Нет теперь пекаря бай Пено, некому прокричать: «Нате вам, добры молодцы, по краюхе, чтобы не убывала сила болгарская!» Нет и двух его помощников, крепких подпекарей с медными от загара лицами, нет и тех пышных хлебов с тоненькими и дырчатыми, ноздреватыми корками, на том месте гудит теперь современная пекарня, работают незнакомые люди, вынимают типовой хлеб, а вот запах остался прежний — благословенный запах перезрелого, осыпающегося жита...
Жито, хлеб... Заслуживал ли он их в том прастаром, высоком смысле? Память его обошла пережитое, поплутала и озадаченно остановилась. Как же так — спросил он себя осененный и сбитый с толку,— как же ты, не позволивший в жизни сколько-нибудь существенного компромисса, допустил его в своем ремесле?
На миг дыхание остановилось: никогда прежде он себе не задавал этого вопроса, такого невыносимо ясного и разрушительного. И вправду, как же это случилось? — снова спросил он пересохшими губами. Дара божьего не хватило? Или вопреки испытаниям внутренней опытности так и не обрелось? А может быть, слишком рано получил ты житейские индульгенции и в простодушии своем привилегии судьбы посчитал за привилегии духа?
Вдумывался все глубже. Ошибка... Она могла быть одной-единственной: он недооценил невероятное свое ремесло, попал в положение того ростовщика, что рвет свой капиталец за столиком, вместо того чтобы пустить его в оборот.
Невероятно. Неужели только теперь, на пороге старости и немощи, он подбирается к самому важному и где залог, что впредь он с этим управится? Его упрощенная жизнь? Или горький опыт? Или остатки слова?.. Он вспомнил промелькнувшую во время последнего разговора с Весо мысль, которую считал навсегда пропавшей. Такой характер, как у него, достаточно твердый и замкнутый, что нередко почитается достоинством, не препятствует ли он по сути своей свободному охвату приливов и отливов жизни, всего ее разнообразия? Не подбирает ли для себя такой характер подходящий кусок в жизни, не подтасовывает ли их, избегая священного хаоса, который его коллеги, люди более слабые и податливые, но с более раскрепощенным воображением, улавливают легче и лучше описывают?..
Волнение его достигло верха, губы беззвучно зашевелились: «Ну что ж, старичок, провинциальный идальго, занимавшийся вспашкой моря,— давай, пробил твой час. Несколько лет назад в такую же ночь ты переправил на ту сторону мать, сегодня провожаешь отца. Следующий на очереди ты, у других еще имеется время. У тебя ни жены, ни детей, требующих радостных растрачиваний и забот. Дождись утра, умойся. Расстели белый лист и возьми перо. Закури сигарету. И начинай одиссею, собственную. Не подтасовывай, не придумывай загодя, а вживайся, не становись ни наблюдателем, ни судьей. И пусть тебя благословит судьба...»
В соседней комнате Элица отозвалась во сне, Нягол затаился, но она молчала, и он тяжело зашагал по ступенькам вниз, к старой черешне.
Элица проснулась с ощущением непривычной легкости. Босые ноги не чувствовали охлажденного дощатого пола, перед глазами плыл молочный свет, размывающий окрестные очертания. Не следя за своими шагами, точно сомнамбула, она скользнула в приотворенную дверь, вышла на террасу и остановилась у перил, облитая лунным сумраком.
Такой ее и увидел Нягол, усевшийся на плетеный стул под черешней. Он вскочил и понесся к террасе, не сводя с нее глаз. Убежден был, что она не в себе, но ошибся на этот раз — еще не добежав до ступенек, услышал:
— Это я, дядя.
Элица стала осторожно к нему спускаться.
— Как ты? — взял ее за руку Нягол.— Голова болит?
Но Элица его не слышала.
— Скажи мне, почему ночь делает нас более чувствительными? — тихо спросила она.
Нягол замялся.
— Так уж распорядилась природа, моя девочка, ночь отнимает у нас заботы и возвращает чувства.
— Заботы — это чувства, дядя.
Она остановилась на последней ступеньке, словно готовясь взлететь.
— Ты, кажется, выспалась,— старался ее не выпустить Нягол,— пойдем посидим под черешней, я тебе нарву свежих ягод.
Подвел ее к стулу, усадил, бесшумно поднялся наверх, принес тапочки, одеяло и укутал старательно. Над их головами высила свою крону черешня, среди безмолвной листвы укрывались темно-красные плоды ее столь же безмолвной любви с землей.
— А я думаю, что в ночи самое главное — отсутствие ясности,— заметила Элица.— Все сумеречно, лишь загадано — вот-вот зародится какое-то чувство. Люди ведь не случайно любятся и убивают главным образом ночью — пуповина натянута между рождением и смертью.
Элица поглядела на темный черешневый свод.
— Натянутая пуповина,— повторила она,— а края привязаны очень слабо: зачинаешь жизнь, чтобы она угасла. Какой смысл...
— Какой смысл в течении потока? — поспешил ее перебить напрягшийся Нягол.
Помолчали, где-то в чаще пропищал птенец — наерное, во сне, потому что больше не отозвался.
— Скажи,— заговорила Элица, съежившись под одеялом,— разве это мудро, что дети не могут выбирать родителей физических, а родители не могут выбирать детей?
Нягол снова оказался в затруднении.
— Дело здесь не в мудрости, Элица. Представляешь, что бы получилось, если б можно было выбирать?
— Пугаешь меня, я знаю.
— Не в страхе дело,— произнес Нягол, задумавшись над выражением «физические родители».
— Мы здесь вдвоем,— понизила голос Элица,— ответь мне, что папа за человек?
Нягол уловил в ее словах скрытый смысл.
— Сама знаешь, что за человек — работящий, порядочный, педант... Почему ты спрашиваешь?
— Сегодня, сама того не желая, я наблюдала за всеми, кто был возле дедушкиного гроба. Дядя Иван такой милый, маялся так безмолвно... И тетя Иванка с мужем, я начинаю к ним привязываться.
Нягол встал, чтобы нарвать черешни, но Элица внезапно раскрылась, растянув одеяло по рукам.
— Дядя, ты здесь останешься?
Нягол ответил с протянутыми к дереву руками:
— Собираюсь побыть тут. А что?
— Я тоже останусь. Если ты меня примешь...
Так же внезапно она завернулась в одеяло, крохотная, словно птаха. Нягол убрал руки с черешни. Слова эти были не случайны — с Элицей что-то происходило. Сказал:
— Можешь оставаться сколько хочешь, только бы твои согласились. Я хочу поработать летом, составишь мне компанию, будем заскакивать в село, а осенью...
— Что осенью?
— Вернемся.
— Мне некуда вернуться, дядя...— проговорила Элица и, соскочив со стула, побежала босиком по ступенькам, волоча за собой одеяло.
Нягол долго сидел неподвижно, достал сигарету и затянулся так глубоко, словно год не курил. В Тео-доровой семье случилось что-то серьезное, какая-то тяжкая ссора, Черепиш только подлил масла в огонь.
Поднял глаза на черешню, дерево многоплодное, как говорят в деревне. Каждый год она трудилась, не отказывалась от родов:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108