греческая в региональных, римская — в мировых, но только до Индии, не дальше.
Теодор слушал и восхищался.
И что мы, европейцы, продолжал Хенес, прямые и единственные наследники Греции и особенно Рима, и что среди европейцев мы, немцы, в первом ряду, это до прошлого века было чем-то естественным, не кроющим особых проблем: в Европе все еще был хинтерланд, ток, добавлял он с усмешкой, где каждый мог молотить свободно и забирать плоды своего труда и мысли. Однако теперь, в середине двадцатого века, дело обстоит не совсем так — наш континент перенаселен, особенно его центр, Германия, единственная среди великих оставшаяся без колоний. Странно то, что, по иронии истории, такое случилось с самым энергичным и, может быть, самым одаренным народом, обладающим в высокой степени — в более высокой, чем романская и славянская расы,— способностью преобразовывать свою статическую энергию в динамическую, в действие, проистекающее при этом из разума, а не из воображения, как у французов и итальянцев, не из плутократизма, как у англичан, и не из анархизма, к которому склонны славяне. Понимаете ли, господин Няголов, речь идет не о национальных чувствах и пристрастиях, а о некоем современном мессианстве, требующем высшего духа, самоорганизации и полной самоотдачи.
Что скрывать, эти слова тогда звучали в его ушах с торжественностью обета, а в затемненном по ночам, но весьма чистеньком и равномерно дышащем Мюнхене, где почти не было заметно следов войны, эта его юношеская вера стала затвердевать в убеждение — все, от магазинов и трамваев до общественных нужников, работало точно и без сбоев. Так же функционировали и лаборатории института, куда он поступил учиться, стерильно чистые, оборудованные самой современной аппаратурой и словно бы независимые от тягот войны.
Позднее Теодору пришлось почувствовать обманчивость своих первых впечатлений: продовольственные карточки, зачастившие воздушные тревоги и перебои с электричеством, быстро редеющие с мужской стороны студенческие скамейки в неотопленных залах. А через месяц-два институт был закрыт для учебных занятий и объявлен военным объектом, почти все оставшиеся студенты-немцы разъехались по мобилизации, а его неожиданно заслали в одно из окрестных сел помогать по хозяйству семье фронтовика. Тут он впервые увидел пленных, нескольких поляков и одного француза,— оборванные исхудалые мужчины с мрачными взглядами копали какую-то дамбу, охраняемую пожилым немцем в охотничьей униформе и с автоматом на груди. Его хозяйка, недоверчивая скаредная бабенка в окружении трех маленьких ребятишек, ворчала после каждого вечернего коммюнике, что в то время, как муж ее бьется против врагов Германии, они, эти самые враги, шляются по ее родному селу и роются в какой-то дамбе вместо того, чтобы помогать по хозяйству. Господинчик, не выдерживала она, увидев, как он распрямляет одеревенелое тело для короткого отдыха, там, в вашей Болгарии, вы можете и не копать, но, раз вы явились сюда поедать наш хлеб, отдохнете ночью, в постели! Теодор краснел от стыда и обиды, однако, встретив ее холодный взгляд, моментально сгибался над капустой. А в это время квартальная ребятня, разделившись на группы и целясь в копающих пленных из деревянных ружей, во все горло орала: «Та-та-та! Та-та-та!»
Месяца через два после этого ада его вызвали в какую-то мюнхенскую канцелярию и сказали, что произошла ошибка, болгары — союзники Германии, и речи не может быть о принудительной работе, выплатили ему довольно постную сумму за отработанное, и он поднялся в софийский вагон с помутненным рассудком и воссиявшей душой.
Поезд погромыхивал все на юг, город уменьшился и исчез, а он не отлипал от окошка. Взгляд его обнимал темно-синий венец показавшихся величавых гор, натянувших католические чепцы, пополз вниз, к зеленому сосновому поясу, и еще ниже — к равнине. И уткнулся в ясно различимую песчаную почву в садике своей деревенской хозяйки. Это ли была из сказок пришедшая обетованная земля, к которой несколько месяцев назад устремился он в таком же вагоне с такими радостными надеждами? Сейчас, в ледяном купе, бегущем на юг, к теплому отечеству, он впервые задумался по-настоящему над своей жизнью и над судьбой брата, которого не видел после суда. Стремительно рушились юношеские опоры — он расставался с ними тут под грохот колес и рельсов, скользящих мимо посеревших холмов и замшелых оврагов.
Впрочем, жизнь повела себя благосклонно — образование он завершил в Софии, брата не просто выпустили, а он вышел из тюрьмы триумфально — перемена фантастическая и в то же время реальная, мир перевернулся на его глазах, надолго, может быть, навсегда, и сам он, Теодор Няголов, профессор Няголов, уже столько лет является фигурой в этом изменившемся мире — ив самом деле, чего только не делает с нами время!
Мог ли он представить себе, что после стольких испытаний и лет он позвонит в Дармштадте по телефону, взятому из справочной книги, тому самому Хенесу, своему бывшему учителю немецкого в образцовой софийской гимназии,— улица и номер были теми же, какими он их записал когда-то в книжку,— что переступит порог дома доктора Хенеса и что оба они — профессор славистики и командированный доцент-химик — усядутся в богато обставленной гостиной за бразильским кофе и виски, припомнят былые годы, припомнят все, но не обо всем скажут, более того, немец будет бормотать что-то о германской вине, а болгарин осторожно похваливать нынешние германские технические успехи? Хенес в болгарском продвинулся не сильно, но все же справлялся, в то время как Теодор свободно и с охотой строил свои немецкие выражения, удивляясь легкости, с какой хозяин переходил на правильный русский, ему, славянину, не удавалось говорить на нем столь правильно и богато. Парадоксы, но только на первый взгляд. За ними стояли серьезные перемены, те головоломные события и толчки, которые он впервые почувствовал во время мюнхенского студенчества.
В гостиной вдруг появилась хозяйка, миловидная и энергичная, растроганная встречей бывшего учителя со своим учеником с далеких Балкан, столь загадочных для немецкого женского уха. Господин Няголоф, спрашивала она, улыбаясь все так же учтиво, не хотите ли сладкого? У меня есть баварский пирог, совсем свежий, сама сделала. Не чета мюнхенскому, конечно...
Делать нечего, попробовали баварский пирог, действительно вкусный. Теодор благодарил чуть ли не после каждого откуса, женщины любят кулинарные похвалы, но за весь вечер так и не смог ни расслабиться, ни убедиться в уместности своего внезапного гощения в этом доме. Командировка подходила к концу, последний день был свободен по программе, и он скорее из любопытства раскрыл телефонную книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Теодор слушал и восхищался.
И что мы, европейцы, продолжал Хенес, прямые и единственные наследники Греции и особенно Рима, и что среди европейцев мы, немцы, в первом ряду, это до прошлого века было чем-то естественным, не кроющим особых проблем: в Европе все еще был хинтерланд, ток, добавлял он с усмешкой, где каждый мог молотить свободно и забирать плоды своего труда и мысли. Однако теперь, в середине двадцатого века, дело обстоит не совсем так — наш континент перенаселен, особенно его центр, Германия, единственная среди великих оставшаяся без колоний. Странно то, что, по иронии истории, такое случилось с самым энергичным и, может быть, самым одаренным народом, обладающим в высокой степени — в более высокой, чем романская и славянская расы,— способностью преобразовывать свою статическую энергию в динамическую, в действие, проистекающее при этом из разума, а не из воображения, как у французов и итальянцев, не из плутократизма, как у англичан, и не из анархизма, к которому склонны славяне. Понимаете ли, господин Няголов, речь идет не о национальных чувствах и пристрастиях, а о некоем современном мессианстве, требующем высшего духа, самоорганизации и полной самоотдачи.
Что скрывать, эти слова тогда звучали в его ушах с торжественностью обета, а в затемненном по ночам, но весьма чистеньком и равномерно дышащем Мюнхене, где почти не было заметно следов войны, эта его юношеская вера стала затвердевать в убеждение — все, от магазинов и трамваев до общественных нужников, работало точно и без сбоев. Так же функционировали и лаборатории института, куда он поступил учиться, стерильно чистые, оборудованные самой современной аппаратурой и словно бы независимые от тягот войны.
Позднее Теодору пришлось почувствовать обманчивость своих первых впечатлений: продовольственные карточки, зачастившие воздушные тревоги и перебои с электричеством, быстро редеющие с мужской стороны студенческие скамейки в неотопленных залах. А через месяц-два институт был закрыт для учебных занятий и объявлен военным объектом, почти все оставшиеся студенты-немцы разъехались по мобилизации, а его неожиданно заслали в одно из окрестных сел помогать по хозяйству семье фронтовика. Тут он впервые увидел пленных, нескольких поляков и одного француза,— оборванные исхудалые мужчины с мрачными взглядами копали какую-то дамбу, охраняемую пожилым немцем в охотничьей униформе и с автоматом на груди. Его хозяйка, недоверчивая скаредная бабенка в окружении трех маленьких ребятишек, ворчала после каждого вечернего коммюнике, что в то время, как муж ее бьется против врагов Германии, они, эти самые враги, шляются по ее родному селу и роются в какой-то дамбе вместо того, чтобы помогать по хозяйству. Господинчик, не выдерживала она, увидев, как он распрямляет одеревенелое тело для короткого отдыха, там, в вашей Болгарии, вы можете и не копать, но, раз вы явились сюда поедать наш хлеб, отдохнете ночью, в постели! Теодор краснел от стыда и обиды, однако, встретив ее холодный взгляд, моментально сгибался над капустой. А в это время квартальная ребятня, разделившись на группы и целясь в копающих пленных из деревянных ружей, во все горло орала: «Та-та-та! Та-та-та!»
Месяца через два после этого ада его вызвали в какую-то мюнхенскую канцелярию и сказали, что произошла ошибка, болгары — союзники Германии, и речи не может быть о принудительной работе, выплатили ему довольно постную сумму за отработанное, и он поднялся в софийский вагон с помутненным рассудком и воссиявшей душой.
Поезд погромыхивал все на юг, город уменьшился и исчез, а он не отлипал от окошка. Взгляд его обнимал темно-синий венец показавшихся величавых гор, натянувших католические чепцы, пополз вниз, к зеленому сосновому поясу, и еще ниже — к равнине. И уткнулся в ясно различимую песчаную почву в садике своей деревенской хозяйки. Это ли была из сказок пришедшая обетованная земля, к которой несколько месяцев назад устремился он в таком же вагоне с такими радостными надеждами? Сейчас, в ледяном купе, бегущем на юг, к теплому отечеству, он впервые задумался по-настоящему над своей жизнью и над судьбой брата, которого не видел после суда. Стремительно рушились юношеские опоры — он расставался с ними тут под грохот колес и рельсов, скользящих мимо посеревших холмов и замшелых оврагов.
Впрочем, жизнь повела себя благосклонно — образование он завершил в Софии, брата не просто выпустили, а он вышел из тюрьмы триумфально — перемена фантастическая и в то же время реальная, мир перевернулся на его глазах, надолго, может быть, навсегда, и сам он, Теодор Няголов, профессор Няголов, уже столько лет является фигурой в этом изменившемся мире — ив самом деле, чего только не делает с нами время!
Мог ли он представить себе, что после стольких испытаний и лет он позвонит в Дармштадте по телефону, взятому из справочной книги, тому самому Хенесу, своему бывшему учителю немецкого в образцовой софийской гимназии,— улица и номер были теми же, какими он их записал когда-то в книжку,— что переступит порог дома доктора Хенеса и что оба они — профессор славистики и командированный доцент-химик — усядутся в богато обставленной гостиной за бразильским кофе и виски, припомнят былые годы, припомнят все, но не обо всем скажут, более того, немец будет бормотать что-то о германской вине, а болгарин осторожно похваливать нынешние германские технические успехи? Хенес в болгарском продвинулся не сильно, но все же справлялся, в то время как Теодор свободно и с охотой строил свои немецкие выражения, удивляясь легкости, с какой хозяин переходил на правильный русский, ему, славянину, не удавалось говорить на нем столь правильно и богато. Парадоксы, но только на первый взгляд. За ними стояли серьезные перемены, те головоломные события и толчки, которые он впервые почувствовал во время мюнхенского студенчества.
В гостиной вдруг появилась хозяйка, миловидная и энергичная, растроганная встречей бывшего учителя со своим учеником с далеких Балкан, столь загадочных для немецкого женского уха. Господин Няголоф, спрашивала она, улыбаясь все так же учтиво, не хотите ли сладкого? У меня есть баварский пирог, совсем свежий, сама сделала. Не чета мюнхенскому, конечно...
Делать нечего, попробовали баварский пирог, действительно вкусный. Теодор благодарил чуть ли не после каждого откуса, женщины любят кулинарные похвалы, но за весь вечер так и не смог ни расслабиться, ни убедиться в уместности своего внезапного гощения в этом доме. Командировка подходила к концу, последний день был свободен по программе, и он скорее из любопытства раскрыл телефонную книгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108