Прижавшись к ее груди, он ясно чувствовал пульс ее исправного сердца — оно билось словно колокол в воскресное утро, всю ее наполняя желанием и негой, все реже проникающими в его продымленную и обветшалую грудь. Марга, Марга... Она не знала, не могла допустить, что именно в моменты самой большой близости он болезненно ощущал, как рвется в нем какая-то важная струна и что-то навсегда умирает...
Ему не спалось: сон отдернулся, проясняя память. Первым появился Весо с покровительственным своим взглядом, убереженным от молодости, возникали одна за другой их нелегальные встречи, деловые, почти лишенные таинственности — может, из-за привычки, а может, потому, что происходили они в бедняцких кварталах неромантического города. Но не только потому. В Весо чувствовалась опытная, а еще сильнее та хронически воспаляемая вера в дело, которая, чего скрывать, не очень-то его чаровала. Та самая перевозбужденная вера, которую он считал тайно смещенной инерцией огромного государственного маховика. Но неожиданная исповедь друга его взволновала. Очевидно, Весо прошел большой нежданный путь — и это радовало его, но и грызло: а он, писатель, и не заметил. Поймал себя на том, что думает о следующих встречах с ним не без интереса...
Откуда-то появилось лицо женщины из районного комитета, той, что приняла в окошечко его партийный билет двумя пальцами, словно он насквозь был пропитан заразой. Через то же окошечко через несколько лет какая-то девчушка вернула ему билет с подчеркнутой любезностью — заученной или врожденной, он не понял. Хлебнул же ты горького, Нягол, сказал ему Малё в те трудные времена, мы с Иванкой часто тебя поминаем. Вспомнилось его молчаливое лицо, первое приветствие на порожке покосившегося, дружелюбного и надежного дома, оказавшегося дружелюбней и надежней отцовского. Э, на каждую ошибку находится и прощение, простодушно рассудила Иванка, а Малё тотчас же ее выбранил: какая ошибка, Веня, чего ты болтаешь? И, обратившись к нему, сказал: с тобой дело ясное, чего тут... И наши тут главари делов понаделали, не опишешь. Чтобы болгарин фруктовые деревья рубил как капусту да чтобы скотину всю подчистую вывел, такого и не упомнишь, Нягол. А поставки на молоко от яловых коров упомнишь? — заметила на добавку Иванка.
По воскресным дням они приглашали его погостить, хотя при его положении это было чревато. Невмоготу наломавшиеся на поле, героически бодрствовали, озабоченные делами болгарскими. Обветренные лица и выщербленные ладони, прочно угнездившаяся в доме нужда, ни одной новой вещи не появилось здесь, кроме бакелитового репродуктора, осведомляющего о новостях,— Нягол дивился крепости этих людей, терпеливых до стоицизма, который они не сознавали. Или, может быть, сознавали?
Вопреки своим намерениям он засиживался у них допоздна. На дворе заливались сверчки, на спуске синкопами постукивал поезд, а он все не уходил и, упустив наконец и последний автобус, оставался ночевать, без сна, с посвечивающей в темной комнатке сигаретой.
Что же такое происходило с этой жизнью? Он и понимал, и не совсем. Может, он сбился с толку, потерял способность ориентации? Или не располагал важными сведениями, касающимися общих судеб, самых общих? Его приносили в жертву, вероятно, из-за происхождения. Обидно, нелепо, но факт. Кому объяснить, что в движение вливаются разными каналами и канальчиками. Лично он влился по капиллярам идей, а не потоком социального протеста и мести. И выходит, время, выручая его из невзгод житейских, не поощряло и не одобряло испытаний, выдержанных его духом. Невероятно. Ведь он посвятился делу сам, без чьего-либо принуждения — и вдруг это страшное отлучение, тяжкие подозрения, анафема...
Дом спал, спали и его сморенные работой хозяева. Если есть судьба, думал он, она знает, что делает, она меня проверяет, заслав сюда, чтобы исцелить и ободрить, да, чтобы исцелить и ободрить...
Он, однако, не был ни исцелен, ни ободрен. Что делать дальше, как жить, как писать? В раздерганной душе замелькали будущие страницы, посвященные следователям, Весо, и Грашева не забыть, в основном же — Иванке и Малё. Он переселится сюда, к ним, надолго, на месяцы и годы, погрузится в жизнь, примется за медлительный и точный эпос об этих людях, и неважно, дождется ли он его публикации. Да, ответом будут несколько сот страниц о тех, кто продолжает оставаться солью жизни...
Тогда он и допустить не мог, что через год-другой, после обновления, после воскресения, вторично осиявшего его ореолом мученика и борца, втянувшего с новой силой и страстью в общее кипение, он постепенно бросит начатую летопись, поддастся соблазну заняться генеральными, как ему казалось, вопросами, по сравнению с которыми фигуры Иванки и Малё все умалялись и умалялись. После реабилитации он снова впрягся в общественную работу, точно так же, как прежде, но с возросшими амбициями, забирающими много и сил, и времени: эта проблема и та проблема, забота о коллегах, их необходимо нацелить на взбудораженное время, на центральные темы, связать с жизнью, пусть осмыслят и переосмыслят, обретут фактическое и духовное обеспечение — словом, оправлял других, забыв про себя. То есть не совсем так — он про себя не забыл, наоборот, собирался показать пример, готовился к новым масштабным книгам, с высшей проблематикой, в основу которых должен был лечь начатый эпос.
Но эпос постепенно забывался. Нет, не общественная загруженность была причиной тому и не похвалы, получаемые по инерции и в аванс, хотя они тоже безнаказанно не прошли. Причины лежали глубже, и теперь, роясь по ночам в пережитом, он их находил затертыми, но живыми. В те кипучие годы, когда столь бурно расследовались проявления общественной морали и ее нормы, он, нравственный победитель из недавнего прошлого, почувствовал острейшую потребность отойти подальше — прикоснуться к философским началам жизни. То был решающий шаг. Бессонными ночами, проводимыми одиноко в мансарде, до отказа набитый впечатлениями и сведениями, полученными из прессы и бюллетеней, с собраний и из бесконечных разговоров за столом, по улицам и квартирам, он все больше убеждался в несоответствии своего старомодного эпоса новым задачам, летопись, страницы которой он перелистывал, все чаще казалась ему малоохватной, а в чем-то важном — наивной, его Иванка и Малё начали сопротивляться генеральным проблемам: они знай себе орудовали мотыгой на винограднике. Как на грех, сомнения его, переходящие в разочарование, совпали с появлением нашумевших переводных книг, написанных в иной гамме — интеллектуальной (неизведанные ходы мысли, глобально ощупывающей человека, его бытие и дух).
И он повернул машину, сворачивая на новую дорогу, уже поисхоженную его умом, но пером еще не затронутую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Ему не спалось: сон отдернулся, проясняя память. Первым появился Весо с покровительственным своим взглядом, убереженным от молодости, возникали одна за другой их нелегальные встречи, деловые, почти лишенные таинственности — может, из-за привычки, а может, потому, что происходили они в бедняцких кварталах неромантического города. Но не только потому. В Весо чувствовалась опытная, а еще сильнее та хронически воспаляемая вера в дело, которая, чего скрывать, не очень-то его чаровала. Та самая перевозбужденная вера, которую он считал тайно смещенной инерцией огромного государственного маховика. Но неожиданная исповедь друга его взволновала. Очевидно, Весо прошел большой нежданный путь — и это радовало его, но и грызло: а он, писатель, и не заметил. Поймал себя на том, что думает о следующих встречах с ним не без интереса...
Откуда-то появилось лицо женщины из районного комитета, той, что приняла в окошечко его партийный билет двумя пальцами, словно он насквозь был пропитан заразой. Через то же окошечко через несколько лет какая-то девчушка вернула ему билет с подчеркнутой любезностью — заученной или врожденной, он не понял. Хлебнул же ты горького, Нягол, сказал ему Малё в те трудные времена, мы с Иванкой часто тебя поминаем. Вспомнилось его молчаливое лицо, первое приветствие на порожке покосившегося, дружелюбного и надежного дома, оказавшегося дружелюбней и надежней отцовского. Э, на каждую ошибку находится и прощение, простодушно рассудила Иванка, а Малё тотчас же ее выбранил: какая ошибка, Веня, чего ты болтаешь? И, обратившись к нему, сказал: с тобой дело ясное, чего тут... И наши тут главари делов понаделали, не опишешь. Чтобы болгарин фруктовые деревья рубил как капусту да чтобы скотину всю подчистую вывел, такого и не упомнишь, Нягол. А поставки на молоко от яловых коров упомнишь? — заметила на добавку Иванка.
По воскресным дням они приглашали его погостить, хотя при его положении это было чревато. Невмоготу наломавшиеся на поле, героически бодрствовали, озабоченные делами болгарскими. Обветренные лица и выщербленные ладони, прочно угнездившаяся в доме нужда, ни одной новой вещи не появилось здесь, кроме бакелитового репродуктора, осведомляющего о новостях,— Нягол дивился крепости этих людей, терпеливых до стоицизма, который они не сознавали. Или, может быть, сознавали?
Вопреки своим намерениям он засиживался у них допоздна. На дворе заливались сверчки, на спуске синкопами постукивал поезд, а он все не уходил и, упустив наконец и последний автобус, оставался ночевать, без сна, с посвечивающей в темной комнатке сигаретой.
Что же такое происходило с этой жизнью? Он и понимал, и не совсем. Может, он сбился с толку, потерял способность ориентации? Или не располагал важными сведениями, касающимися общих судеб, самых общих? Его приносили в жертву, вероятно, из-за происхождения. Обидно, нелепо, но факт. Кому объяснить, что в движение вливаются разными каналами и канальчиками. Лично он влился по капиллярам идей, а не потоком социального протеста и мести. И выходит, время, выручая его из невзгод житейских, не поощряло и не одобряло испытаний, выдержанных его духом. Невероятно. Ведь он посвятился делу сам, без чьего-либо принуждения — и вдруг это страшное отлучение, тяжкие подозрения, анафема...
Дом спал, спали и его сморенные работой хозяева. Если есть судьба, думал он, она знает, что делает, она меня проверяет, заслав сюда, чтобы исцелить и ободрить, да, чтобы исцелить и ободрить...
Он, однако, не был ни исцелен, ни ободрен. Что делать дальше, как жить, как писать? В раздерганной душе замелькали будущие страницы, посвященные следователям, Весо, и Грашева не забыть, в основном же — Иванке и Малё. Он переселится сюда, к ним, надолго, на месяцы и годы, погрузится в жизнь, примется за медлительный и точный эпос об этих людях, и неважно, дождется ли он его публикации. Да, ответом будут несколько сот страниц о тех, кто продолжает оставаться солью жизни...
Тогда он и допустить не мог, что через год-другой, после обновления, после воскресения, вторично осиявшего его ореолом мученика и борца, втянувшего с новой силой и страстью в общее кипение, он постепенно бросит начатую летопись, поддастся соблазну заняться генеральными, как ему казалось, вопросами, по сравнению с которыми фигуры Иванки и Малё все умалялись и умалялись. После реабилитации он снова впрягся в общественную работу, точно так же, как прежде, но с возросшими амбициями, забирающими много и сил, и времени: эта проблема и та проблема, забота о коллегах, их необходимо нацелить на взбудораженное время, на центральные темы, связать с жизнью, пусть осмыслят и переосмыслят, обретут фактическое и духовное обеспечение — словом, оправлял других, забыв про себя. То есть не совсем так — он про себя не забыл, наоборот, собирался показать пример, готовился к новым масштабным книгам, с высшей проблематикой, в основу которых должен был лечь начатый эпос.
Но эпос постепенно забывался. Нет, не общественная загруженность была причиной тому и не похвалы, получаемые по инерции и в аванс, хотя они тоже безнаказанно не прошли. Причины лежали глубже, и теперь, роясь по ночам в пережитом, он их находил затертыми, но живыми. В те кипучие годы, когда столь бурно расследовались проявления общественной морали и ее нормы, он, нравственный победитель из недавнего прошлого, почувствовал острейшую потребность отойти подальше — прикоснуться к философским началам жизни. То был решающий шаг. Бессонными ночами, проводимыми одиноко в мансарде, до отказа набитый впечатлениями и сведениями, полученными из прессы и бюллетеней, с собраний и из бесконечных разговоров за столом, по улицам и квартирам, он все больше убеждался в несоответствии своего старомодного эпоса новым задачам, летопись, страницы которой он перелистывал, все чаще казалась ему малоохватной, а в чем-то важном — наивной, его Иванка и Малё начали сопротивляться генеральным проблемам: они знай себе орудовали мотыгой на винограднике. Как на грех, сомнения его, переходящие в разочарование, совпали с появлением нашумевших переводных книг, написанных в иной гамме — интеллектуальной (неизведанные ходы мысли, глобально ощупывающей человека, его бытие и дух).
И он повернул машину, сворачивая на новую дорогу, уже поисхоженную его умом, но пером еще не затронутую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108