Ужинать не пошел, а уселся за письменный столик — старинный, инкрустированный по краям перламутром. С того августовского дня, когда его впервые вызвали на допрос, он начал вести что-то вроде дневника, в старой тетрадке с очень белыми и гладкими листами. Исписал уже двадцать страниц — главным образом зарисовки ведущих следствие, запомнившиеся реплики, скупые строчки комментариев и размышлений. Эту тетрадку он привез с собой и укрыл в подходящем месте. Сейчас он вынул ее, полистал, перечитал кое-что и отвинтил колпачок с ручки. Прежде всего выписал имя Энё и подчеркнул. Описал сегодняшний день — от утреннего одиночества в Изанкином доме до послеобеденных скитаний по виноградникам и столкновения в корчме. Мысль текла, рука уверенно руководила пером. «Какая-нибудь Сахара или Гоби,— писал он,— образования естественные, они объяснимы и проходимы. Пустыни человеческие непроходимы. Если крестьянин рубит и искореняет естественный лес, чтобы пахать и сеять, это понятно, в этом есть цель и смысл, независимо от последствий. Но если крестьянин замахивается топором или киркой на отвоеванную у этого самого леса ниву или виноградник, чтобы их разорить, в этом нет никакого смысла, только страсть к разрушению. Ни у какого нашественника, даже самого свирепого и педантичного, не хватит ни терпения, ни сноровки посечь каждое дерево, выдернуть каждый корень, это под силу лишь тому, кто их высаживал, поил и удобрял — в отчаянии своем или равнодушии, равных по силе надеждам созидания. Почему же происходит такое? Когда начались метаморфозы? Точного ответа у меня нет. Нужно время, чтобы разобраться. Энё — вовсе не объяснение, он безумное украшение этих превращений, их люмпен-брошка. Но не идем ли и мы по его следам, не превращаемся ли постепенно и незаметно в люмпен-хозяев земли, неба и духа? Думаю об этом с тревогой, не верю, но опасаюсь». Нягол сделал паузу и записал: «Большие беды приходят часто в виде парадоксов. С легкомыслием детей, с безумием алхимиков мы замахиваемся на естественное...»
Стычка с Энё в корчме не выходила из его головы. Нет, Энё не одинок в своем сумасшествии, и это еще не самый тяжелый случай. Он хотя бы несчастен и болен, в отличие, скажем, от Киры, сподвижницы и боевой подруги, бездетной амазонки, еще до войны стриженной а-ля гарсон. В студенческие годы они встречались на акциях и собраниях, иногда прогуливались по столице. Кира говорила распаленно, размахивала руками, переживала — как думаешь, спрашивала она, американский пролетариат подаст наконец руку своим европейским собратьям? Представляешь, какие получатся Анды из кулаков, а? Это, браток, будет концом капитала, и каким концом — величественным! Нягол слушал ее спокойно, он давно уже перестал ей дивиться — Анды из пролетарских кулаков всего-навсего нарядная глупость, это знал каждый рабочий, организованный или неорганизованный, только Кира не знала этого, но кто бы мог предположить, что, уцелев в борьбе, упрятанная, словно шелковичный червь, в свой кокон, стриженная а-ля гарсон, она начнет занимать посты и позы, станет гневаться не только на империализм, но и судить своих старых товарищей...
Кира руководила городским комитетом Отечественного фронта, не вылезала из президиумов и трибун, разъясняла, инструктировала, клеймила и угрожала — то мировому капиталу, то своим бедным инструкторам, одна-одинешенька в отцовском доме, что называется — ни то ни се.
В тот вечер Кира вдруг появилась на квартальном собрании Отечественного фронта, куда настоятельно велено было прийти и ему, попавшему в немилость товарищу, лишенному доверия, то есть открыто подозреваемому. Нягол сидел в глубине клуба, слушал и не слушал председателя бай Нешо, бывшего сапожника,— международное положение, внутреннее положение, он даже не заметил, когда взяла слово Кира, только расслышал свое имя: здесь, товарищи, среди нас, в наших рядах, находится бывший коммунист, бывший наш товарищ, не боюсь называть его бывшим, потому что сам он, своими деяниями, назвал себя так, и вот я хочу его спросить — как же это ты, Нягол Няголов, бывший политзаключенный и нелегальный активист, писатель и душевед, как же это ты пал столь низко, что ты таил и таишь в своей душе, если верховное, величайшее в истории испытание, постигшее все наше движение, всех нас, если кончина великого Сталина оставила тебя с сухими глазами?
Она затрясла головой и объяснила собранию, что, по сведениям участников траурного митинга по случаю смерти нашего вождя и учителя, Нягол Няголов все время стоял с сухими глазами, не участвуя во всенародной скорби. Спрашивается, случайна ли подобная черствость со стороны выкинутого из партийных рядов Нягола Няголова? Я думаю, товарищи, заключила Кира, что выражу мнение всех вас, а также городского комитета, если скажу: нет, не случайна, это звено одной и той же цепи. Очевидно, Нягол Няголов окончательно порвал с партией и народом, и нет ему больше места в наших рядах!
Исключили единодушным поднятием рук, кто-то толкнул его в спину, и Нягол догадался, что нужно из клуба уйти.
...А на улице сместилась луна и добралась до края окошка. Откинувшись на подушке, вслушиваясь в ровное дыхание Марги, отвлекаемый то и дело немым ритмом светофора, мигающего напротив, Нягол напрасно силился удержать бегущий с его ресниц сон.
Для Теодора Няголова среда эта стала, может быть, самым черным днем в его жизни. Утром он пошел в институт с головной болью. В последнее время плохо было со сном, долгими часами бодрствовал он в постели рядом с посапывающей Милкой. Бессонница была для него божьей карой: до сей поры ему неведом был немой ад головных болей, участившихся теперь и пугавших его не на шутку. Попробовал обычные средства, обтирания и массажи, попытал снотворное, но болезненные толчки в черепе не утихали, и он обратился к врачу. Доктор стал расспрашивать о работе, напряжении, возможных психических травмах, Теодор кое-чем поделился, однако главное утаил, и целитель изрек традиционное: переутомление, невралгия и прочее. Теодор понял, что помощи ждать неоткуда.
Как и раньше, он шел в институт с этой гнетущей мыслью. Спор с Чочевым подходил к концу. Одно время проклюнулись кое-какие надежды, была назначена комиссия, рекомендовавшая институтскому руководству изыскать средства для завершения опытов параллельно с разработкой новой темы, но, во-первых, это были рекомендации, и, во-вторых, направлялись они директору, то есть Чочеву.
К удивлению Теодора, Чочев отнесся к комиссии крайне внимательно: не вмешивался, хотя бы явно, созвал научный совет, попросив комиссию изложить свое мнение. Ход был настолько же неожиданным, насколько и ловким: выслушав рекомендации, члены совета оценили ее добросовестность, и, когда Чочев взял последнее слово, в изысканных выражениях расхвалив и Теодора, и его основательные опыты, которым, к его личному сожалению, далековато пока до конечных результатов, все прониклись его убежденностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108
Стычка с Энё в корчме не выходила из его головы. Нет, Энё не одинок в своем сумасшествии, и это еще не самый тяжелый случай. Он хотя бы несчастен и болен, в отличие, скажем, от Киры, сподвижницы и боевой подруги, бездетной амазонки, еще до войны стриженной а-ля гарсон. В студенческие годы они встречались на акциях и собраниях, иногда прогуливались по столице. Кира говорила распаленно, размахивала руками, переживала — как думаешь, спрашивала она, американский пролетариат подаст наконец руку своим европейским собратьям? Представляешь, какие получатся Анды из кулаков, а? Это, браток, будет концом капитала, и каким концом — величественным! Нягол слушал ее спокойно, он давно уже перестал ей дивиться — Анды из пролетарских кулаков всего-навсего нарядная глупость, это знал каждый рабочий, организованный или неорганизованный, только Кира не знала этого, но кто бы мог предположить, что, уцелев в борьбе, упрятанная, словно шелковичный червь, в свой кокон, стриженная а-ля гарсон, она начнет занимать посты и позы, станет гневаться не только на империализм, но и судить своих старых товарищей...
Кира руководила городским комитетом Отечественного фронта, не вылезала из президиумов и трибун, разъясняла, инструктировала, клеймила и угрожала — то мировому капиталу, то своим бедным инструкторам, одна-одинешенька в отцовском доме, что называется — ни то ни се.
В тот вечер Кира вдруг появилась на квартальном собрании Отечественного фронта, куда настоятельно велено было прийти и ему, попавшему в немилость товарищу, лишенному доверия, то есть открыто подозреваемому. Нягол сидел в глубине клуба, слушал и не слушал председателя бай Нешо, бывшего сапожника,— международное положение, внутреннее положение, он даже не заметил, когда взяла слово Кира, только расслышал свое имя: здесь, товарищи, среди нас, в наших рядах, находится бывший коммунист, бывший наш товарищ, не боюсь называть его бывшим, потому что сам он, своими деяниями, назвал себя так, и вот я хочу его спросить — как же это ты, Нягол Няголов, бывший политзаключенный и нелегальный активист, писатель и душевед, как же это ты пал столь низко, что ты таил и таишь в своей душе, если верховное, величайшее в истории испытание, постигшее все наше движение, всех нас, если кончина великого Сталина оставила тебя с сухими глазами?
Она затрясла головой и объяснила собранию, что, по сведениям участников траурного митинга по случаю смерти нашего вождя и учителя, Нягол Няголов все время стоял с сухими глазами, не участвуя во всенародной скорби. Спрашивается, случайна ли подобная черствость со стороны выкинутого из партийных рядов Нягола Няголова? Я думаю, товарищи, заключила Кира, что выражу мнение всех вас, а также городского комитета, если скажу: нет, не случайна, это звено одной и той же цепи. Очевидно, Нягол Няголов окончательно порвал с партией и народом, и нет ему больше места в наших рядах!
Исключили единодушным поднятием рук, кто-то толкнул его в спину, и Нягол догадался, что нужно из клуба уйти.
...А на улице сместилась луна и добралась до края окошка. Откинувшись на подушке, вслушиваясь в ровное дыхание Марги, отвлекаемый то и дело немым ритмом светофора, мигающего напротив, Нягол напрасно силился удержать бегущий с его ресниц сон.
Для Теодора Няголова среда эта стала, может быть, самым черным днем в его жизни. Утром он пошел в институт с головной болью. В последнее время плохо было со сном, долгими часами бодрствовал он в постели рядом с посапывающей Милкой. Бессонница была для него божьей карой: до сей поры ему неведом был немой ад головных болей, участившихся теперь и пугавших его не на шутку. Попробовал обычные средства, обтирания и массажи, попытал снотворное, но болезненные толчки в черепе не утихали, и он обратился к врачу. Доктор стал расспрашивать о работе, напряжении, возможных психических травмах, Теодор кое-чем поделился, однако главное утаил, и целитель изрек традиционное: переутомление, невралгия и прочее. Теодор понял, что помощи ждать неоткуда.
Как и раньше, он шел в институт с этой гнетущей мыслью. Спор с Чочевым подходил к концу. Одно время проклюнулись кое-какие надежды, была назначена комиссия, рекомендовавшая институтскому руководству изыскать средства для завершения опытов параллельно с разработкой новой темы, но, во-первых, это были рекомендации, и, во-вторых, направлялись они директору, то есть Чочеву.
К удивлению Теодора, Чочев отнесся к комиссии крайне внимательно: не вмешивался, хотя бы явно, созвал научный совет, попросив комиссию изложить свое мнение. Ход был настолько же неожиданным, насколько и ловким: выслушав рекомендации, члены совета оценили ее добросовестность, и, когда Чочев взял последнее слово, в изысканных выражениях расхвалив и Теодора, и его основательные опыты, которым, к его личному сожалению, далековато пока до конечных результатов, все прониклись его убежденностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108