В цветах тяжко жужжали жуки-бомбардировщики, тонко звеня, пикировали мушки, над лужицами возле родников, словно миниатюрные дирижабли, висели стрекозы. Предзакатное солнце било в глаза, ломая взгляд, мир на мгновение распадался геометрическим многоцветным обрывом. Однако, стоило отвести взгляд, обрыв магически перестраивался — и вокруг ширился спокойный пейзаж. Далеко внизу он заканчивался приречной долиной — словно кинули к югу желто-зеленый поднос, по которому огромным вербовым боа извивалась река. За ней начинался дубняк, густой и слегка кудреватый, а еще дальше возвышался синим хребтом Балкан. Хорошо, черт возьми,— посапывал Нягол, объявляя новое имя цветка или кустика, а Элица своим неиспорченным нюхом довольно точно различала запахи, источаемые чашечками и тычинками.
— Дядя,— спрашивала она,— объясни ты мне, пожалуйста, как такое разнообразие получилось? Ведь у каждого растения свой неизменный ген?
— И что, они сделаются красивее после объяснения?
Элица расставила длинные руки.
— Я не про то, а вообще про сотворение.
— Мы-то чего сотворили? Можем мы создать из ничего цветок? Нет. Или нового зверя? Значит, дело это не наше. Мы не можем быть мудрее, чем опыт времени.
— Что касается мира, я не могу себе представить, что он создан кем-то, но и в его самосоздание тоже не верю. А ты вроде бы веришь,— лукаво добавила она.
— Я верю в то, что ни одно живое существо не может преодолеть пространство и время, а значит, их понять. Все мы находимся внутри, в них.
— Но ведь это означает, что и себя мы никогда не поймем до конца!
— Это тебя тревожит?
— Не тревожит, а просто странно.
— Если мы до конца познаем себя, моя девочка, мы себе до конца противопоставимся. То есть примемся за самоистребление.
Элица преградила ему дорогу.
— Я сделала второе открытие! Ты не только геоцентрист, ты еще и биоцентрист... Вот тебе за это василек!
Нягол взял цветок, понюхал и воткнул в кармашек рубашки.
— Идет мне?
— Идет.— Сделав нерешительный шаг, Элица остановилась.— Но достойны ли мы этого?
— Не понимаю.
— Я говорю, достойны ли мы, люди, своей земли?
— Странный вопрос ты мне задаешь,— признался Нягол.— Раз тут мы рождаемся и умираем...
— А тебе не кажется, что сотню лет назад люди так над землей не измывались?
— И что из этого следует?
— Что мы ее не достойны!
Нягол присел на каменный порожек, сделанный у входа в чей-то виноградник.
— Представь себе землю по глобусу.— Он изобразил руками.— Шар, ледяной в макушках, раскаленный в поясе.— Элица присела напротив.— По две стороны от этого пояса простираются умеренные зоны, где зародилась человеческая жизнь. Но, поскольку в южной зоне находятся главным образом моря и океаны, нашей колыбелью оказалась северная — от Китая до Европы. И ты заметь, история протекала именно здесь, с востока на запад. Тут все наши нашествия и переселения, цивилизации, религии, идеи и революции. Это, так сказать, горизонталь нашего существования.— Нягол замолчал, посапывая.— По вертикали же — север-юг — течет наша человеческая природа: инстинкты, ощущения, темпераменты, страсти. Я условно говорю...
— И что же? — живо отозвалась Элица.
— Теперь напрягись и представь себе карту: Египет, Месопотамию, Индию, Китай и прочее — все это огромные теплые поречья, огороженные степями, пустынями и каменистыми горами. И вот земля из матери превращается в мачеху — она не может приютить и напитать человека, там он слишком уж многолюден.
— Ты меня расстроил,— сказала Элица, поднимаясь.— Говоришь спокойно, а так безжалостно. Нягол встал, взял ее под руку.
— Я мог бы тебя расстроить, если бы ты была верующей. Но мы ведь с тобой атеисты, у нас пройдет.
— Ужасно...— промолвила Элица.— Сердцем искать утешения — и иметь беспощадный ум.
Нягол потрогал василек в кармашке.
— Утешение, говоришь. А какое этому вот васильку утешение в том, что мы его сорвали? Просто так, походя, расстраиваясь над мировым непорядком, взяли его и умертвили.
— Это я его сорвала,— вздохнула Элица. Нягол продолжал:
— Какое утешение овце, когда ее ягненку перерезают горло? И как объяснить матерям трав — так выразился Фернандель в одном фильме, он там играл сумасшедшего,— как им объяснить, что такое трактор?
— Ужасно,— повторила Элица.
— Вот потому, девочка, мы носим в сердцах утешение, а в уме — истину.— Нягол помолчал.— За это именно распят человек, и весь вопрос в том, что можно действительно изменить, каким образом изменить и надолго ли.
Элица ступала осторожно, словно боялась того острия, что поблескивало в мыслях дяди.
— Дядя,— отозвалась она немного спустя,— а ты счастлив, когда пишешь?
Нягол закурил сигарету. Что ей ответить — правду? Или рассказать про Гномика, в последнее время часто ему являющегося во сне? Этот северный старикан повадился к нему приходить глубокой ночью и заводить трудные разговоры. Удивительно осведомленный о его жизни и времени, о всех других временах и нравах, чьим двойником был Гномик — его собственным, или же представлял другой, более опытный ум, пытающий его в самое неподходящее время — в оковах сна? Позапрошлой ночью он к нему приставал с чем-то подобным — маэстро, дескать, поглядеть на тебя, когда ты пишешь, так вид у тебя измученный, лицо хмурится, губы сжаты, взор блуждает — зачем ты сжимаешь душу, что тебя угнетает?
— Счастлив, говоришь? — Нягол увернулся от воспоминания.— Двадцать лет назад наверняка. А сейчас — нет.
Элица не ожидала такой категоричности.
— Не верю,— возразила она,— ты же большой пи
сатель.
Нягол фыркнул. Не стоит ей говорить про Гномика, слишком далеко заведет.
— В том-то и дело, что нет. Элица замерла на тропинке.
— Как же так?
Она смотрела на него преданно и испытующе, найдись тут, что ей ответить.
— Так, девочка моя, ты еще молода и неопытна, с годами поймешь.
— В чем это я неопытна? — наивно отбивалась Элица.
Нягол удержал невольно возникшую усмешку.
— Во времени, Эли. Оно снисходительно ко мне, но не к моим книгам. Если бы было наоборот — если бы оно пощадило их, а меня щадить перестало — тогда бы я призадумался.
— Ты скромничаешь, дядя,— рассудила Элица.— У тебя серьезные книги.
Нягол иронически хмурил брови:
— Это которые же, что-то я не припомню...
Элица стала перечислять заглавия. Нягол именно их
и ждал — самые читаемые и хвалимые. Он задумался. Бывали ли в его жизни моменты, мгновения хотя бы, самоупоения и языческой веры в себя? Бывали. Но только мгновения и только в молодости. Потом наступали часы размышлений и самопереоценки, они протекали мучительно. Оглядывая своих героев, он открывал столько важного в их поступках и жизни, того, что он упустил, а то и сознательно замолчал, следуя меркам времени, странно романтическим на фоне реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Дядя,— спрашивала она,— объясни ты мне, пожалуйста, как такое разнообразие получилось? Ведь у каждого растения свой неизменный ген?
— И что, они сделаются красивее после объяснения?
Элица расставила длинные руки.
— Я не про то, а вообще про сотворение.
— Мы-то чего сотворили? Можем мы создать из ничего цветок? Нет. Или нового зверя? Значит, дело это не наше. Мы не можем быть мудрее, чем опыт времени.
— Что касается мира, я не могу себе представить, что он создан кем-то, но и в его самосоздание тоже не верю. А ты вроде бы веришь,— лукаво добавила она.
— Я верю в то, что ни одно живое существо не может преодолеть пространство и время, а значит, их понять. Все мы находимся внутри, в них.
— Но ведь это означает, что и себя мы никогда не поймем до конца!
— Это тебя тревожит?
— Не тревожит, а просто странно.
— Если мы до конца познаем себя, моя девочка, мы себе до конца противопоставимся. То есть примемся за самоистребление.
Элица преградила ему дорогу.
— Я сделала второе открытие! Ты не только геоцентрист, ты еще и биоцентрист... Вот тебе за это василек!
Нягол взял цветок, понюхал и воткнул в кармашек рубашки.
— Идет мне?
— Идет.— Сделав нерешительный шаг, Элица остановилась.— Но достойны ли мы этого?
— Не понимаю.
— Я говорю, достойны ли мы, люди, своей земли?
— Странный вопрос ты мне задаешь,— признался Нягол.— Раз тут мы рождаемся и умираем...
— А тебе не кажется, что сотню лет назад люди так над землей не измывались?
— И что из этого следует?
— Что мы ее не достойны!
Нягол присел на каменный порожек, сделанный у входа в чей-то виноградник.
— Представь себе землю по глобусу.— Он изобразил руками.— Шар, ледяной в макушках, раскаленный в поясе.— Элица присела напротив.— По две стороны от этого пояса простираются умеренные зоны, где зародилась человеческая жизнь. Но, поскольку в южной зоне находятся главным образом моря и океаны, нашей колыбелью оказалась северная — от Китая до Европы. И ты заметь, история протекала именно здесь, с востока на запад. Тут все наши нашествия и переселения, цивилизации, религии, идеи и революции. Это, так сказать, горизонталь нашего существования.— Нягол замолчал, посапывая.— По вертикали же — север-юг — течет наша человеческая природа: инстинкты, ощущения, темпераменты, страсти. Я условно говорю...
— И что же? — живо отозвалась Элица.
— Теперь напрягись и представь себе карту: Египет, Месопотамию, Индию, Китай и прочее — все это огромные теплые поречья, огороженные степями, пустынями и каменистыми горами. И вот земля из матери превращается в мачеху — она не может приютить и напитать человека, там он слишком уж многолюден.
— Ты меня расстроил,— сказала Элица, поднимаясь.— Говоришь спокойно, а так безжалостно. Нягол встал, взял ее под руку.
— Я мог бы тебя расстроить, если бы ты была верующей. Но мы ведь с тобой атеисты, у нас пройдет.
— Ужасно...— промолвила Элица.— Сердцем искать утешения — и иметь беспощадный ум.
Нягол потрогал василек в кармашке.
— Утешение, говоришь. А какое этому вот васильку утешение в том, что мы его сорвали? Просто так, походя, расстраиваясь над мировым непорядком, взяли его и умертвили.
— Это я его сорвала,— вздохнула Элица. Нягол продолжал:
— Какое утешение овце, когда ее ягненку перерезают горло? И как объяснить матерям трав — так выразился Фернандель в одном фильме, он там играл сумасшедшего,— как им объяснить, что такое трактор?
— Ужасно,— повторила Элица.
— Вот потому, девочка, мы носим в сердцах утешение, а в уме — истину.— Нягол помолчал.— За это именно распят человек, и весь вопрос в том, что можно действительно изменить, каким образом изменить и надолго ли.
Элица ступала осторожно, словно боялась того острия, что поблескивало в мыслях дяди.
— Дядя,— отозвалась она немного спустя,— а ты счастлив, когда пишешь?
Нягол закурил сигарету. Что ей ответить — правду? Или рассказать про Гномика, в последнее время часто ему являющегося во сне? Этот северный старикан повадился к нему приходить глубокой ночью и заводить трудные разговоры. Удивительно осведомленный о его жизни и времени, о всех других временах и нравах, чьим двойником был Гномик — его собственным, или же представлял другой, более опытный ум, пытающий его в самое неподходящее время — в оковах сна? Позапрошлой ночью он к нему приставал с чем-то подобным — маэстро, дескать, поглядеть на тебя, когда ты пишешь, так вид у тебя измученный, лицо хмурится, губы сжаты, взор блуждает — зачем ты сжимаешь душу, что тебя угнетает?
— Счастлив, говоришь? — Нягол увернулся от воспоминания.— Двадцать лет назад наверняка. А сейчас — нет.
Элица не ожидала такой категоричности.
— Не верю,— возразила она,— ты же большой пи
сатель.
Нягол фыркнул. Не стоит ей говорить про Гномика, слишком далеко заведет.
— В том-то и дело, что нет. Элица замерла на тропинке.
— Как же так?
Она смотрела на него преданно и испытующе, найдись тут, что ей ответить.
— Так, девочка моя, ты еще молода и неопытна, с годами поймешь.
— В чем это я неопытна? — наивно отбивалась Элица.
Нягол удержал невольно возникшую усмешку.
— Во времени, Эли. Оно снисходительно ко мне, но не к моим книгам. Если бы было наоборот — если бы оно пощадило их, а меня щадить перестало — тогда бы я призадумался.
— Ты скромничаешь, дядя,— рассудила Элица.— У тебя серьезные книги.
Нягол иронически хмурил брови:
— Это которые же, что-то я не припомню...
Элица стала перечислять заглавия. Нягол именно их
и ждал — самые читаемые и хвалимые. Он задумался. Бывали ли в его жизни моменты, мгновения хотя бы, самоупоения и языческой веры в себя? Бывали. Но только мгновения и только в молодости. Потом наступали часы размышлений и самопереоценки, они протекали мучительно. Оглядывая своих героев, он открывал столько важного в их поступках и жизни, того, что он упустил, а то и сознательно замолчал, следуя меркам времени, странно романтическим на фоне реальности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108