Выражение скуповатости появилось в лице.
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять? Нягол снова поглядел на друга, странно, искоса.
Весо, уловив перемену, воскликнул:
— Ну его к черту, этого типа! Главное — ты уцелел. Няголу страшно захотелось курить. Он сказал глуховато:
— Я бы мог описать этого человека, но он — видишь? — увернулся... Именно его, люмпена! А теперь поздно.
— Глупости!.. И уж коли так тебе хочется, почему поздно?
— Потому что я не знал его хорошо.
— Брось ты заниматься этой дичью!
— Ты злишься, и есть отчего: Энё наш. И мы в его безумных глазах — отступники от истинного образа идеи, вот так-то, брат.
— Тебя подводит воображение. Какие могут быть идеи у деклассированного типа?
— Деклассированного — но кем?
— Самой жизнью, ясное дело.
— Совсем не ясное. Его деклассировала не жизнь, а время, Весо. Это большая разница. Энё — люмпен не в жизни, а в идее. И нам его некуда деть, даже мертвого.
— Если бы так было, он бы на тебя не замахнулся,— произнес Весо с той снисходительностью, какую он, в качестве ума государственного, питал к людям более низкого разбора. Нягол знал эту его слабость и прощал ее, теперь же она заставила его вскинуться на локтях.
— Ты меня недооцениваешь. Но еще хуже, что ты недооцениваешь людей вроде Энё.
— Еще чего!
— Да, Весо, да! Ведь сперва он в Гроздана хотел попасть, в председателя хозяйства! Они с ним вдрызг разругались. Но после первого выстрела он впал в транс и стал палить куда попало.— Нягол опустился на подушку.— Обрати внимание: единичные, рассеянные выстрелы — он даже стекляшки побил за стойкой... Но лишь только Энё увидел, что я подбираюсь, он протрезвел моментально. Теперь слушай: в меня он стрелял дважды, потому что в первый раз не попал...
— Ты уверен?
— Он хотел меня убить, Весо, я видел его глаза.— Нягол отер сухие губы.— Вот я и спрашиваю — почему именно меня? У нас ведь с ним никаких не было дел?
Весо не отвечал, задумавшись.
— Я тебе скажу почему. Если оставить в стороне зависть, озлобленность и ракию, я в глазах Энё был одним из тех чужаков, что сумели пристроиться к движению и забраться наверх, чтобы оттуда пускать пыль в глаза народу и власти.
— Слишком ты его усложняешь,— возразил Весо, вспоминая свой разговор с Трифоновым.
— Человек ощущает сложность в той мере, в какой сам ею обладает.
— Хорошо, пусть так,— согласился Весо.— Вот поправишься — и садись вписывать его в ряды мудрецов, которых он и в глаза не видел. Герой нашего времени...
И Нягол снова уловил ту раздражающе-покровительственную нотку. Весо не разделял его оценок. По натуре своей он вообще был склонен не усложнять, а упрощать окружающий мир, это было в самом складе его ума и усилено опытом. Но сейчас ему явно не хотелось с Няголом, с больным, спорить.
— Энё мертв, даже иронизировать теперь поздно,— сказал Нягол.— Расскажи-ка лучше, что новенького у тебя?
— Ничего особенного, кроме работы да этой путаницы вокруг будущей реформы. Вообще касательная между государственным и общественным оказалась капризной, точно любовница,— уточнил Весо, усмехнувшись лукаво.
Нягол полюбовался сравнением. Странный все-таки этот Весо. То из себя выходит из-за очевидных вещей, то формулирует сложное.
— Касательная, говоришь? Ну-ка расскажи.
— Ты же устал,— отклонил его просьбу Весо.— Приляг, отдохни. Марга здесь?
Нягол коротко поведал о ссоре.
— Вы прямо как маленькие,— выбранил его Весо.— Возьми свою куклу, отдай мои тряпки. Где она сейчас?
Нягол пожал плечами:
— Не знаю точно, на море поехала.
— Не знает, а то бы сразу примчалась. Ты должен ей сообщить.
— Чтобы предстать героем? — Нягол поморщился.— Пусть все будет как есть.
— Не ценишь ты ее, а зря. Останешься бобылем, как я, тогда поймешь.
— Я всю жизнь в бобылях, мне не привыкать.
— Знаем — тут поклонница, там поклонница... А годики-то летят, старость на подходе. В один прекрасный день все твои мотыльки разлетятся.
— Ты что, уж не жениться ли собрался?
— Сначала тебя женим.
Няголу вспомнилась Элица, ее озабоченное лицо, из-за которого выглядывали пытливые глаза девушки-мима. С житейской точки зрения Весо прав, но как ему объяснишь свои отношения с Маргой, когда и сам их не до конца понимаешь? А главное — Марга терпеть не может Элицу, по-идиотски к ней ревнует, и это его угнетает. Лучше уж приятельские отношения, близкие или далекие, чем поздний брак без детей, без естественных радостей, связывающих мужчину и женщину. К тому же в душе его в последнее время гнездилась новая, все более настойчивая мысль, владеть которой сподручнее было, оставаясь несвязанным. Но это не предмет для разговора с кем бы то ни было.
— Мне надо здоровье вернуть, Весо, если это вообще возможно. Важные дела предстоят — я собрался принять кое-какие решения.
— Какие?
— Личные.
Весо откинулся на стуле, словно так ему было легче понять то, что Нягол недоговаривает.
— Не понимаю,— признался он.— Да и не гожусь
в исповедники. А что до здоровья — придется потор
чать в санатории, пожить на режиме — ничего не поде
лаешь, писатель...
Нягол подпихнул под себя измятую подушку. Складка между бровями стала у него глубже, словно работящий гном провел своей сошкой новую борозду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять? Нягол снова поглядел на друга, странно, искоса.
Весо, уловив перемену, воскликнул:
— Ну его к черту, этого типа! Главное — ты уцелел. Няголу страшно захотелось курить. Он сказал глуховато:
— Я бы мог описать этого человека, но он — видишь? — увернулся... Именно его, люмпена! А теперь поздно.
— Глупости!.. И уж коли так тебе хочется, почему поздно?
— Потому что я не знал его хорошо.
— Брось ты заниматься этой дичью!
— Ты злишься, и есть отчего: Энё наш. И мы в его безумных глазах — отступники от истинного образа идеи, вот так-то, брат.
— Тебя подводит воображение. Какие могут быть идеи у деклассированного типа?
— Деклассированного — но кем?
— Самой жизнью, ясное дело.
— Совсем не ясное. Его деклассировала не жизнь, а время, Весо. Это большая разница. Энё — люмпен не в жизни, а в идее. И нам его некуда деть, даже мертвого.
— Если бы так было, он бы на тебя не замахнулся,— произнес Весо с той снисходительностью, какую он, в качестве ума государственного, питал к людям более низкого разбора. Нягол знал эту его слабость и прощал ее, теперь же она заставила его вскинуться на локтях.
— Ты меня недооцениваешь. Но еще хуже, что ты недооцениваешь людей вроде Энё.
— Еще чего!
— Да, Весо, да! Ведь сперва он в Гроздана хотел попасть, в председателя хозяйства! Они с ним вдрызг разругались. Но после первого выстрела он впал в транс и стал палить куда попало.— Нягол опустился на подушку.— Обрати внимание: единичные, рассеянные выстрелы — он даже стекляшки побил за стойкой... Но лишь только Энё увидел, что я подбираюсь, он протрезвел моментально. Теперь слушай: в меня он стрелял дважды, потому что в первый раз не попал...
— Ты уверен?
— Он хотел меня убить, Весо, я видел его глаза.— Нягол отер сухие губы.— Вот я и спрашиваю — почему именно меня? У нас ведь с ним никаких не было дел?
Весо не отвечал, задумавшись.
— Я тебе скажу почему. Если оставить в стороне зависть, озлобленность и ракию, я в глазах Энё был одним из тех чужаков, что сумели пристроиться к движению и забраться наверх, чтобы оттуда пускать пыль в глаза народу и власти.
— Слишком ты его усложняешь,— возразил Весо, вспоминая свой разговор с Трифоновым.
— Человек ощущает сложность в той мере, в какой сам ею обладает.
— Хорошо, пусть так,— согласился Весо.— Вот поправишься — и садись вписывать его в ряды мудрецов, которых он и в глаза не видел. Герой нашего времени...
И Нягол снова уловил ту раздражающе-покровительственную нотку. Весо не разделял его оценок. По натуре своей он вообще был склонен не усложнять, а упрощать окружающий мир, это было в самом складе его ума и усилено опытом. Но сейчас ему явно не хотелось с Няголом, с больным, спорить.
— Энё мертв, даже иронизировать теперь поздно,— сказал Нягол.— Расскажи-ка лучше, что новенького у тебя?
— Ничего особенного, кроме работы да этой путаницы вокруг будущей реформы. Вообще касательная между государственным и общественным оказалась капризной, точно любовница,— уточнил Весо, усмехнувшись лукаво.
Нягол полюбовался сравнением. Странный все-таки этот Весо. То из себя выходит из-за очевидных вещей, то формулирует сложное.
— Касательная, говоришь? Ну-ка расскажи.
— Ты же устал,— отклонил его просьбу Весо.— Приляг, отдохни. Марга здесь?
Нягол коротко поведал о ссоре.
— Вы прямо как маленькие,— выбранил его Весо.— Возьми свою куклу, отдай мои тряпки. Где она сейчас?
Нягол пожал плечами:
— Не знаю точно, на море поехала.
— Не знает, а то бы сразу примчалась. Ты должен ей сообщить.
— Чтобы предстать героем? — Нягол поморщился.— Пусть все будет как есть.
— Не ценишь ты ее, а зря. Останешься бобылем, как я, тогда поймешь.
— Я всю жизнь в бобылях, мне не привыкать.
— Знаем — тут поклонница, там поклонница... А годики-то летят, старость на подходе. В один прекрасный день все твои мотыльки разлетятся.
— Ты что, уж не жениться ли собрался?
— Сначала тебя женим.
Няголу вспомнилась Элица, ее озабоченное лицо, из-за которого выглядывали пытливые глаза девушки-мима. С житейской точки зрения Весо прав, но как ему объяснишь свои отношения с Маргой, когда и сам их не до конца понимаешь? А главное — Марга терпеть не может Элицу, по-идиотски к ней ревнует, и это его угнетает. Лучше уж приятельские отношения, близкие или далекие, чем поздний брак без детей, без естественных радостей, связывающих мужчину и женщину. К тому же в душе его в последнее время гнездилась новая, все более настойчивая мысль, владеть которой сподручнее было, оставаясь несвязанным. Но это не предмет для разговора с кем бы то ни было.
— Мне надо здоровье вернуть, Весо, если это вообще возможно. Важные дела предстоят — я собрался принять кое-какие решения.
— Какие?
— Личные.
Весо откинулся на стуле, словно так ему было легче понять то, что Нягол недоговаривает.
— Не понимаю,— признался он.— Да и не гожусь
в исповедники. А что до здоровья — придется потор
чать в санатории, пожить на режиме — ничего не поде
лаешь, писатель...
Нягол подпихнул под себя измятую подушку. Складка между бровями стала у него глубже, словно работящий гном провел своей сошкой новую борозду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108