить на немножко, и вовсе это не просто найти подходящую квартиру, да и, признаться, Ее возвращение с моря выбило его из колеи — это и оказалось фатальным: спозаранку двое в штатском отвели его довольно бесшумно в полицию, оттуда, пройдя через следственные мытарства и суд, он угодил в тюрьму. И больше Ее не видел...
Нягол почуял виском чей-то взгляд и, удивленный, сообразил, что отвлекся: они сидели на деревянной скамейке, Маргарита, задетая его долгим молчанием, наблюдала за ним.
Что их связывало с Маргаритой? И много, и недостаточно: все еще, хоть и не столь крепко, плоть; ее музыка; его слово; полная их свобода; положение в обществе. Вспышками разражающаяся энергия Маргариты, ее вспыльчивость и даже гневливость естественно уравновешивались его устойчивостью и спокойствием. Маргарита его ценила, привязанная к нему тонкими, но прочными нитями, выпряденными из чувства покорности и тайной власти. А он? Чего только не пережил он с Маргаритой, кроме самого важного — ощущения единственности, неповторимости, до сих пор вызываемого Той, исчезнувшей. Однажды, после любви, Она спросила его затаенно: кровь у тебя красная, а дух почему голубой? Это его поразило: само наблюдение выдавало утонченность и проницательность, редко встречаемые в двадцатилетнем возрасте. Маргарите не задать такого вопроса.
Позднее он себя спрашивал много раз, откуда она взялась, эта непроходимая тоска по Ней, это неизменное ощущение единственности, которое отбрасывал разум, зато душа — никогда? Совпадение ли произошло между первым глубоким чувством и переломной в его жизни порой? Или это был его звездный час, принявший обличье страсти? А может, это самая сладостная его иллюзия, заполняющая вакуум, образованный всеми позднейшими взлетами и падениями, нагромождением неудовлетворенности, достигшей своего зенита в наиболее опытные, но и наиболее беспомощные годы?
Нягол знал, что есть и другая, особенная причина, заложенная в природе того, кто дерзнул заниматься творчеством. Помнится, после одной стычки — скорее всего, просто из мести, чем из желания сказать правду — Маргарита его оборвала посреди фразы: баста, сказала она, я наслушалась! Хочу сообщить тебе, что ты весьма ошибаешься, если думаешь, что я все еще тобой восхищаюсь, как прежде. Нет, дорогой, прошло то время, я давно тебя боготворить перестала, созрела...
Ему стало больно, хоть он и не подал виду. В эти минуты он постиг самую, может быть, важную разницу между Ней и Маргаритой: Маргарита его ценила, а Она любила, и не было предела Ее восхищению. Более того, Маргарита сама, точно так же, как он, нуждалась в подобном импульсе, равном по силе собственному честолюбию, а Она испытывала потребность одаривать любимого своим немного наивным, но стойким преклонением, доходящим до обожания. Маргарита на такое обожание неспособна, не в ее это нраве, она предпочитает увлеченность и страсть, не зная, что телесная любовь скорее распаляет жажду, чем утоляет ее, не подозревая, что разлука раздувает чувство, из которого рождается незаметно миф о неподвластном человеку времени... Особенно когда судьба столь круто распорядится влюбленными, заслав их в молчание и безвестье.
Если бы в этот миг он мог заглянуть в Маргаритину душу, он бы ахнул: не зная ничего о его прошлом, она по-своему угадывала причины тяжелых его молчаний. Наверняка они были связаны с его писательской преисподней, но бывали минуты наподобие этой, когда обострившееся чутье подсказывало ей, что Нягол отплывает в неизвестном ей направлении, столь таинственном и увлекающем, что речь могла идти только о женщине. Зная его характер и его ежедневную жизнь, она почти не допускала банального, какой-либо другой, тайной связи — нет, Нягол на такое лицемерие неспособен и не станет ее оскорблять столь элементарно. В том-то и была загвоздка: если у нее есть соперница, она должна превосходить ее, быть необычнее и интереснее, хотя бы в его глазах. А их обмануть трудно.
У нее было все — слава и деньги, она все еще была привлекательной, жила полнокровно и в своем даре, и в своем чувстве к Няголу, и уже столько лет одобряла или хотя бы принимала в нем почти все — твердость характера, глубину ума, пристрастия, чрезмерную гордость и честолюбие, доходящие до упрямства, внезапные охлаждения с последующим продолжительным уединением, когда он просто ее бросал и пропадал по родным местам, его щедрость, неведомо как уживающуюся с мужицкой бережливостью и аскетизмом, из которых проистекал его неустроенный быт, редкую для его лет, но в последнее время ощутимо слабеющую телесную мощь, над которой в конце концов возвышался его просветленный дух. И несмотря на всю свою преданность, она чувствовала, что, в сущности, не имеет власти над ним, что в его памяти и душе она не единственная, что только для себя хранит он нечто дорогое, не подпуская к нему никого, и что так будет до конца. Помнится, однажды ночью она страстно, умоляюще прошептала, что хочет ребенка, и до сих пор не может забыть густого Няголова молчания, скупой запоздалой ласки и слов, которые точно клеймом вы-жглись в ее памяти: поздно, Марга, для меня поздно.
Она больше не заикалась о ребенке.
— Я тебе скажу кое-что, чего раньше не говорила,—
первой отозвалась она со скамейки.— Иногда я живу
с чувством, что замещаю кого-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108