И что? Притчи, метафоры, параболы — исконные вещи, братец. Читаешь и прямо рычишь — это ли наша жизнь, это ли наши проблемы, это ли магистраль?
Нягол героически слушал. Колё Грашев, Колё Грашев... Знаю я, где у тебя болит, где свербит — кабы мог, ты бы тотчас же ухватился за эти самые параболы и околийские притчи, которые сейчас хулишь, да закваска у тебя не та, тебе их не сработать, вот ты и прикидываешься Гераклом... Кстати, чистил Геракл эти конюшни или не чистил?
Дальше Нягол слушать Грашева перестал.
Днем он прогулялся по городу, обошел книжные магазины, заскочил в выставочный зал, позвонил Маргарите. Она не отзывалась. После обеда вернулся в свою пыльную мансарду, вздремнул и проснулся в никудышном настроении: не хотелось ни читать, ни что-нибудь делать — к примеру, убрать квартиру. Поворочался, словно старый медведь в берлоге, включил проигрыватель, послушал и выключил. Набрал номер и продиктовал телеграмму Элице — они договорились, что он вернется вечерним самолетом. Теперь же ей придется ночевать одной, ничего особенного, но все же девушка, к тому же этот ее коварный недуг...
Он вздрогнул. А ну как, не дай боже, ей станет плохо именно этой ночью, когда она одна в доме? Нет, надо возвращаться.
В билетной кассе сказали, что мест на самолет нет. Нягол снова схватился за телефон. Пускай Иван заберет Элицу к себе. В крайнем случае пусть Стоянка у нее переночует. Телеграмму-молнию Ивану приняли.
Он вытянулся в шезлонге на террасе. В обильном послеполуденном свете гора казалась высохшей и поблекшей. В молодые годы, когда город еще не дополз до ее подножий, Нягол любил ее созерцать с какого-нибудь балкона — она казалась ему интимно близкой с ясными очертаниями и подробностями, доступными глазу. Вечером по ее темному телу вспыхивали редкие одинокие огоньки, не было еще лучистых усиков скользящих машин. Она напоминала ему гигантское древнее животное, расположившееся на ночевку под еще более древним небосводом.
Теперь вид стал совсем иным. Вся усеянная огоньками, залитая заревом миллионного города, сама гора словно бы умалилась, потеряв осанистость; впечатление древности и неколебимости исчезло. Обман это или же человек и вправду способен подавить и унизить целую гору? Для молодых глаз, видевших ее только такой, она, может быть, и внушительна, и прелестна. Особенно для влюбленных...
Влюбленные. Это слово звучало для него все более отвлеченно, вызывая какую-то неловкость, близкую к самоиронии. Был ли он влюблен и в кого? В Маргу? Нет, с самого начала это была скорее привязанность, временами — страсть, перешедшая в дружескую близость. Элицу любил по-отцовски, это совсем другое.
Та, без которой когда-то, в тюрьме особенно, не представлял жизни, точно провалилась сквозь землю. Время берет свое, все кончается, он никогда больше не увидит Ее, не услышит голоса, не почувствует ее ладони в своей — почему же так, господи?.. Он сумел уберечь бледный лик, отдельные фразы, что-то от походки, ускользающие мгновения близости. Все более иконный, Ее образ уплывал куда-то внутрь, черты размывались, и, тайно преклонив колени, он молиться уже не мог, а только спрашивал робко: почему же так, господи?
Вечером он подождал Весо у служебного входа, пожали друг другу руки и тронулись куда глаза глядят. Никак не назаседаемся, позвоночник окостенел и голова полупустая, признался Весо. Ну как, проводили в могилу дедушку Петко, телеграмма вовремя пришла? Нягол подтвердил. Вот она какова эта жизнь — круговорот, в котором мы участвуем однократно. Однократно,— повторил Весо.— Мучился он перед смертью? Нягол сказал, что застал его уже холодным. Весо не знал о его поездке в Зальцбург. Стал расспрашивать, зашла речь о Марге, Нягол признался, что с тех пор они не виделись. Нет, ничего не случилось, просто гаснут угольки, огонь стихает. Весо его поведения не одобрил. Марга — редкая женщина, любит по-настоящему, он же помнит их последнюю встречу в мансарде, ее взгляды, воркование, хлопоты. Это она для тебя старалась, для гостя,— неуверенно защищался Нягол. Весо, однако, не сдавался: Марга стоит твоей опоры: в Зальцбурге золотой урожай собрала, европейская пресса ее отметила, как же так можно? Нягол вздрогнул — он Маргиным успехом даже не поинтересовался: не сомневался в нем, верил в него заранее, но, чем он обернулся, премией или чем другим, узнать не удосужился. И по телефону ее забыл поздравить, не написал — нет, что-то с ним происходит, сердечная амнезия какая-то. Давай ей позвоним, настаивал Весо, возьмем ее с собой.
Маргарита упорно молчала. Весо предложил заскочить к ней на квартиру, может, телефон повредился, может, заболела. Марга, однако, не отреагировала и на звонок. Они переглянулись, Нягол вынул связку ключей и открыл дверь. Их встретили слегка спертый воздух и тишина. Нягол обошел помещения. Везде царил порядок, все было расставлено по местам, мыло в кухне сухое и в ванной тоже. Уехала, не сказав ему. Он снова заглянул в спальню. Гобелен напротив залил его золотистым сиянием, двойная кровать была старательно застлана покрывалом. Нягол перевел дыхание: здесь, в этой постели, переживал он и сладостные мгновения, и спокойные часы отдыха. На ночном столике возле лампы лежала раскрытая книга. Нягол подошел и замер: его последний роман! Перед тем как уехать неизвестно куда, Марга перечитывала его книгу. Милая Марга — тронулось что-то в нем, но он ничего не произнес.
Они пошли к Весо. Стали себе готовить в кухне закуску да там и остались. Весо вынимал выдержанные вина знаменитых марок, Нягол выбрал тосканское.
— Аванти кон кианти! — экспромтом сочинилась у него фраза.
— Ты что, и по-итальянски можешь? — удивился Весо.
— Это вино зреет на роскошных холмах,— обошел его вопрос Нягол.— Внизу маслиновые рощи, наверху — виноградники. Хлебни-ка, сразу почувствуешь, какой у него аромат.
Весо отпил и, облизнувшись, сказал:
— И вправду аромат... А утром сегодня ты вел
себя как дровосек.
Нягол сбоя не ожидал: быстро же ему нажаловался коллега.
— Странные вы все-таки люди,— ответил он Весо.— По-вашему это хорошо — браться за работу без всякого сердца, только чтоб она за тобой числилась, результаты значения не имеют. Ты небось...
— И что же ты будешь делать?
— Ты небось к своей так не относишься,— не сдавался Нягол.
— Что ты будешь делать целый божий день?
— Как что? Делом своим заниматься.
Замолчали. Слышалось только, как редко и тоненько
капает в раковине кран, неправильно отмеряя какое-то свое, капельное время. Весо ткнулся в закуску, повертел вилку.
— Нягол,— начал он слегка глуховато,— может,
я ошибаюсь, но все же скажу: по-моему, тебе надо
на какое-то время оставить писанье.
Нягол вздрогнул.
— Тебе нужно отдохнуть, пооглядеться, послушать и уж потом браться за перо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Нягол героически слушал. Колё Грашев, Колё Грашев... Знаю я, где у тебя болит, где свербит — кабы мог, ты бы тотчас же ухватился за эти самые параболы и околийские притчи, которые сейчас хулишь, да закваска у тебя не та, тебе их не сработать, вот ты и прикидываешься Гераклом... Кстати, чистил Геракл эти конюшни или не чистил?
Дальше Нягол слушать Грашева перестал.
Днем он прогулялся по городу, обошел книжные магазины, заскочил в выставочный зал, позвонил Маргарите. Она не отзывалась. После обеда вернулся в свою пыльную мансарду, вздремнул и проснулся в никудышном настроении: не хотелось ни читать, ни что-нибудь делать — к примеру, убрать квартиру. Поворочался, словно старый медведь в берлоге, включил проигрыватель, послушал и выключил. Набрал номер и продиктовал телеграмму Элице — они договорились, что он вернется вечерним самолетом. Теперь же ей придется ночевать одной, ничего особенного, но все же девушка, к тому же этот ее коварный недуг...
Он вздрогнул. А ну как, не дай боже, ей станет плохо именно этой ночью, когда она одна в доме? Нет, надо возвращаться.
В билетной кассе сказали, что мест на самолет нет. Нягол снова схватился за телефон. Пускай Иван заберет Элицу к себе. В крайнем случае пусть Стоянка у нее переночует. Телеграмму-молнию Ивану приняли.
Он вытянулся в шезлонге на террасе. В обильном послеполуденном свете гора казалась высохшей и поблекшей. В молодые годы, когда город еще не дополз до ее подножий, Нягол любил ее созерцать с какого-нибудь балкона — она казалась ему интимно близкой с ясными очертаниями и подробностями, доступными глазу. Вечером по ее темному телу вспыхивали редкие одинокие огоньки, не было еще лучистых усиков скользящих машин. Она напоминала ему гигантское древнее животное, расположившееся на ночевку под еще более древним небосводом.
Теперь вид стал совсем иным. Вся усеянная огоньками, залитая заревом миллионного города, сама гора словно бы умалилась, потеряв осанистость; впечатление древности и неколебимости исчезло. Обман это или же человек и вправду способен подавить и унизить целую гору? Для молодых глаз, видевших ее только такой, она, может быть, и внушительна, и прелестна. Особенно для влюбленных...
Влюбленные. Это слово звучало для него все более отвлеченно, вызывая какую-то неловкость, близкую к самоиронии. Был ли он влюблен и в кого? В Маргу? Нет, с самого начала это была скорее привязанность, временами — страсть, перешедшая в дружескую близость. Элицу любил по-отцовски, это совсем другое.
Та, без которой когда-то, в тюрьме особенно, не представлял жизни, точно провалилась сквозь землю. Время берет свое, все кончается, он никогда больше не увидит Ее, не услышит голоса, не почувствует ее ладони в своей — почему же так, господи?.. Он сумел уберечь бледный лик, отдельные фразы, что-то от походки, ускользающие мгновения близости. Все более иконный, Ее образ уплывал куда-то внутрь, черты размывались, и, тайно преклонив колени, он молиться уже не мог, а только спрашивал робко: почему же так, господи?
Вечером он подождал Весо у служебного входа, пожали друг другу руки и тронулись куда глаза глядят. Никак не назаседаемся, позвоночник окостенел и голова полупустая, признался Весо. Ну как, проводили в могилу дедушку Петко, телеграмма вовремя пришла? Нягол подтвердил. Вот она какова эта жизнь — круговорот, в котором мы участвуем однократно. Однократно,— повторил Весо.— Мучился он перед смертью? Нягол сказал, что застал его уже холодным. Весо не знал о его поездке в Зальцбург. Стал расспрашивать, зашла речь о Марге, Нягол признался, что с тех пор они не виделись. Нет, ничего не случилось, просто гаснут угольки, огонь стихает. Весо его поведения не одобрил. Марга — редкая женщина, любит по-настоящему, он же помнит их последнюю встречу в мансарде, ее взгляды, воркование, хлопоты. Это она для тебя старалась, для гостя,— неуверенно защищался Нягол. Весо, однако, не сдавался: Марга стоит твоей опоры: в Зальцбурге золотой урожай собрала, европейская пресса ее отметила, как же так можно? Нягол вздрогнул — он Маргиным успехом даже не поинтересовался: не сомневался в нем, верил в него заранее, но, чем он обернулся, премией или чем другим, узнать не удосужился. И по телефону ее забыл поздравить, не написал — нет, что-то с ним происходит, сердечная амнезия какая-то. Давай ей позвоним, настаивал Весо, возьмем ее с собой.
Маргарита упорно молчала. Весо предложил заскочить к ней на квартиру, может, телефон повредился, может, заболела. Марга, однако, не отреагировала и на звонок. Они переглянулись, Нягол вынул связку ключей и открыл дверь. Их встретили слегка спертый воздух и тишина. Нягол обошел помещения. Везде царил порядок, все было расставлено по местам, мыло в кухне сухое и в ванной тоже. Уехала, не сказав ему. Он снова заглянул в спальню. Гобелен напротив залил его золотистым сиянием, двойная кровать была старательно застлана покрывалом. Нягол перевел дыхание: здесь, в этой постели, переживал он и сладостные мгновения, и спокойные часы отдыха. На ночном столике возле лампы лежала раскрытая книга. Нягол подошел и замер: его последний роман! Перед тем как уехать неизвестно куда, Марга перечитывала его книгу. Милая Марга — тронулось что-то в нем, но он ничего не произнес.
Они пошли к Весо. Стали себе готовить в кухне закуску да там и остались. Весо вынимал выдержанные вина знаменитых марок, Нягол выбрал тосканское.
— Аванти кон кианти! — экспромтом сочинилась у него фраза.
— Ты что, и по-итальянски можешь? — удивился Весо.
— Это вино зреет на роскошных холмах,— обошел его вопрос Нягол.— Внизу маслиновые рощи, наверху — виноградники. Хлебни-ка, сразу почувствуешь, какой у него аромат.
Весо отпил и, облизнувшись, сказал:
— И вправду аромат... А утром сегодня ты вел
себя как дровосек.
Нягол сбоя не ожидал: быстро же ему нажаловался коллега.
— Странные вы все-таки люди,— ответил он Весо.— По-вашему это хорошо — браться за работу без всякого сердца, только чтоб она за тобой числилась, результаты значения не имеют. Ты небось...
— И что же ты будешь делать?
— Ты небось к своей так не относишься,— не сдавался Нягол.
— Что ты будешь делать целый божий день?
— Как что? Делом своим заниматься.
Замолчали. Слышалось только, как редко и тоненько
капает в раковине кран, неправильно отмеряя какое-то свое, капельное время. Весо ткнулся в закуску, повертел вилку.
— Нягол,— начал он слегка глуховато,— может,
я ошибаюсь, но все же скажу: по-моему, тебе надо
на какое-то время оставить писанье.
Нягол вздрогнул.
— Тебе нужно отдохнуть, пооглядеться, послушать и уж потом браться за перо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108