..
Роман был задуман как широкое социальное и психологическое полотно, и чего только в нем не было: и смена поколений (с передачей, разумеется, эстафеты), и типические характеры в типических обстоятельствах, и сельские беды, и сельские неоидиллии, городские страдания и взлеты, миграция и алиенация, научно-техническая революция и экология, закоулки и панорамные виды.
Было, конечно, не совсем так, он ударился в самоедство. По сравнению с прошлыми его книгами и книгами иных маститых писателей роман выделялся, заметен был долгий путь, каким он шел, много чего было заметно.
Но почему же тогда в этот вечер он глотал горькие слова брата, словно лекарство, хотя бы и со стыдом вперемешку? Грашев, коллега его и соперник, этакий Санчо в галстуке бабочкой, с университетским дипломом и с многократно полученными процентами за борьбу по низвержению рыцарского института (господин Сервантес, а если поменять их ролями, если Санчо пустить на ветряные мельницы, а Дон Кихота сделать скептиком-оруженосцем?), частенько любил повторять: наше ремесло, дружище, стало аптекарским — доза, доза... Сам Грашев так намастачился, что работал на милиграммах — тут милиграмм чувств, а там милиграмм мыслей, милиграмм подлости, иронии, сатиры и пафоса — пардон, здесь уже в игру вступают другие мерки...
Смущало то, что Нягол состязался именно с такими, как Грашев, с ними мерялся силами и делил литературное поле. А ведь не ему был соперником Грашев, ох, не ему...
Он тяжело поднялся и мрачновато стоял против выпившего хиленького Ивана. Прошлись до калитки. На улице светила луна, подогретая южным ветерком, город сонно помигивал на его порывы. Нягол взглянул на крокусы, молитвенно вспыхивающие в тени, поглубже втянул сладковатый воздух и молча сжал Иванову правую руку.
— Я зайду еще,— пообещал он,— собираюсь тут остаться подольше.
Проследил с поворота за худенькой фигурой брата. Освещенный луной Иван возвращался медленными шагами к одноокому дому — светилось только окошко кухни. Скоро и оно погаснет, подходила полночь.
Спать не хотелось. Он чувствовал внутреннее возбуждение, ожидание чего-то — работы или полуночного разговора, а может, продолжения выпивки — в такую ночь хорошо пьется.
А ночь и вправду была чудесной — с теми блестящими бликами со стороны Фракии и Эгейского моря, что с уверенностью предвещали скорый приход весны в эти места. Снег задержался в горах и в северной части дворов голубовато-кристальными островками. Земля запахла навозом и гниющей листвой, но обоняние поострее могло учуять и тронувшуюся по стволам мезгу. Если мартовским утром прижаться ухом к земле, услышишь едва уловимый треск — принялись за работу пробудившиеся после зимнего отдыха корни. Ребенком он, может быть, больше всего любил эту первую дрожь природы, ранние и чистые знаки наступающего обновления, когда все — только предчувствие и обещание, а вместе с тем во всем уже присутствует перемена. После она наберет силу и ярость, завоюет все в считанные дни, но это уже совсем другое.
В молодости он скорее носил эту силу в себе, чем любовался ею, но жизнь оказалась чем-то вроде вечного насоса, все перекачивающего в человеке и потом ему возвращающего, но с незаметной разницей в минусе, со временем набираемой, а к концу завладевающей им целиком: наступала старость.
Неужели он уже стар? Судя по многим вещам, к примеру по тяге его к осенним молчаниям или к замедленным движениям и замедленной мысли, набравшейся терпения, обучающей и обучаемой, или, скажем, по внезапным прерываниям сна, проясняющим воспоминание,— если принять эти мерки, то он действительно постарел. Марга была другого мнения, склонная переоценивать его, она не подозревала того напряжения, которому алчно его подвергала ночами, как не улавливала направления его мысли,— питаемая все более простыми вещами, она двигалась в глубину. Марга принадлежала к рафинированному меньшинству с его склонностью и привычкой к изящным играм в искусство, и сладостное это заблуждение доходило до того, что сама жизнь с ее первоосновами и первопотребностя-ми считалась чем-то элементарным, служащим для обеспечения других, высших миров.
То был интерпретаторский самообман. Годы уже, как они сблизились, а ему так и не удалось приобщить ее к иному, более древнему и мудрому духу, подобно осенним облакам клубящемуся над жизнью. Однажды слово за слово он признался ей, что для него какая-либо знаменитая оперная ария, скажем Кармен, взвешенная на весах души, не перевесит простой нашей деревенской песни, более того — с точки зрения внутреннего равенства болгарская исповедь в известном смысле будет превосходить всякую арию и может быть сравнима разве что с какой-нибудь испанской сегидильей, итальянской канцонеттой или мужицким сказом о Волге, а Марга, усмехаясь, слушала и не верила. Попечитель ты мой, сказала она тогда, целуя его, неужели же народные сказки стоят выше Андерсена? Гении — это гении. Я пою, ты пишешь — зачем же мы это делаем, раз существует фольклор? Нягол понимал ее, он, пожалуй, склонен был недооценивать муки ее трудного ремесла, требующего огромной воли, упорства, трудолюбия, ремесла хрупкого, испытуемого на мировых аренах, знающего не только триумфы, но и сомнения, падения, капризы вдохновения, которые любой ценой надлежало прятать в душе вопреки всем превратностям жизни, здоровья, дня и мига. Он знал это и даже сочувствовал, но в минуты, подобные этой, переоценивал собственную свою неприкрытость, доходя до самобичевания. Верил и не верил в свое слово, а в дни примиренности и прояснения ума прямо-таки стыдился его.
Именно такой стыд залил его в этот вечер в кухонке брата, когда Иван деликатно посетовал на его книги, а он подумал тогда, что такие упреки невозможны по отношению к какому бы то ни было народному творчеству.
Влажная земля с легкостью принимала его шаги, город и окрестности в лунных сумерках помягчели, очертания их переливались и исчезали в многочисленных тенях. И, вместо того чтобы дооформиться, мысли его поползли как попало: пришло на ум невероятное предположение, что во время великих бедствий, скажем в Шишмановы ночи, горы не были такими разнеженными и недоочерченными, что все тогда было предельно выпуклым, изумительно ясным и каждый, от ребенка до старика, как ясновидец, следил за низвержением горизонта, а в тихие и сытые времена наверняка всем владеет хмарь вроде нынешней, в ней сливаются очертания и формы, теряются прозрачность и простота, питающие настоящее слово; потом, неведомо отчего, возникло в памяти выражение «протеиновый голод», он где-то читал, что более шестидесяти процентов человечества страдает от острой нехватки протеина и, значит, медленно вырождается, а болгарин напихивается угле-гидратами, толстеет телесно, и не только телесно, к тому же загрязняет источники вод, свое земное питье, и портит небесное — вино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Роман был задуман как широкое социальное и психологическое полотно, и чего только в нем не было: и смена поколений (с передачей, разумеется, эстафеты), и типические характеры в типических обстоятельствах, и сельские беды, и сельские неоидиллии, городские страдания и взлеты, миграция и алиенация, научно-техническая революция и экология, закоулки и панорамные виды.
Было, конечно, не совсем так, он ударился в самоедство. По сравнению с прошлыми его книгами и книгами иных маститых писателей роман выделялся, заметен был долгий путь, каким он шел, много чего было заметно.
Но почему же тогда в этот вечер он глотал горькие слова брата, словно лекарство, хотя бы и со стыдом вперемешку? Грашев, коллега его и соперник, этакий Санчо в галстуке бабочкой, с университетским дипломом и с многократно полученными процентами за борьбу по низвержению рыцарского института (господин Сервантес, а если поменять их ролями, если Санчо пустить на ветряные мельницы, а Дон Кихота сделать скептиком-оруженосцем?), частенько любил повторять: наше ремесло, дружище, стало аптекарским — доза, доза... Сам Грашев так намастачился, что работал на милиграммах — тут милиграмм чувств, а там милиграмм мыслей, милиграмм подлости, иронии, сатиры и пафоса — пардон, здесь уже в игру вступают другие мерки...
Смущало то, что Нягол состязался именно с такими, как Грашев, с ними мерялся силами и делил литературное поле. А ведь не ему был соперником Грашев, ох, не ему...
Он тяжело поднялся и мрачновато стоял против выпившего хиленького Ивана. Прошлись до калитки. На улице светила луна, подогретая южным ветерком, город сонно помигивал на его порывы. Нягол взглянул на крокусы, молитвенно вспыхивающие в тени, поглубже втянул сладковатый воздух и молча сжал Иванову правую руку.
— Я зайду еще,— пообещал он,— собираюсь тут остаться подольше.
Проследил с поворота за худенькой фигурой брата. Освещенный луной Иван возвращался медленными шагами к одноокому дому — светилось только окошко кухни. Скоро и оно погаснет, подходила полночь.
Спать не хотелось. Он чувствовал внутреннее возбуждение, ожидание чего-то — работы или полуночного разговора, а может, продолжения выпивки — в такую ночь хорошо пьется.
А ночь и вправду была чудесной — с теми блестящими бликами со стороны Фракии и Эгейского моря, что с уверенностью предвещали скорый приход весны в эти места. Снег задержался в горах и в северной части дворов голубовато-кристальными островками. Земля запахла навозом и гниющей листвой, но обоняние поострее могло учуять и тронувшуюся по стволам мезгу. Если мартовским утром прижаться ухом к земле, услышишь едва уловимый треск — принялись за работу пробудившиеся после зимнего отдыха корни. Ребенком он, может быть, больше всего любил эту первую дрожь природы, ранние и чистые знаки наступающего обновления, когда все — только предчувствие и обещание, а вместе с тем во всем уже присутствует перемена. После она наберет силу и ярость, завоюет все в считанные дни, но это уже совсем другое.
В молодости он скорее носил эту силу в себе, чем любовался ею, но жизнь оказалась чем-то вроде вечного насоса, все перекачивающего в человеке и потом ему возвращающего, но с незаметной разницей в минусе, со временем набираемой, а к концу завладевающей им целиком: наступала старость.
Неужели он уже стар? Судя по многим вещам, к примеру по тяге его к осенним молчаниям или к замедленным движениям и замедленной мысли, набравшейся терпения, обучающей и обучаемой, или, скажем, по внезапным прерываниям сна, проясняющим воспоминание,— если принять эти мерки, то он действительно постарел. Марга была другого мнения, склонная переоценивать его, она не подозревала того напряжения, которому алчно его подвергала ночами, как не улавливала направления его мысли,— питаемая все более простыми вещами, она двигалась в глубину. Марга принадлежала к рафинированному меньшинству с его склонностью и привычкой к изящным играм в искусство, и сладостное это заблуждение доходило до того, что сама жизнь с ее первоосновами и первопотребностя-ми считалась чем-то элементарным, служащим для обеспечения других, высших миров.
То был интерпретаторский самообман. Годы уже, как они сблизились, а ему так и не удалось приобщить ее к иному, более древнему и мудрому духу, подобно осенним облакам клубящемуся над жизнью. Однажды слово за слово он признался ей, что для него какая-либо знаменитая оперная ария, скажем Кармен, взвешенная на весах души, не перевесит простой нашей деревенской песни, более того — с точки зрения внутреннего равенства болгарская исповедь в известном смысле будет превосходить всякую арию и может быть сравнима разве что с какой-нибудь испанской сегидильей, итальянской канцонеттой или мужицким сказом о Волге, а Марга, усмехаясь, слушала и не верила. Попечитель ты мой, сказала она тогда, целуя его, неужели же народные сказки стоят выше Андерсена? Гении — это гении. Я пою, ты пишешь — зачем же мы это делаем, раз существует фольклор? Нягол понимал ее, он, пожалуй, склонен был недооценивать муки ее трудного ремесла, требующего огромной воли, упорства, трудолюбия, ремесла хрупкого, испытуемого на мировых аренах, знающего не только триумфы, но и сомнения, падения, капризы вдохновения, которые любой ценой надлежало прятать в душе вопреки всем превратностям жизни, здоровья, дня и мига. Он знал это и даже сочувствовал, но в минуты, подобные этой, переоценивал собственную свою неприкрытость, доходя до самобичевания. Верил и не верил в свое слово, а в дни примиренности и прояснения ума прямо-таки стыдился его.
Именно такой стыд залил его в этот вечер в кухонке брата, когда Иван деликатно посетовал на его книги, а он подумал тогда, что такие упреки невозможны по отношению к какому бы то ни было народному творчеству.
Влажная земля с легкостью принимала его шаги, город и окрестности в лунных сумерках помягчели, очертания их переливались и исчезали в многочисленных тенях. И, вместо того чтобы дооформиться, мысли его поползли как попало: пришло на ум невероятное предположение, что во время великих бедствий, скажем в Шишмановы ночи, горы не были такими разнеженными и недоочерченными, что все тогда было предельно выпуклым, изумительно ясным и каждый, от ребенка до старика, как ясновидец, следил за низвержением горизонта, а в тихие и сытые времена наверняка всем владеет хмарь вроде нынешней, в ней сливаются очертания и формы, теряются прозрачность и простота, питающие настоящее слово; потом, неведомо отчего, возникло в памяти выражение «протеиновый голод», он где-то читал, что более шестидесяти процентов человечества страдает от острой нехватки протеина и, значит, медленно вырождается, а болгарин напихивается угле-гидратами, толстеет телесно, и не только телесно, к тому же загрязняет источники вод, свое земное питье, и портит небесное — вино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108